Клычков родился в 1889-м, Есенин – в 1895. Оба начали писать стихи в детстве. Литературный дебют Клычкова состоялся в шестнадцать лет – в 1907-м, первая книга стихов вышли в 1910-м – ему было девятнадцать, в книге наивные образы соседствовали с эстетически убедительными. Если довериться авторским датам, вполне зрелые стихи Есенин написал в пятнадцать лет, но в 1910–1914 гг. он писал и достаточно подражательные, далеко не мастерские тексты. Его первая публикация состоялась в январе 1914-го; первый сборник вышел в январе 1916-го, когда поэту было двадцать лет. Отметим, что, по Забежинскому, Клычков называл пятнадцатилетнего Есенина гениальным. Значит, он хорошо знал его лирику еще до первой публикации.
Есенин чувствовал в Клычкове родственного поэта, но, как это видно из есенинского письма к А. Ширяевцу от 21 января 1915 г., не во всем разделял его поэтический вкус, некоторые образы воспринимал как подражательные – возможно, имелись в виду стихи Клычкова, написанные либо под влиянием символистов, либо фольклорной поэтики. К тому времени критики воспринимали их как явление одного литературного ряда. Так, в статье И. А. Оксёнова «“Взыскательный художник”: О творчестве современном и грядущем» (Журнал для всех. 1915. № 10) Есенин, Клычков, а также Клюев, Ширяевец были объединены как стремившиеся выразить национальную суть. В статье М. Левидова «“Народная” поэзия» (Журнал журналов. 1915. № 30) как выразители одной эстетической и социальной тенденции объединены Клюев, Клычков и Есенин. В статье В. Л. Львова-Рогачевского «Великое ожидание: (Обзор современной русской литературы)» (Ежемесячный журнал. 1916. Февр.) содержалась благосклонная оценка творчества поэтов-крестьян Клюева, Есенина, Клычкова. Ранее, 24 октября 1915 г., «Биржевые ведомости» сообщали о вечере группы «Краса», о выступлении Есенина и о том, что стихи Клычкова прочтет А. Бел-Конь-Любомирская – сам поэт был в армии, в 1915-м он находился в Гельсингфорсе. Есенин осведомлялся о судьбе Клычкова, что видно из его письма к Л. Столице от 28 июня 1916.
Сопоставление мотивов поэзии того и другого побуждает к выводу о том, что в раннюю пору их творчества обнаруживается много общего. Не представляется возможным понять, насколько этот факт объясняется взаимовлиянием, общением, насколько – единой творческой органикой.
Из «Нечто о себе» (1925) Есенина можно сделать вывод о том, что он познакомился с Клычковым в пору его занятий в университете Шанявского, то есть не ранее 1913 г., но Г. Забежинский вспоминал, что Клычков познакомил его с шестнадцатилетним Есениным, следовательно, в 1911 г., в пору собраний символистов в студии К. Ф. Крахта, куда Клычков хотел привести Есенина [1]. Кружок просуществовал до 1913 г. Точную дату знакомства Есенина и Клычкова мы, таким образом, не знаем. Их общение продолжалось до 1914 г. – летом Клычкова призвали на войну. Возобновилось оно в 1917 г.
Оба осознали себя поэтами лирической направленности. В «Лысой горе» (1922–1923) Клычков говорил о душе как подлинном источнике поэзии. В автобиографии 1924 г. Есенин писал, что искал язык, которым хотел выразить себя. О том, что главное в поэзии – лирическое наполнение, говорится и в его предисловии к предполагаемому собранию сочинений в издательстве артели писателей «Круг» (1924). В «Отчем слове» (1918) он уверял, что истинный поэт не проповедник. По Есенину, лиричность – основа русского мироощущения, и эту основу он сделал принципом поэзии. Лиричность он ценил и в прозе, например в «Голом годе» Б. Пильняка («О писателях-“попутчиках”», 1924). Не отождествляя лиричность с меланхоличностью, слезами («В. Я. Брюсов», 1924), он признавался, что воспринял ее от А. Блока и Н. Клюева («О себе», 1925). Такие сентиментальные сентенции, как «Мы не живем, а мы тоскуем» («Я положил к твоей постели…», 1913–1915. IV: 46) [2], «А жизнь есть песня похорон» («Исповедь самоубийцы», 1913–1915. IV: 47), неорганичны для его поэзии.
