Владимир Сергеевич Соловьев (1853–1900) – замечательный русский философ и религиозный мыслитель. Соловьевство – общий путь младосимволистов, своеобразный огонь, которым все они были крещены в начале поэтического поприща. Их даже долгие годы называли соловьевцами, а сам Вл. Соловьев был назван духовным отцом символистов поколения Блока и Белого, хотя, узнай он об этом, искренне бы удивился и, вполне вероятно, огорчился. Символистов Соловьев, ставший свидетелем их появления на литературной арене, откровенно не жаловал, усмотрев в этом явлении, как и многие его современники, вырождение литературы. Многие чрезмерности и откровенная нарочитость прежде всего брюсовской художественной стилистики стали объектом едких пародий Соловьева. Вместе с тем все было не так однозначно; многое из идейного наследия Соловьева и его художественной практики стало драгоценным обретением для младших, шедших на смену тем, кого пародировал поэт и философ, а одни из них (Блок) был даже назван «законным наследником отозванного певца».
Значение Соловьева в развитии русской творческой мысли определяется тем, что он стал первым в отечественной истории мыслителем, разработавшим оригинальные и глубокие принципы философского учения, названного философской школой. Русская философская мысль в ХIХ в. ознаменовалась появлением многих замечательных имен: П. Чаадаев, Одоевский, Хомяков, Киреевские, – но школы как вместилища стройной теории они не создали; довелось совершить это именно Вл. Соловьеву, с него начинается русский философский ренессанс, как охарактеризовали этот процесс исследователи истории, религии, философии и социологии. В силу особенностей русской истории, развивавшейся как история христианского государства, вся ищущая мысль русской интеллигенции характеризуется как религиозная философия, а давнишняя, еще с петровских времен окрепшая неудовлетворенность ортодоксальной церковью и недоверие к ней, отдавшей себя в услужение самодержавному государству, по отношению к которому интеллигенция всегда была в оппозиции, привело к тому, что развитие русской философии по существу стало поиском нового типа религиозного сознания. Во всяком случае виднейший историк русской религиозной философии о. В. Зеньковский (может быть, сам того не желая) именно так интерпретирует творчество и поиски крупнейших русских мыслителей (часто и художников одновременно) второй половины ХIХ в. – Ф. Достоевского, К. Леонтьева, Л. Толстого, Д. Мережковского, В. Розанова и др. Но главная фигура в этом ряду – конечно, Вл. Соловьев.
Особая заслуга Соловьева как философа состоит в том, что он первым в ряду крупнейших мыслителей попытался преодолеть абсолют противоречия материализм – идеализм, он отказался от дихотомического противопоставления природа – знание – наука или идея – мистика – вера, провозгласив возможность обретения истины на путях цельного знания, хотя при этом безусловно оставался в основе своей идеалистом, т. е. изначальная идея Бога для него была незыблемой.
Смысл космогонического процесса, по Соловьеву, в преодолении природного хаоса, трансформации его в конечную форму гармонического единства. Созидательная сила этого процесса – воля Бога, триединство Абсолюта, а именно – Истина и Добро, явленные в образах Красоты, т. е. процесс эволюции по сути представляет собой последовательное наполнение мира началами Бога – или обожение его. Бог не сам воздействует на мир, проводником его воли и устремлений становится София, персонификация Слова и Мудрости Бога, своеобразный движитель прогресса. Первоначально замедленный в природе, по мысли Соловьева, процесс движения к конечной цели обретения гармонии резко ускоряется с появлением человека, венца природы, который, наделенный разумом, осознает свое предназначение как вершителя велений Бога.
