А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я

 

Александр Блок как объект литературной критики современников

В истекшем двадцатом веке фигура А. Блока в русской литературе стала по существу культовой. «Как памятник началу века, Там этот человек стоит» – чеканная, афористичная характеристика Ахматовой в завершенной форме представила эту монументальную ипостась Блока. Его всегдашняя искренность, исповедальность вкупе с глубоко обостренным чувствованием переломного, трагического содержания переживаемого времени («Трагический тенор эпохи» – еще ахматовские слова из того же цикла «Три стихотворения» о Блоке), помноженные на художественные совершенства его творчества, способствовали установлению блоковедами канонизированного образа поэта, почти претендующего на безгрешность и безошибочность – своеобразный абсолют правды и полноты Серебряного века.

Между тем, освобожденный от критики во второй половине века (sic!), Блок от своих современников слышал, увы, не только хвалу и рукоплескания. Мне кажется, вспомнить об этом интересно и необходимо по нескольким причинам. Во-первых, конечно, во имя полноты понимания историко-литературного процесса: Блок в этом случае в ретроспективном видении истории литературы представляется своеобразным лакмусовым определителем, позволяя нам понять, кто из его современников умел здраво и спокойно судить о феномене Блока, а значит, вероятно, и о других литературных явлениях современности, а кто, в силу излишней веры в свою непогрешимость, позволял себе неоправданную резкость, категоричность и в итоге явил собой пример исторической и художественной слепоты. Во-вторых, важно учесть тот факт, что Блок, как и всякий художник, был, конечно, неравнодушен к похвале (в дневнике и в письмах близким он не раз в этом признается), но, неизменно строгий в оценке собственного творчества, он и к сторонней критике относился с вниманием и воспринимал ее продуктивно, особенно если она исходила от лиц, чьим мнением он дорожил (В. Брюсов, например), и тогда критика, очевидно, способствовала дальнейшему росту Блока-художника. (Скажем спасибо тем, кто этому споспешествовал). И наконец, в-третьих, особо следует присмотреться к критическим суждениям поэтов – младших современников Блока. Многие из них при своем вступлении на литературную арену пережили сильнейшее воздействие и авторитета Блока, и его поэтической стилистики. Пробуждение критического отношения к творчеству старшего классика означало стремление преодолеть диктат Блока в отношении себя и желание укрепить собственный поэтический голос.

Конечно, при рассмотрении критических выступлений по адресу поэта лучше всего было бы сразу же освободиться от неких крайностей, вроде, с одной стороны, анекдотичного публичного обещания ста рублей тому, кто возьмется объяснить рекламодателю содержание стихов Блока, а с другой стороны, вовсе не обязательное отождествление имен Блока и Пушкина Станиславским, который откровенно льстил собеседнику, стремясь сохранить пьесу «Роза и крест» для Художественного театра. Однако до конца избежать подобных крайностей не удастся. Совсем недавно впервые в России вышли воспоминания Н. Валентинова (Ник. Вольского) «Два года с символистами» (впервые издана в Стенфорде, 1969) – книга уникальная уже потому, что включает в себя главу о Блоке, содержащую в адрес Блока брань ранее нами не слыханную, по сравнению с которой даже писаревские пляски на текстах Пушкина – невинная забава. Но Писарев в своем радикализме все же восставал против пушкинских идей, настроений, эстетики, обращаясь именно к текстам поэта. Валентинова почему-то больше всего волнуют подробности интимной жизни Блока, для его литературной деятельности он выводит, нисколько не затрудняя себя литературным анализом, примерно такие оценки: драмы – «мистический хлам», стихи – «болтовня», вся поэзия – «двуличие и ложь», дневник – «садизм, барство и настроения белоподкладочника», и вообще Блок – в числе первых, кто убежал от символизма в дни его затруднений, перестройки или даже крушения (1910). (Пикантная подробность: Валентинов подробно рассказывает, сколько раз он, вращаясь в редакционно-издательских кругах Москвы и Петербурга, насолил Блоку, а самое имя его во всем собрании сочинений Блока не упоминается ни разу: Блок попросту не обращал внимания на таких оппонентов.)