Клычков называл себя певцом и пастухом: «Я всё пою – ведь я певец, / Не вывожу пером строки», «И песни – как стада овец / В тумане раннем у реки…» («Я все певец – ведь я пою…», 1910–1911. I: 59) [3]. Один из его героев – грустный инок («У деревни вдоль тропинок…», 1910). В стихах раннего Есенина звучит обличение порока, есть претензия на пророчество, но определяющая черта лирического героя – интимность, душевная ясность. Есенинский лирический герой полиморфен: инок и босяк («Пойду в скуфье смирным иноком…», 1914), пастух («Я пастух, мои палаты…», 1914), странник, который поет касаткой («Я странник убогий…», 1915), разбойник с кистенем («Разбойник», 1915). Лирический герой Клычкова, напротив, целен в своей кротости и печали: «И мне мнится: в предутрии пламя / Пред бедою затеплила даль, / И сгустила туман над полями / Небывалая в мире печаль…» («Золотятся ковровые дали…», 1914. I: 121). Предчувствия злой судьбы («Свет вечерний мерцает вдоль улиц…», 1914) искренни и соответствуют реальности. Его родной мир – сад, что вовсе не отвечает сентименталистской, но ассоциируется с его жизнью в Дубровках («Печаль, печаль в моем саду…», 1910; «Сад», 1912–1913).
С поэзией Есенина и Клычкова в лирике Серебряного века поэтизируется крестьянская усадьба. Поэтизируются прозаизмы, низкие образы. У Есенина соха, хомуты, сажа, печка и т.д. («В хате», 1914), куры чистят клюв в навозе («У крыльца в худой логушке деготь…», 1915), дряхлая корова с выпавшими зубами («Корова», 1915); в «Милей, милей мне славы…» (1912) Клычкова говорится о мозолях на руках, в других текстах речь идет о браге («Поздно Дед пришел с покоса…», 1913), о солоде («Лен», 1913).
Ни Клычков, ни Есенин уже в раннем творчестве не столько отображают мир усадьбы, сколько через ассоциации передают свои субъективные восприятия, в том числе и отмеченных прозаизмов. По Есенину, настоящий поэт – не отобразитель («Отчее слово»). При этом в поэзии того и другого быт усадьбы, деревня, природа, космос – единое пространство, отсюда и специфика метафор, соединяющих высокое и низкое. У Клычкова: «Месяц клонится щербатый / В васильки сырой межи» («Пахнет по полю полынью…», 1912–1913. I: 97), «В небе месяц народился / И серпом лег у межи» («Зоряница», 1912. I: 96), «И далеча серп потух!..» («Пахнет по полю полынью…», 1912–1913. I: 97), «Серых уток коромысло» («Половодье», 1910–1912, 1918; I: 88). У Есенина похожие образы: «Коромыслом серп двурогий» («Королева», 1913–1915. IV: 59), «Гарь в небесном коромысле» («Край любимый!..», 1914. I: 39).
Лирика того и другого лишь соприкасается с пасторальной традицией. Уже в раннюю пору оба поэта не просто сочетали ассоциативные образы с низкой реальностью, но и писали об убогости крестьянской усадьбы. Например, у Есенина: «горевая полоса», «чахнет старая церквушка», у богомольцев «веки выглодала даль» («Сторона ль моя, сторонка…». 1914. I: 54); у Клычкова: «Сегодня у нас на деревне / Дерутся, ругаются, пьют» («Сегодня у нас на деревне…», 1914. I: 114).
Деревня как естественный мир – настолько родное Клычкову и Есенину пространство, что одновременно, в 1912 г., в их лирике появляются идентичные сюжеты – они пишут о своем рождении на природе. В «Была над рекою долина…» Клычкова читаем: «В дремучем лесу у села, / Под вечер, сбирая малину, / На ней меня мать родила…» (I: 108); лирический герой с рождения слушает шум елей, чаща ему представляется хоромами, заря теремами. В «Матушка в купальницу по лесу ходила…» Есенина описывает, как мать его «породила» в лесу, в «травном одеяле», поэт, хоть и родился осенью, называет себя «внуком купальской ночи», в стихотворении тоже есть образ зари: «Зори меня вешние в радугу свивали» (I: 29). Образ матери встречается и в других произведениях. Например, в есенинских «Бабушкины сказки» (1913–1915), «В хате» (1914); у Клычкова: «И тайком моя матушка молится / И кладет за поклоном поклон…» («Вся в тумане, в дремоте околица…», 1914. I: 113). Мать – персонаж и более поздних стихов Есенина и Клычкова.