Не всё в философских построениях Соловьева оказалось близким или даже понятным младосимволистам; так самый, по единодушному мнению критики, последовательный соловьевец Блок, «законный наследник отозванного певца», признавался, что философская теория Соловьева так и не увлекла его. Но вот функция человека, а в ряду других людей – особенно художника, как творца, как соавтора Бога в деле преображения мира, – восхитила младосимволистов. Лозунг духовной революции, поставленный ими в повестку дня, в значительной мере наполнялся идеями соловьевства. Соловьев просто и гениально ответил на веками мучивший человека вопрос о смысле бытия, о предназначении человека: человек призван осуществлять великий замысел Бога о превращении земной юдоли в мир достойного бытия. Соловьев же внятно и требовательно, имея в виду деятелей искусства, сформулировал и развивающий его философский догмат принцип – кому больше дано (дар – талант – гений), с того и больше спрос: особую роль он отводит художникам, в его трудах категория творчества признается первостепенно важной. В миру силой, преобразующей жизнь и человека, он называет любовь, искусство – и прежде всего слово-литературу, как главные вместилища Истины, Добра и Красоты, т. е. Бога. Так кристаллизуются любимые тезисы Соловьева – оправдания человека, любви, искусства. Конечно, такие идеи не могли не привлечь к себе многочисленных сторонников прежде всего в рядах художественной интеллигенции.
Сверх того, и это очень значимо, Соловьев был поэтом, поэтом в высокой степени оригинальным, чья лирика, с одной стороны, была отражением духовного мира личности новой эпохи, нового мирочувствования и тем самым сегодня в ретроспективном видении русской поэзии воспринимается как явление предсимволизма; с другой стороны, это понимание укрепляется тем фактом, что как поэт Соловьев продолжил и развивал ту линию романтической русской литературы, которая обозначена именами Жуковского и Фета и с которой связывали свою поэтическую родословную многие поэты Серебряного века и из числа символистов (Блок, конечно, раньше других ).
Именно поэзия Соловьева стала объектом пристального внимания и даже поклонения для Блока. Сформировавшийся, как и Соловьев, в атмосфере влюбленности в мистический романтизм Жуковского, в магическую певучесть поэзии Фета, юный Блок почувствовал в творчестве Соловьева выплеск родной души. Особенно его пленил центральный образ лирической героини – Подруги Вечной, Жены, облаченной в Солнце и в небесную Лазурь. Следует особо подчеркнуть, что для Соловьева поэзия была не иллюстрацией к его теоретическим построениям, а инословным воплощением, продолжением, развитием философско-религиозных истин. И в образе своей героини он, вероятно, впервые в русской литературе воплотил тему любви священной, т. е. не только интимного чувства, возбуждающего хорошо известный поэзии «жар в крови», но еще и любви во имя Бога. Она оформилась у Соловьева в виде своеобразного гимна, благоговейно повторявшегося символистами:
Смерть и время царят на земле,
Ты владыками их не зови.
Всё, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь Солнце Любви.
Именно эта тема стала организующей единство сборника Блока «Стихи о Прекрасной Даме», ставшего самым ярким отражением соловьевского вероучения в поэзии Серебряного века. Прекрасная Дама, Дева, Заря, Купина, Дева Радужных Ворот – всё блоковские вариации, новый всплеск и отзвук образа поэзии Соловьева.
Лирическая тема как воплощение интима в ранней поэзии Андрея Белого не прослеживается. Вообще Белый в ряду поэтов Серебряного века занимает особое место: еще будучи гимназистом Борисом Бугаевым, он в первых своих литературных опытах обнаружил себя не лириком, а мыслителем, о чем вполне откровенно позже сам писал в своих мемуарах [1]. И соловьевство он, в отличие от Блока, воспринимал не сквозь поэтический магический кристалл, а именно как систему мировоззренческих принципов, хотя и воплощенных в мифопоэтические образы. Так первый отклик соловьевство получило у Белого не в поэтических созданиях, а в специфических произведениях, какими стали музыкально-литературные творения Белого – симфонии. Под влиянием вероучения Соловьева были написаны первая («Северная.Героическая») и вторая («Драматическая») симфонии, полные мистики и страстного желания соприкоснуться с высшей тайной жизни. Тогда же не без участия Мих. Соловьева, брата и душеприказчика Вл. Соловьева, отца Сергея Соловьева, гимназического товарища Бориса Бугаева и в дальнейшем одного из младших символистов, был придуман автору и псевдоним соловьевского «священного» оттенка.