Бог с ним, с Валентиновым! Его брань можно бы вообще отринуть; в конце концов, даже Г. Струве, предваривший книгу «Два года с символистами» своей вступительной статьей, сожалеет о резких высказываниях автора о поэзии Александра Блока, «которой он не чувствовал и не понимал». Но Валентинов-Вольский при этом ссылается еще на мнение других поэтов и критиков, кого уже никак нельзя заподозрить в некомпетентности. Тех, кто позволил себе хвалить Блока (К. Мочульский, В. Орлов), он откровенно ругает, но зато критику других цитирует очень охотно. Вернее, пересказывает. К сожалению, и здесь Валентинов остается равен себе: его информаторы тоже по большей части оказываются голословными в своих оценках.

Так, якобы Маковский признавался ему: «За полвека его стихи не стали для меня совершеннее. Напротив, многое теперь мне кажется в них еще беднее, случайнее, поверхностнее, а иногда и грубее. Никакие звуковые изысканности, ритмические ухищрения не искупают их недостатков». Вполне допустимо, что такой уважаемый знаток и ценитель поэзии, как Маковский, когда-то много и охотно печатавший Блока в «Аполлоне», с течением времени стал относиться к его творчеству сдержаннее и критичнее, выявляя в нем и бедность и поверхностность. (Однажды тонкий и проницательный пушкинист Б. Томашевский поучительно заметил, что и Пушкину случалось писать и публиковать несовершенные стихи). Но Маковский, безусловно, не мог просто декларировать недостатки поэзии Блока; в своем журнале они с Н. Гумилевым всегда были сторонниками аргументированной критики. Без такой аргументации ко многому обязывающее суждение повисает в воздухе.

Интересно, хотя бы потому, что уже более конкретно и адресно, высказывание о Блоке Г. Адамовича, на которое также ссылается Валентинов-Вольский: «В стихах Блока много воды, иногда он нагромождает образы до совершенной неразберихи; блоковские стихи о хладных мехах и французском каблуке, вонзающемся в сердце, – досаднейшие срывы. Знаменитые «Скифы» – риторика и декламация, в целом работа на тройку с плюсом. А прославленные «Двенадцать» – поэма увяла, выдохлась, в ней нечего перечитывать, в ней нет второго, подводного течения». В этом случае хотя бы уже есть предмет спора. Наблюдения Адамовича не лишены зоркости, но при этом им явно не учтены многие важные моменты. «Много воды» и нагромождение образов – это справедливо для первого тома блоковской лирики (да и то преимущественно за пределами корпуса «Стихов о Прекрасной Даме»), в отношении главных циклов стихов Блока 1906–1915 годов этот упрек очевидно несправедлив. Мятельные стихи «Снежной маски» – досадные срывы? Как сказать. Такого эмоционального накала, экспрессии, такой образности немного знает не только русская, но и мировая поэзия; а что они не каждому по душе, беды нет – в поэзии у каждого свои приязни. Если не выставлять школьных арифметических оценок, то излишняя риторика и декламация «Скифов» подмечены Адамовичем точно; правда, следует иметь в виду и конкретно-исторические условия, в которых создавалось произведение – в самой эпохе преобладали риторика и лозунговость. А вот мимоходом выносить суровый приговор поэме «Двенадцать», конечно, не стоило. «Двенадцать» – поэма сложная, полифоническая, если пользоваться термином М. Бахтина, в ней действительно нет мистического второго уровня или подводного течения, аналогичного, скажем, «Стихам о Прекрасной Даме», но выразительное преломление блоковских тем, особенно воспринимаемое в контексте всего творчества поэта, впечатляет сильно; не говоря уже о том, что таких поэтических памятников революционной, переломной эпохе русская литература знает лишь единицы.