Однако гораздо большее место в ранней лирике поэтов отдано образу деда. Есенин в предисловии 1924 г. к предполагаемому собранию сочинений писал о сильном влиянии деда, прививавшего ему патриархальную, церковную культуру. В «У крыльца в худой логушке деготь…» есенинский дед – труженик; в «Молотьбе» (1914– 916) молотит на гумне; в стихотворении «Дед» (1915) чистит ток. Дед – труженик и в лирике Клычкова: «Запахал дед озимόе», «За день дед не сел у пашни» («Дедова пахота», 1912–1913. I: 91).
Но в свод образов Клычкова первой половины 1910-х гг. включен и мифологический образ некоего деда, который выполняет космические или обрядовые работы. Примером может служить сюжет стихотворения «Сквозь весенний сумрак синий…» (1913, 1918): тихо, «из пустыни, опершись на посошок», идет дед, в поле встречает петушка, он – «словно пламя», он «громко хлопает крылами», дед поклонился ему до земли, разбросал перед ним серебряное семя и попросил его заманить для невесты жениха; потом он играет на гуслях, под которые петух поет о зиме, что «подобрала закрома» и собралась «восвояси», уложила белую шубу в сундуки (I: 84–85). Сходные мотивы мы встречаем в стихотворении «Мокрый снег поутру выпал…» (1913): дед насыпал на оконницу толокно, которое «объяло пламя» (I, 86) и которое клюет петух, что ассоциируется с преображением природы. В «Хоромах Лады» (1910) дед утепляет избы лебяжьим пухом, украшает окна узорами, его пот катится под овраг, в темный лес, свое богатство он оставил внучке, а сам отправился на тот свет «в онучке» (I, 107). Эти достаточно развернутые для лирики мифологические сюжеты говорят о черте, на которую и далее будем обращать внимание: ранний Клычков более раннего Есенина склонен к мифологизации, к магическим фантазиям. Его магический реализм, о котором сегодня пишут в связи с его прозой [4], начал проявляться уже в начальной лирике.
Образ крестьянского мира чрезвычайно метафоричен уже в первых поэтических опытах и Есенина, и Клычкова. Поэтика модернизма органична их творчеству и не является результатом школы или подражания. Так, обращает на себя внимание общий лейтмотив месяца, луны, полумесяца. Оба поэта не придают ему того глубоко философского смысла, какой характерен для лирики символистов; для них месяц – реалия их среды обитания, но эта среда сама по себе имеет одновременно и повседневный смысл (как, например, в стихотворении Клычкова 1910 г. «Сегодня вечером над горкой…»: «В тумане пес протяжно лаял / На запоздавшую луну». I: 71, в стихотворении Есенина 1914 г. «Колокол дремавший…» – просто «белая луна». IV: 63), и магический. Уже в 1910 г. в лирике Клычкова появился образ «И бычок бодает тучу / Красными рогами» («Леший». I: 73), в 1916 г. у Есенина прозвучало: «Месяц рогом облако бодает…» («Месяц рогом облако бодает», 1916. IV: 132).
Оба не ограничиваются тропеической поэтикой и создают мифологические жанровые картины и мифологические сюжеты. В «Чарах» (1913–1915) Есенин пишет о весне: «Пьяна под чарами веселья, / Она, как дым, скользит в лесах, / И золотое ожерелье / Блестит в косматых волосах. / А вслед ей пьяная русалка / Росою плещет на луну» (IV: 50); в «Русалке под Новый год» (1915) русалки играют в жмурки. Концептосфера ранней лирики Клычкова, как уже отмечалось, более мифологична, от простых зарисовок он переходил к картинам глубокого метафизического смысла. Поначалу «Встал в овраге леший старый, / Оживают кочки, пни… / Вон с очей его огни / Сыпятся по яру…» («Встал в овраге леший старый…», 1912–1913); колдун в онучах – тучах, в его бороде – мелкий дождичек и радуга («В облаках заревой огонек…», 1910); леший в ночном, играет на рожке («Леший», 1910); царевна спит на дне реки ( «Девятый вал», 1913); русалки водят хоровод («Лада плавает в затоне…», 1912–1913); Лада ходит в поле с липовым лотком, она сеет, и каждое зернышко – это звезда, из-под ее платка выплывают облака («Повязалась Лада…», 1910). В «Вышла Лада на крылечко…» (1910) аллегорическая картина весеннего преображения земли: Лада обронила перстенек, который покатился вдоль оврагов, лугов – и наступила весна, там же некий дед «Отряхнул с седых усов / На прорвавшийся ручей /Стаю первую грачей…» (I: 84). В ряде стихотворений действует дочь зари Дубравна. Свои сюжеты связаны с образом Леля, например: «Лель цветами всё поле украсил, / Все деревья листами убрал. / Слышал я, как вчера он у прясел / За деревнею долго играл…» («Лель цветами всё поле украсил…», 1914).