В первом поэтическом сборнике Белого «Золото в лазури» отразилась иная, в сравнении не только со «Стихами о Прекрасной Даме» Блока, но и с собственными его симфониями, грань соловьевства. Для философа София не только объект сердечной привязанности его героя, но еще и чаемая новая Богоматерь. В связи с этим образом Соловьев развивает ставшую очень популярной в начале века, особенно в среде символистов, идею Нового Пришествия. Новая Богоматерь идет в мир, погрязший во зле и пороке, чтобы явить ему во имя спасения Нового мессию: «Жена, облаченная в солнце, уже мучается родами, она должна явить истину, родить слово, и вот древний змий собирает против нее свои последние силы… Все это предсказано, и предсказан конец: в конце Вечная Красота будет плодотворна, и из нее выйдет спасение мира» (цит. по кн.: Эллис. Русские символисты. М.: Мусагет, 1910. С. 253). Вот этот мотив и стал ведущим в «Золоте в лазури», особенно в разделах «Золото в лазури» (цикл «Вечный зов») и «Багряница в терниях». Уже в названиях различим специфический и весьма характерный для символистской поэзии мотив самообожествления и лжесамообожествления лирического героя. Это не обязательно апофеоз порочного эгоцентризма, подобный эмоции З. Гиппиус: «…люблю я себя, как Бога, Любовь мою душу спасет», – у Блока и Белого часто это сопряжение себя с Христом распятым, страдающим, готовность разделить с ним крестные муки во имя высшей правды и высшей любви. Но это более справедливо в отношении позднейшей темы – родины, народа и судьбы интеллигенции в труднейшую из эпох. Что же касается дебютных поэтических сборников , то они воплотили не только увлечение молодых поэтов соловьевством, но и исход из него.
В творческом развитии Соловьева весьма знаменателен духовный кризис, пережитый философом в самом конце жизненного поприща. Европейская действительность, и русская прежде всего, явно не укрепляла предположений философа о поступательном движении истории, о неуклонном приращении в мире начал правды и добра; скорее наоборот, неверие в торжество конечной гармонии углублялось в духовной жизни русской интеллигенции. Собственно, это не было новообретенным характером мирочувствования; своеобразное борение оптимистического и скептического видения истории отличает духовную жизнь русского (да и европейского в целом ) общества в протяжении всего ХIХ в. Заимствованные еще в эпоху расцвета романтизма преимущественно из немецкой литературы идеи эстетического гуманизма, т. е. некоего неразрывного единства Добра и Красоты, перенесенные на русскую почву, с самого начала встретили двойственное к себе отношение: с одной стороны, естественно и соблазнительно было поддаться очарованию веры в непобедимую силу добра и красоты, с другой – слишком уж разительным виделось несоответствие российской действительности прекраснодушным надеждам и мечтаниям.
Из русских писателей Н. Гоголь первым внятно выразил сомнение в возможности применения идеалов эстетического гуманизма к русской жизни, затем все те, кто «вышел из гоголевской «Шинели», во главе с Достоевским, еще больше добавили скепсиса в мирочувствование русского интеллигента.