Вообще же Блоку с критикой, можно сказать, с самого начала повезло. Большинство его рецензентов-современников сами были поэтами, составившими славу Серебряного века, людьми талантливыми, а потому и критиками незлобивыми и независимыми. Чаще всего они одобрительно, с похвалой или даже восторгом отзывались о Блоке (даже не без велеречивости: «мелодический вздох, полузабытая песня за зеленым холмом» – Вяч. Иванов, «молитвенно-тихая лампада, шепчущая робость стихов, сумрак молений...» – В. Гофман). Творцы, они знали цену слову, сказанному талантом. Как емки и выразительны их характеристики! Ин. Анненский: «Блок – прирожденный символист: восприятия его зыбки, слова эластичны»; Макс. Волошин: «Стих Блока гибок и задумчив». Этот ряд можно дополнить именами З. Гиппиус, В. Пяста, А. Белого, С. Соловьева, Б. Садовского, Г. Чулкова, М. Гофмана и др.

Конечно, общий положительный баланс критики в адрес блоковских творений прежде всего объясняется качеством самой поэзии, но и недостатки ее разной степени важности (иногда противоречиво понимаемые) не следует сбрасывать со счета. Так З. Гиппиус тонко подметила, что «нежная книга» «Стихов о Прекрасной Даме» мистична, но не религиозна, а ядом, разъедающим веру молодого поэта, является эстетизм. Блоковеды сошлись во мнении (подсказано самим Блоком), что эстетизм изживался им по мере укрепления темы современности в его творчестве; Серг. Соловьев, однако, именно эту тенденцию считал губительной для Блока-поэта и утверждал, что романтический по природе талант Блока чужд всякой современности, стихи, ей посвященные, только портят его поэзию и ему лучше бы отрешиться от этой темы. Некоторые характеристики сегодня вызывают недоумение; так, Корней Чуковский почему-то посчитал Блока всего лишь «поэтом Невского проспекта» – явное обеднение таланта поэта. М. Гофман в своей известной «Книге о русских поэтах последнего десятилетия» (1909 г.) попытался дать не только развернутую, но и спокойную, взвешенную оценку творчества Блока. Полагая его «крупной стихийно-поэтической силой» и высказывая о нем много лестных похвал, вплоть до «замирания в изумлении – так прекрасен Блок», он вместе с тем достаточно строго отмечает, что чувство меры и веса не всегда сопутствует поэту и не раз его стихи взрываются фальшивой нотой, что скептицизм, изначально обозначившийся в его творчестве, подчас переходит в кощунство, и это снижает впечатление от его стихов. К чести рецензентов Блока, перелом в конце 1900-х годов в его творчестве почувствовали многие из них очень точно (Г. Чулков, С. Соловьев, А. Белый, М. Гофман) и предсказали решительное обновление поэтического облика его музы.