Особый аспект в сопоставлении мотивов ранней лирики Есенина и Клычкова – цвет. Оба поэта не сдержанны в цветовых характеристиках усадебного мира, крестьянского космоса. Известно, что маркирующим цветом этого космоса у того и другого является синий, семантика которого традиционно связана с образом пространства. Заметим, что синий и зеленый как пространственные цвета, востребованные в искусстве христианской эпохи, – предмет специальных размышлений О. Шпенглера в «Закате Европы».
Например, у Клычкова мы встречаем: «звезды синие» («В золотом венце перелесица…», 1910. I: 65»); «Где светает синева, / Где синеет Торова»; («Бова», 1910. I: 76); море синее («Бова»), «синеет море» («Мокрый снег поутру выпал…», 1913. I: 87), «к морю синему» и «до речки синей» («Половодье», 1910–1912. I: 87,88), Купава «морю синему дивится» («Купава», 1910–1912. I: 88); месяц «выплывет в синеву» («Купава». I: 88); «Синий дым по луговине…» («Синий дым по луговине…», 1913. I: 97); оксюморон «сумрак синий» («Сквозь весенний сумрак синий…», 1913. I: 84). У Есенина это оксюморон «Роща синим мраком / Кроет голытьбу» («Дымом половодье…», 1910. I: 33); «Только синь сосет глаза» («Гой ты, Русь, моя родная…», 1914. I: 50); просинь («Матушка в купальницу по лесу ходила…», 1912); «синели лужи» («На память Мише Мурашову», 1916. IV: 129); «синь затуманится» («За горами, за желтыми дόлами…», 1916. I: 22); отраженный свет «И синь, упавшая в реку…» («Запели тесаные дроги…», 1916. I: 83). Синий цвет характеризует и портрет. Причем крайне редко в лирике Клычкова (синие очи подводной царевны в «Девятом вале», 1913) и часто у Есенина: синий платок («Подражанье песне», 1910), синие глаза («Заиграй, сыграй, тальяночка…», 1912), глаза «синее дня» («Алый мрак в небесной черни…», 1915. I: 98), синеглазый парень («Плясунья», 1915) и др.
Нередок мотив голубого. У Есенина: «с голубизны незримой кущи» («Не ветры осыпают пущи …», 1914. I: 44); голубой вечер («По селу тропинкой кривенькой…», 1914); «голубой водопой» («Весна на радость не похожа…», 1916. I: 97); «голубеет небесный песок» («За горами, за желтыми дόлами…», 1916. I: 22); «в голубой струе моей судьбы» («День ушел, убавилась черта…», 1916. IV: 148). У Клычкова: «голубое поречье» («Помолюсь заревому туману…», 1914. I: 120); на плечах мистической подруги «узоры голубой парчи» («Песенка о счастье», 1913. I: 66); дремлющие ресницы голубеющих небес, латамы Бовы играет голубой вал («Бова»); голубое море («Купава», 1910–1912); оксюморон «полуночью голубой» («Над грядою перелесиц…», 1912. I: 101); синонимичный образ «А в высь голубую, ночную» («Над полем туманит, туманит…», 1914. I: 110); «голубыми воскрыльями птиц» («Я иду за плечами с кошелкою…», 1914. I: 111); зарница – голубые очи («В частой роще меж черемух…», 1910–1911); «Та же Русь без конца и без края, / И над нею дымок голубой» («Золотятся ковровые нивы…», 1914. I: 121).
Родствен синему и голубому, хотя крайне редок, мотив бирюзового. Например, у Есенина: «Васильками сердце светится, горит в нем бирюза» («Заиграй, сыграй, тальяночка…», 1912. I: 26), у Клычкова: «В овраге под горою, / Под сенью бирюзовой / Стоит мой теремок» («В овраге под горою…», 1912–1913. I: 60). Таким образом, в ранней лирике того и другого условное обозначение цвета. Причем, встречающийся у романтиков близкий бирюзовому мотив лазурного не популярен у новокрестьянских поэтов.