Как легко заметить, Соловьев в своей религиозно-философской доктрине попытался возродить эти древнейшие верования в победу Добра и Красоты над злом, но история перечила ему, и весьма решительно. Сегодняшние социологи, философы и литературоведы как раз с эпохой Достоевского, т. е. серединных десятилетий ХIХ в., связывают представление о рубеже, отделившем классическую историю Европы от новейшей (Modern), характернейшим признаком которой как раз и стало торжество неверия в возможность победы над изначальным хаосом. А. Шопенгауэр, первым попытавшийся системно выразить мировоззренческий скепсис применительно к пониманию истории человечества, был назван пессимистичнейшим европейским философом, выразителем умонастроения тех, кого в ХIХ в. стали называть декадентами. Само понимание декаданса как временного упадка, спада, понижения тонуса состояния общественного духа как бы предполагало обязательное завершение этого периода и возвращение к прежнему изначально оптимистическому пониманию истории. Но оказалось, что веками накапливавшийся скепсис и особенно усиленный катастрофическими последствиями XVIII в. европейской истории стал уделом не отдельных маловеров, а получил повсеместное широкое распространение. Так много обещавший век Просветительства с его лозунгами Свободы, Равенства, Братства народов, Прогресса, торжества Труда и Справедливости после бурных событий в итоге поверг Европу в прежнее состояние: потерпела поражение освободительная революция в Испании, разгромлено движение карбонариев в Италии, разгромлены греческие этерии и напрасно принесена в жертву жизнь гениального Байрона, да и сама Великая Французская революция завершилась заурядным восстановлением монархии. Именно тогда сформировалось первое в Европе потерянное поколение молодежи, названное в России поколением лишних людей. Философия Шопенгауэра – философия упадка – стала симптомом ширившегося в Европе трагического мировоззрения. Последующие философские теории, среди которых особо значима связанная с именем Ф. Ницше, укрепили в сознании людей кризисное состояние эпохи. Да и другие новейшие теории, подобные марксизму, прокламировавшие идею победительной вооруженной борьбы за справедливость, на деле констатировали наступление эпохи слома, разрушения всех устоявшихся общественных институтов и могли обещать обретение коммунистического рая как некоей эфемерной мечты, покупаемой ценой кровопролитных войн, что всегда встречало решительное недоверие у сторонников гуманистического эволюционного понимания развития человеческого сообщества.
Попытка Соловьева реанимировать исторический оптимизм в философии значима прежде всего как понимание новой функции человека, а применительно к общественной жизни – новой функции науки и церкви, призванных сменить давнишнюю оппозиционность на сотрудничество, и особенно важна для творческой интеллигенции в связи с новым пониманием целей искусства. Но для самого философа она обошлась слишком дорого: стремительно нараставшая в конце 1890-х г. революционная ситуация в России пошатнула его веру в победу царства теократии, последнее его творение – «Повесть об Антихристе» – тому подтверждение. Преодолеть этот духовный кризис Соловьеву было не суждено: 12 августа 1900 г. он умер.
И Блок, и Белый, каждый по-своему, повторили крестный путь своего учителя, достаточно быстро в условиях революции освобождаясь от мистики соловьевских учений. Последние разделы «Стихов о Прекрасной Даме» и «Золота в лазури» и последовавшие новые циклы – показатель преодоления молодыми символистами глубокого влияния Соловьева. У Блока этот процесс был более радикален, так как связан с пересмотром мистики как основы своего человеческого и художнического кредо вообще; у Белого «высвобождение» было более долгим и мучительным. Но и в том и в другом случае отход от соловьевства стал знаковым событием в судьбе поэтов. Ближайшие по времени создания – у Блока «лирические драмы» (1906), «Песня судьбы» (1908), «Снежная маска» (1907), у Белого «Пепел» и «Урна» (оба сборника 1909), «Серебряный голубь» (1910) – свидетельство крепнущего в них трагического мировоззрения, решительно отвратившего обоих от идеалов Вл. Соловьева, питавших их раннее творчество.