Среди молодых современников Блока наиболее интересным критиком, критиком от наболевшего, по выражению самого Блока, то есть защищающим свои поэтические позиции и принципы, заявил себя, как это ни неожиданно для многих, С. Есенин. Часто вспоминают «трепетное» признание Есенина о первой встрече с Блоком, как он стоял, потрясенный, и с него капал пот – первый раз в жизни видел он живого поэта. Этот пиетет сохранился как будто на всю жизнь. В действительности все обстояло гораздо сложнее. Деревенские поэты ощущали свое отчуждение в кругу столичной литературной богемы, и тот же Есенин после первых восторгов при вступлении в литературное сообщество разглядел иронически-снисходительное отношение к себе столичной элиты, воспринимавшей его скорее как фигуру декоративную, лубочную, нежели как серьезного поэта. Об этом он и писал своему единоверцу А. Ширяевцу (1917 г.), характеризуя «питерских литераторов» нелестными словами: «они совсем с нами разные...и сидят гораздо мельче нашей крестьянской купницы». Даже Белинский, вспоминает он, когда писал о Кольцове из наших рядов, использовал слова самоучка, низший слой, а современники еще дурнее, и сближение наше с ними невозможно. «...Таков и Блок, таков Городецкий и все и весь их легион», – внятно добавляет он. Но это все же не поэтическая, это, скажем так, родовая распря и обида. Более определенно о своих поэтических разногласиях с Блоком Есенин высказался в письме к Р. Иванову-Разумнику (май 1921 г.; Блок еще жив!), хотя главным объектом критики является, скорее, Н. Клюев, подпавший, по мнению Есенина, под угнетающее влияние Блока. Скажем сразу, пусть выпады Есенина зримо несостоятельны и даже не требуют серьезных опровержений, они в высшей степени знаменательны и колоритны как автохарактеристика поэта, поскольку выявляют его русскую глубинную сущность. Вот его главная посылка: «Блок, конечно, не гениальная фигура, а Клюев как некогда пришибленный им не сумел отойти от его голландского романтизма (выделено мною. – А. А.)... Блок – поэт бесформенный, Клюев тоже. У них нет почти никакой фигуральности нашего языка... 500, 600 корней хозяйство очень бедное, а ответвления словесных образов дело довольно скучное, чтобы стать стихотворным мастером, их нужно знать дьявольски. Ни Блок, ни Клюев этого не знают, так же как и вся братия многочисленных поэтов» (Т. 5. С. 147). Последнее прибавление много проясняет: Блок видится Есенину как бы символической фигурой нерусской поэзии, поэзии не русского народного языка, но это и болезнь большинства (или всех?) современных авторов. Наконец последующее признание ставит все точки над i: «Я за эти годы очень много изучал язык и к ужасу своему увидел, что ни Пушкин, ни все мы, в том числе и я, не умеем писать стихов» (С. 147). Хотя суждения Есенина о Блоке достаточно резкие, их должно понять не как желание умалить его талант, а прежде всего как стремление к некоему идеальному образу поэзии, опирающейся на великий русский народный язык и развивающей его. Пройдет несколько лет, и все в восприятии Есенина встанет на свои естественные места: в некрологе, которым он откликнулся на смерть Брюсова, поэт скажет, что после смерти Блока это вторая невосполнимая потеря для русской литературы.

Отдельно в ряду критиков Блока различается фигура В. Брюсова. Впрочем, особенности Брюсова-критика проявились не только в отношении к поэзии Блока; вообще в журналистике символистов слово Брюсова имело особую цену: характеристика и оценка мэтра (а таковым он себя поставил с момента самого зарождения движения) всегда содержала признаки итоговости обсуждения, черты окончательного (на данный момент) приговора, не подлежащего пересмотру. Этому способствовал и подчеркнуто спокойный, сдержанный тон критических заметок Брюсова, своеобразная прямота его суждений, когда слабости и недостатки рецензируемого автора называются без использования фигур умолчания, но и без брани, а похвалы в той же мере скуповаты и не дают повода фигурантам возомнить о себе многое. Брюсов никогда не восторгался Блоком, в определении недостатков был по-своему безжалостным (иногда явно несправедливо), но Блок очень дорожил отзывами Брюсова, называл их даже драгоценными для себя. Есть поэтому резон пристальнее всмотреться и вслушаться в слова Брюсова, чья эрудиция, литературный вкус и глубокое проникновение в текст определили законодательный характер его суждений в среде символистов.