Гораздо реже в ранней лирике обоих поэтов встречается другой пространственный цвет – зеленый, как в его прямом, так и образном, условном варианте. У Есенина: «колечки изумрудные» на поверхности озера, зеленое побережье, «кочки зеленые» («Лебедушка», 1913–1915. IV: 55, 58); «зеленые сережки» березы («С добрым утром!», 1914. IV: 66); «На приволь зеленых лех» («Гой ты, Русь, моя родная…», 1914. I: 50); тополя «светят зелено», поля «в мягкой зелени» («Я пастух, мои палаты…», 1914. I: 52); новый образ «Неба зеленый песок» («На память Мише Мурашову», 1916. IV: 129) и «В глазах пески зеленые… И облака» («В глазах пески зеленые…», 1916. IV: 138); «зеленая вода» («Еще не высох дождь вчерашний…», 1916. IV: 133); «И степь под пологом зеленым» («За темной прядью перелесиц…». 1916. I, 66). У Клычкова: коса подводной царевны «зеленей лесной поляны» («Девятый вал», 1913. I: 76); зеленый луг («В хороводе Лада ходит…», 1913. I: 94); под ноги Дубравны, «зеленея, поляны, долины легли» («Окутал туман перелески…», 1912, 1914. I: 112). Итак, за счет пространственных цветов создается образ единого и великого космоса, в который включается и мир деревни, и сам человек, и скрытая, магическая, реальность.
Приоритетные в дохристианском, в частности древнегреческом, искусстве красный и желтый как цвета телесные, изображающие плоть, в лирике Клычкова и Есенина опять же служат созданию образа крестьянского пространства, мира природы. Например, стихотворение Клычкова 1916 г. называется «Гаснут красные крылья заката…». Но все-таки этот цвет использован и в своем традиционном значении, он в ряде стихов применяется как портретная характеристика. Например, в лирике Есенина: «язвы красные» Христа («Осень». 1914. I: 43) или красные цветы на груди у мертвых, узоры крови в вышивке девушки («Узоры», 1914); в лирике Клычкова: красногрудый заяц («Снег обтаял под сосною…», 1913), Бова выезжает из грозовых туч в «красном лисьем зипуне» («Бова», 1910. I: 76). Эпитет «красный» в словаре обоих поэтов редкий, Есенин предпочитает находить ему экспрессивные синонимы, например алый: «алый свет зари», «в алостях зари» («Выткался на озере алый свет зари…», 1910. I: 28 ), о росе – «блестки алые» («Лебедушка», 1913–1915. IV: 54), оксюморон «алый мрак» («Алый мрак в небесной черни…», 1915. I: 98), «Белая свитка и алый кушак» («Белая свитка и алый кушак…», 1915. IV: 112). У Лады Клычкова алая лента Лады («Мокрый снег поутру выпал…», 1913; «В хороводе Лада ходит…», 1913, 1918). Но в целом это не его цвет, здесь он проявляет явный аскетизм; Есенин, напротив, использует еще целый ряд родственных красному обозначений; это малиновый: «малиновы меха» («Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха…», 1912. I: 26), «малиновое поле» («Запели тесаные дроги…», 1916. I, 83); багряный: «Над лесным окошком занавес багряный» («Задымился вечер, дремлет кот на брусе…», 1912. I: 38), «в кустах багряных» («Не бродить, не мять в кустах багряных…», 1916. I: 72); багровый: «багровое зарево» («В багровом зареве закат шипуч и пенен…», 1916. I: 145); лазоревый: лазоревые цветы («Лебедушка»), с сочетанием синонимичных цветов «На лазоревые ткани / Пролил пальцы багрянец» («На лазоревые ткани…», 1915. IV: 93); румяный: свет «румянит сетку небосклона» («С добрым утром!», 1914. IV: 66); а также розовый: «о розовом тоскуешь небе» («За темной прядью перелесиц…», 1916. I: 66); рыжий: осень названа рыжей кобылой («Осень», 1914), ветер – рыжим осленком («Сохнет стаявшая глина…», 1914. 72), рыжие щенки («Песнь о собаке», 1915); лиловый: «И горит в парче лиловой» («Чую радуницу Божью…», 1914. I: 56), семантика которого исторически соотносится с религиозной предметностью, значима и в символистской поэзии.
Телесный желтый, как уже отмечалось, также меняет свою традиционную функциональность и используется Есениным для описания пространства: «В желтой пене облака» («Я пастух, мои палаты…». 1914. I: 52), «На небесном синем блюде / Желтых туч медовый дым» («На небесном синем блюде…», 1915. IV: 95), желтая крапива («В том краю, где желтая крапива…», 1915. I: 68), желтый песок («Весна на радость не похожа…», 1916. I: 97), желтая дорога («Устал я жить в родном краю…», 1916. I: 139).