Соединение философии, веры и поэзии в единый феномен выявляет в Соловьеве мифопоэтическую форму мышления, этим он символистам, поставившим перед собой цели жизнетворчества и духовного преобразования, приобщения к Богу и Вечности, оказался близок. Но особенно понятным и близким в этом смысле он оказался Вяч. Иванову. Если для Блока и Белого соловьевство было чем-то вроде радостного подарка, полученного в юности, то Иванов духовную близость к Соловьеву выстрадал и во многом сам сформировал, поэтому в нем она сохранилась глубже и дольше, хотя, как и у других младосимволистов, парадоксально была осложнена влиянием Ницше, которого Соловьев не принимал вовсе.
Вяч. Иванов (1866–1949) был постарше своих сотоварищей по новому искусству, поэтому в его биографии больше черт, роднящих его со старшими символистами и даже с теми, кто – «предтеча». Так, подобно Минскому и Соловьеву, в юности он пережил увлечение идеями атеизма и социализма, но и, как они оба, в эпоху «безвременья», к середине 1880-х, разочаровался в приземленности и оскудевающей духовности освобожденных от Бога теорий и прочно повернулся в сторону религиозного миропонимания. И с тех пор на всю жизнь «утвердившиеся в моем духе ценности религиозного сознания» стали для него первоопределяющими. Вполне в соответствии с идеей Соловьева о конечном торжестве теократии в человеческом сообществе Иванов даже решительнее, чем другие его единоверцы по школе символизма, настаивал на привнесении церковных начал в институты государственного устройства. Косвенно обращаясь к А. Белому, который сам был сторонником идеи религиозного предназначения искусства, но все же всегда оставался с этой идеей в рамках творчества, он писал: «А. Белый не ошибается, когда предполагает, что я настаиваю заменить некоторые формы государства на манер церкви».
Долгие годы пребывания за границей (Германия ) определили еще и другие увлечения Иванова (античная культура и философия, ницшеанство), но с середины 1890-х гг., со времени личного знакомства с Соловьевым, книги русского философа (особенно «Смысл любви») становятся для Иванова настольными. Уже при первой встрече он получил одобрение Соловьева в отношении своих стихов, составивших его первую поэтическую книгу «Кормчие звезды», но еще целых семь лет дорабатывал ее, кристаллизуя в ней соловьевские идеалы любви, красоты и служения Богу. Видимо, не случайно программные стихотворения сборника «Кормчие звезды» имеют соловьевские названия – «Красота» и «Творчество». Сборник вышел в конце 1902 – начале 1903 г., т. е. почти одновременно с дебютными книгами Блока и Белого; Вяч. Иванов был причислен к отряду младосимволистов.
Соловьев своей проповедью любви как божественного чувства указал Иванову пути преодоления порочного эгоцентризма, культивировавшегося в творчестве старших символистов. Иванов, считавший христианскую идею мирского единения людей непреложной истиной и с воодушевлением оценивший ее еще у Достоевского и Л. Толстого, стремился придать ей программный характер в своем творчестве. На долгие годы пафос преодоления индивидуализма, келейности и устремления к общественному, соборному искусству, – правда, своеобразно понимаемому, – станет главнейшим принципом не только его творчества, но и общественной позиции. Видимо, не случайно его добрыми друзьями в жизни станут отечественные философы, ревностные сторонники «русской идеи» – Н. Бердяев, С. Булгаков, П. Флоренский.
Выход «Кормчих звезд» Иванова, вместе со «Стихами о Прекрасной Даме» Блока и «Золотом в лазури» Белого, и начало издания журнала «Весы» (1904), центрального теоретико-публицистического органа символистов, знаменовал начало короткого, но насыщенного младосимволистского этапа в существовании школы, и этап этот прежде всего связан с развитием идей Соловьева. Самым сущностным моментом соловьевства в понимании молодых поэтов было стремление осознанного и последовательного соединения земного и небесного, стремление приблизить человека к Богу и Вечности, а поэзия виделась им эстетической сферой горней устремленности человеческого духа.
Примечания
[1] Белый А. На рубеже двух столетий. М., 1989. (Серия литературных памятников)