При появлении Блока в литературе, в начале 900-х, Брюсов явно недооценил его или, правильнее сказать, оценил в соответствии со своими строгими критериями. Всегда чуждый мистики, Брюсов не мог иначе как с иронией воспринимать соловьевский настрой младших символистов. Поэтому, не скрывая насмешки, он называет дебютанта Блока «маленьким метром современной поэзии», снискавшим успех в узком кругу любителей специфической поэзии. К тому же Брюсов уличает Блока в самоповторах: тот де списывает сам у себя, повторяет раз удавшиеся приемы, раз найденные образы. Он и потом, даже скорректировав в целом свое отношение к Блоку, повторит эти упреки, уравновесив ими свои похвалы: образы у Блока яркие, но с одного клише, стихи напевные, звучные, но однообразные. Когда же Андрей Белый в программной работе «Апокалипсис в русской поэзии» (Весы. 1905) включил Брюсова в число шести крупнейших русских поэтов послепушкинской (и Лермонтова) поры, то Брюсов публично отказался от этой чести по единственной причине: из всех современников рядом с ним Белый поставил именно Блока – «только эти имена западают в душу». «Предпочитаю быть исключенным из представителей современной поэзии вместе с Бальмонтом, чем числиться среди них с одним Блоком», – решительно объявляет он Белому в открытом письме, названном тоже демонстративно «В защиту от одной похвалы». Не будем строго осуждать Брюсова, это написано в 1905 г., когда поэтические величины дебютанта Блока и автора имевших безусловный успех сборников «Горящие здания», «Будем как солнце» и «Только любовь» Бальмонта были для Брюсова несопоставимы, разумеется, в пользу второго, но отметим, что исключительность таланта Блока – автора «Стихов о Прекрасной Даме» Брюсов не признал.

Симптом изменения брюсовского отношения к Блоку связан со стремлением последнего в кризисный для него 1906 г. освободить свое творчество от засилья мистики («Балаганчик» и др.) Характерна и выразительна противоположность оценок этого явления – одобрительных у Брюсова, приветствующего «поэта дня, а не ночи, поэта красок, а не оттенков, полных звуков, а не криков и не молчания», и откровенно негодующих со стороны вчерашних единоверцев Блока (А. Белый, С. Соловьев. Подчеркну, что это не столько литературная критика, сколько именно негодование по поводу «измены» Блока их общим мистическим идеалам).

На исходе 900-х серьезного внимания к Блоку все еще нет, но это уже как бы инерция, и в предисловии к своей книге« Далекие и близкие» (1911) автор «очень сожалеет об отсутствии в книге сколько-нибудь подробных характеристик А. Блока». Видимо, стремясь восполнить этот пробел, Брюсов в начале следующего года публикует в журнале «Русская мысль» (1912. № 1) заметку «Александр Блок», которую сам Блок охарактеризовал словами «печальная, холодная, верная». Критик без обиняков утверждает, что многие прежние стихи поэта довольно слабы по технике и испорчены шаблонными образами. Положительной стороной современного творчества Блока рецензент считает то, что мистические предчувствия сменились чувствами земными, это говорит о рождении новой поэзии. Сдержанные похвалы Брюсова не сразу и разглядишь: «меньше стало намеренной небрежности», есть свежесть образов и «глубина проникновения в психологию чувства» (?). Меньше Брюсову нравятся раздумья поэта над судьбами России и «несколько надуманные стихи об итальянских городах». Что такое глубина проникновения в психологию чувства и почему стихи об Италии у Блока надуманные, Брюсов не поясняет.

Тремя годами позже явно изменивший свое отношение к младшему современнику и признавший неординарность его таланта Брюсов проявил исключительное, по его меркам, внимание к Блоку и написал о нем отдельную главу для книги С. Венгерова (редактор) «Русская литература ХХ века». Глава эта по-брюсовски слабоэмоциональна, тем более что претендует как бы на академическое осмысление творчества поэта. Однако это, безусловно, наиболее серьезная попытка Брюсова проанализировать феномен Блока в русской литературе, и, как мне представляется, попытка весьма продуктивная.

Прежде всего, Брюсов очень точно (и с удовлетворением) подмечает характер эволюции Блока-художника: «от одинокого созерцания к слиянию с жизнью, от попыток силой мечты проникнуть в тайну к спокойному и трезвому наблюдению действительности, от мистики к реализму». Как важное завоевание поэзии Блока, как ее взросление характеризует он тенденцию разрастания тематики блоковского искусства вширь и вглубь, расцвечивание новыми красками; не ускользнуло от внимания Брюсова и то, что подобные изменения в Блоке стали следствием событий эпохи 1905–1906 годов, к которым он оказался необыкновенно чутким.