Серебряный и золотой, в реальных, естественных пейзажах, как и в портретах, не встречающиеся, оказываются тем не менее излюбленными цветами обоих поэтов. Они насыщают поэзию серебряным и золотым, как бы создавая мир скрытой от ленивого глаза реальности, достигая эффекта двойного зрения. Например, у Клычкова серебром пронизаны природа, плоть, бытовая реальность: « И месяц надо мною / В серебряной одежде» («В овраге под горою…», 1912–1913. I: 61); «Не слышно утром у села / Серебряной свирели» («Печаль, печаль в моем саду…», 1910. I: 64); о росе – «На серебряных ресницах» («У деревни вдоль тропинок…», 1910. I: 64); «серебрятся следы», «серебряный лук» («Предутрие», 1910. I: 65); серебряный туман («У оконницы моей…» 1910); оксюморон «серебряная мглица» («Над низким полем из болота…», 1910. I, 72); леший в серебряной пыли («Леший», 1910); вечерние дали – белая риза в серебре («Колдуновой смерти», 1912–1913); серебряные стрелы в телах лесных исполинов («Над лесной зыбучей топью…», 1912–1913); серебряная слеза («Бова»); серебряная чарочка («Садко», 1914); по краям «кафтана» месяца – «серебрёная кайма» («Месяц», 1910. I: 105); «И пред ним рожь, и жито, и пшёны / Серебристою брызжут росой» («Свет вечерний мерцает вдоль улиц…» (1914. I: 122). Или в «Как чугунным языком…» (1910) поэт написал:
Там, в синеющих лугах,
Где колышутся леса, –
На серебряных рогах,
Обращенных в небеса,
Туча с громом и дождем! (I: 89)
Клычков использовал мотив серебра и для характеристики звуков мира, в «Весеннем громе» (1913) с серебром ассоциируется дождь, в «Лель цветами всё поле украсил…» (1914) цевна – серебряная. Такую же звуковую коннотацию серебряного встречаем в лирике Есенина: смех «льется серебром» («Побирушка», 1915. IV: 102).
Как в лирике Клычкова, редко использованный в своем первичном, номинативном смысле (например, просто два серебряных кольца в «Удальце», 1914–1915), этот мотив – пример ассоциативной образности и у Есенина: «В лунных перьях серебра» («Темна ноченька, не спится…», 1911. I: 20); «Серебрится река. / Серебрится ручей. / Серебрится трава / Орошенных полей» («Ночь», 1911–1912. IV: 16); «Тихо струится река серебристая / В царстве вечернем зеленой весны» («Весенний вечер», 1911–1912. IV: 37); «озеро серебряное» и «росинки серебристые» («Лебедушка», 1913–1915. IV: 54); «серебряные росы» («С добрым утром!», 1914. I: 66).
Исторически утвердившийся в искусстве золотой цвет как сакральный, в пейзажных и портретных образах и классической, и новой поэзии утратил свой первичный смысл, что свойственно и для лирики Есенина и Клычкова. У последнего золотой, как и серебряный, доминирует над другими цветами. Например: «В золотом венце перелесица», «В золотых лучах полумесяца» («В золотом венце перелесица…», 1910. I: 65); «И кто-то у горних излук / склонил золотые колени» («Предутрие», 1910. I: 65); месяц – «Золотой весенний рог!» («Встал в овраге леший старый…», 1912–1913. I: 70); «Уж камышами вдоль реки / Плывет с волною позолота» («Над низким полем из болота…», 1910. I: 72); золотые кудри странничка – весны («Снег обтаял под сосною…», 1913); над покойным Бовой выросла в небо золотая гора («Бова», 1910, 1918); золотая чарочка («Садко», 1914); Лада приветствует весну, обращаясь к тучке: «Здравствуй, тучка золотая» («Мокрый снег поутру выпал…», 1913. I: 86); золотые узоры радуги («Радуга», 1913); жар-птица вьет в саду золотые гнезда («Жар-птица», 1912); молния – золоченая игла, на кафтане месяца золоченые петлицы («Месяц», 1910.); «Он плывет, и играет на луке / Ранний луч золотою стрелой» («Лель цветами всё поле украсил…»,1914. I: 116); «златые» сени зари («Иду я лесною дорогой…»1912, 1918. I: 116); в 1914 написано стихотворение «Золотятся ковровые нивы…»; золотая коса крестьянина («Свет вечерний мерцает вдоль улиц…», 1914).
В есенинской образности этот цвет – один из наиболее часто встречающихся, хотя и не подавляет остальные. Например: «Вьются паутины в золотой повети…» («Задымился вечер, дремлет кот на брусе…», 1912. I: 38); «лучи золотые» («Капли», 1912. IV: 41); снежинки горят в золотом огне («Береза», 1913); «Лижут сумерки золото солнца» («По дороге идут богомолки…», 1914. I: 58); «Хвойной позолотой / Взвенивает лес» («Топи да болота…», 1914. I, 65); «задремали звезды золотые» («С добрым утром!», 1914. IV: 66); о соснах – «покрывала златотканые», «солнце золотистое» («Лебедушка», 1913–1915. IV: 54); «звезды золотые» ( «С добрым утром!», 1914. IV: 66); «золотые снопы» («Молотьба». 1914–1916. IV: 91); «Где златятся рогожи в ряд», «Покатились глаза собачьи / Золотыми звездами в снег» («Песнь о собаке», 1915. I: 145).
И в номинативном и метафорическом значении выступает белый цвет; кроме того, в его использовании встречается фольклорная традиция, например как постоянный эпитет со значением идеализации. У Есенина: «забелел твой сарафан» («Королева», 1913–1915. IV: 59); белая хата («Гаснут красные крылья заката…», 1916); «Березки белые горят в своих венцах…» («В багровом зареве закат шипуч и пенен…», 1916. IV: 145); «Легким взмахом белого перста / Тайны лет я разрезаю воду» («День ушел, убавилась черта…», 1916. IV: 148). У Клычкова: «А у парня круты брови, / В кольцах белая рука» («На поляне, на поляне…», 1913. I: 83); о Купаве – «Руки белые сложа» («Полынья», 1913. I, С. 86); белый платок Лады («Повязалась Лада…», 1910); нет краше и белее Лады («Лада плавает в затоне…», 1912–1913); «В поле мгла. Как белый плат» («Сват», 1913. I: 102). Синонимичен белому, достаточно непопулярному в ранней лирике поэтов, жемчужный в его метафорическом значении. Например, у Есенина «капли жемчужные» («Капли», 1912. 41), «роса жемчужная» («Лебедушка», 1913–1915. IV: 54); у Клычкова «жемчужный берег» («Зима», (1910, 1918. I: 106), утренняя влага – жемчуг («Предутрие», 1910).
Наконец, абсолютно непродуктивный черный цвет, особенно у Клычкова, но и у Есенина встречается очень редко. Например: «И орел, как точка черная» («Лебедушка», IV: 57), родина во время войны – «черная монашка» («Занеслися залетною пташкой…», 1915. IV: 116).
Особый аспект в рассмотрении ранней лирики Есенина и Клычкова – вечные, бытийные темы, в содержании которых поэты свободны от модернистской философичности. Темы, о которых идет речь, возникают в их творчестве не по возрсту рано, особенно это характеризует лирику Есенина. Например, тема смерти. От ранней наивной жалобы: «Пусть я иду до могилы», в которой залечит лирический герой «разбитые силы» («Пребывание в школе», 1911. IV: 29), от подражательного, претенциозного «И вот я кончил жизнь мою» в «Исповеди самоубийцы» (1913–1915. IV: 48) Есенин переходит к элегической тональности, в которой отражается его подлинный интимный мир: «И меня по ветряному свею, / По тому ль песку, / Поведут с веревкою на шее / Полюбить тоску» («В том краю, где желтая крапива..», 1915. I: 68). Или более позднее: «И вновь вернусь я в отчий дом, / Чужою радостью утешусь, / В зеленый вечер под окном / На рукаве своем повешусь» («Устал я жить в родном краю…», 1916. I: 139). У Клычкова: «Завтра рано я умру – / Месяц выкует из звезд / Надо мной высокий крест» («У оконницы моей…», 1910. I: 71).
Еще одна тема – война. У Есенина это лирическое стихотворения «По селу тропинкой кривенькой…» (1914), в котором есть и девушки, и распевающие песни рекруты, но нет трагизма; это «Молитва матери» (1914), в которой доминирует мотив грусти, страдания; «Бельгия» (1914) с мотивами, которые у Клычкова вообще не встречаются; «Узоры» (1914) и «Польша» (1915), пронизанные и фольклорным лиризмом, и мрачной символикой: девушка вышивает рисунок, на котором кресты, копья, мертвые; «Русь» (1914), в котором описано, как односельчане провожают мужчин на войну; «Удалец» (1914–1915), в котором доминирует мотив удальства, лихости. Военная лирика Есенина, виталиста, в эмоциональном, мотивном отношении достаточно разнообразна. Клычков, к тому времени экзистенциалист, гораздо аскетичнее в подборе мотивов. В «В далеком захолустье…» (1917) рассказывается о погибших юношах; мотив вражеской силы звучит в «Грежу я всю жизнь о рае…» (1914); мотив недобрых вестей с чужбины в «Свет вечерний мерцает вдоль улиц…» (1914); в боле позднем «Прощай, родимая сторонка…» (1917–1918) лирический герой просит мать благословить его иконкой и на дорогу покрестить – всем выпал жребий «с родной расстаться стороной» (I: 123).