Брюсов наконец почувствовал, не мог не почувствовать самый нерв блоковской поэзии – ее исповедальность, запечатленную непосредственность переживания и, в соответствии с принципом высшей справедливости, называет ее поэтическим дневником. Поэтому столь значительна и выразительна пессимистическая окраска поэзии Блока в настоящее время, как показывает Брюсов, когда над светлыми гимнами возобладали настроения мрачные, порою близкие к безнадежности, – поэзия, отражающая трагическое сознание ее творца, горечь противоречия между настоящим и прошлым. Надо признать, что этот десятистраничный анализ поэзии Блока, предложенный Брюсовым, отразил лучшие качества Брюсова-критика: тонкость и глубину проникновения в поэтический текст, умение уловить связь художника с его эпохой, его зависимость от традиций родной литературы, которым он предан, и прекрасное понимание своеобразия художественного слова. Без преувеличения можно сказать, что в короткой, лапидарной работе Брюсов предвосхитил все важнейшие позиции и ориентиры позднейшего блоковедения.

Вместе с тем один момент в брюсовской характеристике Блока, еще прежде обозначенный самим Брюсовым, оказался, к сожалению, не реализованным. Ранее, в 1907 г., в рецензии на поэтический сборник Блока «Нечаянная радость» Брюсов мимоходом обронил удивительное замечание: «Блок скорее эпик, чем лирик». В 1915 г. он, как бы забыв о своих прежних словах, скажет нечто совсем противоположное – «Творчество Блока всегда остается чисто лирическим». Еще раз повторю: а жаль. Против лиризма Блока – кто же спорит? Но увидеть в Блоке эпика!.. Такое суждение может себе позволить только действительно искушенный в поэзии автор. Наблюдение Брюсова осталось без развития, а ведь оно удивительно по свежести понимания поэтического текста. Эпические возможности лирики! В связи с тезисом Брюсова на память приходят три имени – В. Белинского, самого Блока и, конечно, Ю. Тынянова.

Белинский в далеком 1840 г. в размышлениях над потенциальной силой лирики гения писал в статье «Стихотворения М. Лермонтова»: «Преобладание внутреннего (субъективного) элемента в поэтах обыкновенных есть признак ограниченности таланта. У них субъективность означает выражение личности, которая всегда ограниченна, если является отдельно от общего. Они обыкновенно говорят о своих нравственных недугах, и всегда одно и то же... В таланте великом избыток внутреннего, субъективного элемента есть признак гуманности... Великий поэт, говоря о себе самом, о своем Я, говорит об общем – о человечестве, ибо в его натуре лежит все, чем живет человечество. И потому в его грусти всякий узнает свою грусть, в его душе всякий узнает свою и видит в нем не только поэта, но и человека, брата своего по человечеству». По этому признаку Белинский увидел в Лермонтове «поэта, в котором выразился исторический момент русского общества».

Блок, откровенно не жаловавший Белинского, в этом, самом, может быть, главном для него вопросе, вынужден был повторить своего предшественника-оппонента. Последовательно проводя в своих последних публицистических работах мысль о том, что даже самые интимные стихи большого поэта наполняются общественным содержанием, он в заключение выразил ее в совершенной афористичной форме: «Я верую, что мы не только имеем право, но и обязаны считать поэта связанным с его временем» («Катилина»; т. 6. С. 84).

И уже из рассмотрения этой особенности самого Блока Ю. Тынянов вывел категорию лирического героя именно как своеобразной виртуальной биографической личности, различаемой за пределами литературного текста и тесно связанной со своим временем, хотя и не равной личности автора, – категорию, ставшую одним из краеугольных камней всего литературоведения ХХ века. Нисколько не умаляя заслуги Тынянова, вспомнить о зорком наблюдении Брюсова, полагаю, будет вполне справедливо.

 

Авраменко А. П.

Доклад, представленный на кафедральных научных чтениях «Классики русского символизма
(В. Соловьев, А. Блок, А. Белый)» 19 декабря 2000 г.

Кафедральные записки.
Вопросы новой и новейшей русской литературы. М., 2002.