У обоих поэтов рано обозначилась негативная коннотация мотива города как чужого пространства. Бог призывает лирического героя Есенина – монаха – бежать из города («Город», 1915). Клычков предчувствует, как город поглотит деревню: «Что скоро потухнет грудок, / Замолкнет волынка подпаска, / Зальется фабричный гудок» («Над полем туманит, туманит…», 1914. I: 110).
Оба поэта рано обратились к религиозной теме. Причем Есенин в гораздо большей степени, чем Клычков. У последнего это «Образ Троеручицы…» (1910), «Детство» (1910), в котором лирический герой «Бога строгого в печали / О несбыточном молил» (I: 63). Религиозные акценты у Есенина многообразны. В «Каликах» (1910) появляется образ «сладчайшего Исуса» (I: 37), в «Не ветры осыпают кущи…» (1914) Христа и Богородицы. Религиозная образность есть и в ряде других стихотворений: «Гой ты, Русь моя родная…» (1914), «Сохнет стаявшая глина…» (1914), «Чую радуницу Божью…» (1914), «Микола» (1913–<1914>), «Поминки» (1915), «Алый мрак в небесной черни…» (1915). Религиозная образность органично сочетается с бытовой: «Дьякон бавкнул из кряжистых сил» («Заглушила засуха засевки…», 1914. I: 62); нечем заплатить попу за поминовение покойного («Закружилась пряжа снежистого льна…», 1916). Есть и мотив отпадения от религии: «Не ищи меня ты в Боге» в «Наша вера не погасла…» (1915. I: 121).
Конечно, оба пишут о любви. Но если у Клычкова сочетается фольклорная, романтическая и символистская образность, то у Есенина преобладает страстность, витальные силы любви. Например, лирическому герою Клычкова улыбаются «очи зорких молодух» («Я все пою – ведь я певец…», 1910–1911. I: 59), его тайная подруга убрана венчальной кисеей, он приходит к ней на заре печальный, поет ей песни, играет в гусли («Вся она убрана кисеей венчальной…», 1910), он робок, просит месяц напомнить ей о нем («Месяц», 1912–1913). Есенин интимен, откровенен: «Мне хотелось в мерцании пенистых струй / С алых губ твоих с болью сорвать поцелуй» («Подражанье песне», 1910. I: 27); «Зацелую допьяна, изомну, как цвет» («Выткался на озере алый свет зари…», 1910. I: 28); в «Чарах» (1913–1915) сравнивает себя со «страстной фиалкой» (IЖ 50); в «Юности» (1914) «от тихой ласки» он «весь горит» (I: 67).
Таким образом, Клычков гораздо сдержаннее в эмоциях, аскетичнее в мотивах. Эта разница объясняется не столько разницей в возрасте, сколько особенностями мироощущения и психики, темперамента.
Отметим сходный поиск в жанрах, тропеизации языка, в обращении к аллитерациям, расширении лекстикона и за счет фольклорного стиля, и за счет романтической, модернистской образности, любовь к лексическим повторам и прочие стилевые особенности, которые проявились уже в ранней лирике и Есенина, и Клычкова. Отметим и стремительное становление того и другого как профессиональных поэтов.
Солнцева Н. М.
Поэтика и проблематика творчества С. А. Есенина в контексте Есенинской энциклопедии / Отв. ред. О. Е. Воронова. М.; Константиново; Рязань: Лазурь, 2009. С. 240–255.
Примечания
[1] Забежинский Г. О творчестве и личности Сергея Есенина // Русское зарубежье о Есенине: В 2 т. / Вступ. ст., сост., коммент. Н. И. Шубниковой-Гусевой. Т. I. М.: ИНКОМ, 1993. С. 71–71.
[2] Здесь и далее тексты С. Есенина цит. по: Есенин С. А. Полн. собр. соч.: В 7 т. (9 кн.).М.: Наука; Голос, 1995–2001 / Гл. ред. Ю. Л. Прокушев. В скобках указаны номера томов и страниц.
[3] Здесь и далее тексты С. Клычкова цит. по: Клычков С. Собр.соч.: В 2 т. / Сост., коммент. М. Никё, Н. Солнцевой, С. Субботина. М.: Эллис Лак, 2000. В скобках указаны номера томов и страниц.