А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я

Если отбросить крайности советской заидеологизированной методологии изучения классиков, то нужно признать плодотворной и полезной для запоминания мысль В. И. Ленина, высказанную им применительно к Л. Толстому, но на поверку универсальную по своей сути: «Если перед нами действительно великий художник, то некоторые, хотя бы самые характерные черты его современности обязательно отражаются в его творчестве» («Лев Толстой как зеркало русской революции»). Позже, уже при своем закате, в смутные революционные годы Александр Блок повторил эту мысль даже в более парадоксальной форме – «Теперь нам стало ясно, что даже в самых интимных своих переживаниях художник связан со своей современностью». Именно это качество поэзии Блока дало возможность Ю. Тынянову в 1921 г. сформулировать основополагающую сегодня при изучении литературы гениальную категорию  – лирического героя, совмещающую в себе признаки индивидуальной личности и типические переживания эпохи, современной для этой личности, реализующую эпические возможности лирики. То, что сделал это критик на примере изучения именно творчества Блока, не случайно.

Александр Александрович Блок (1880–1921) – крупнейший представитель поэтической школы русского символизма – принадлежал к младшему поколению участников движения. Однако сама принадлежность Блока символизму, своеобразное единение его с московской группой (Андрей Белый, С. Соловьев, Эллис) в орбите соловьевства и журнала «Весы» стали ясны лишь в пору организационного самоопределения символистов.  
Блок принадлежал к кругу петербургских «профессорских семей»; его дед, известный в России ученый-ботаник, одно время был ректором Петербургского университета. Воспитанный в рафинированной интеллигентской среде, Блок рано приобщился к литературе, прежде всего к русской классике. Но в ней близким ему оказалось далеко не всё, а главным образом та романтическая ветвь русской поэзии, которая начиналась именами В. Жуковского и Е. Баратынского. Блок рано начал писать стихи; его юношеская лирика 1890-х гг., позже собранная в сборник «За гранью прошлых дней», а в собрании сочинений в цикл «Ante lucem», раскрывает следование молодого поэта романтической традиции, причем романтизма пассивного, элегического, который укреплялся в русской литературе первыми романтиками. В автобиографии Блок признавался: «Первым вдохновителем моим был Жуковский. С раннего детства я помню постоянно набегавшие на меня лирические волны, еле связанные еще с чьим-либо именем. Запомнилось разве имя Полонского…» (7: 12–13; здесь и далее цит. по: Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1960–1963. – А. А.). Кроме названных поэтов, кумирами его поэтической юности стали А. Фет и Ф. Тютчев, хотя осознанное сближение с идеями и поэтикой этих авторов наступило позже.

Решающую роль в осознании Блоком своего поэтического кредо сыграло его знакомство с творчеством Вл. Соловьева. Великий религиозный философ и мыслитель, поэт – предтеча символистов, Соловьев был назван духовным отцом младосимволистов, которых иначе как соловьевцами долго и не называли. Но если А. Белого и С. Соловьева прежде всего воодушевляли философские новации Соловьева, главным образом идея пришествия нового Мессии для спасения мира, погрязшего во зле и пороке, то Блок был очарован поэтической гимнологией Соловьева по адресу Вечной Жены, Облаченной в Солнце. Первая поэтическая книга Блока – «Стихи о Прекрасной Даме» (1904) – транспонировала этот лик соловьевской поэзии в образах Девы, Зари, Купины; причем настолько откровенно и ярко, что современная поэту критика в лице П. Перцова поспешила объявить юного дебютанта «законным наследником умолкнувшего певца». Именно «Стихи о Прекрасной Даме» выявили символистское родство Блока, сам он себя раньше таковым не считал, полагая, что всего лишь пишет в новой художественной манере.

Первая книга Блока – вариации по существу единственной темы – любви священной. Соловьев называл любовь самой действенной силой в деле обожения мира, т. е. напитания его началами Добра и Красоты; он был одним из немногих поздних романтиков, кто на исходе ХIХ в. остался верен идее эстетического гуманизма – идее преобразующего двуединства Красоты и Добра («Красота мир спасет») в ослепительном образе Жены, Облаченной в Солнце. «Стихи о Прекрасной Даме» воплотили родственное Соловьеву символистское мирочувствование молодого поэта: платоновская по происхождению романтическая идея двоемирия, противопоставление земной юдоли, скорбного Здесь и прекрасного Там, где обитель Бога, куда устремлены возвышенные идеалы героя; решительный разрыв с реальной действительностью; культ индивидуализма, красоты и созерцательности. Все эти качества как главенствующие отмечал еще Белинский в поэзии Жуковского, ставя тому в вину внеисторизм и внесоциальность творчества. В другую историческую эпоху в новом искусстве рубежа веков эти свойства были явлены в усугубленном виде, в том числе и у Блока. Но Блока это не смущало; его герой осваивал в жизни то, что Пушкин называл «наукой страсти нежной, Которую воспел Назон», а Гончаров – «философией любви» и «школой любви», обязательной для каждого человека. Хотя у начинающего символиста главное чувство полнилось еще и мистическими переживаниями, связанными с чаяниями Великой Встречи. Сам Соловьев в своей лирике и в поэме «Три свидания» запечатлел образ своей «подруги вечной», в которой соединились черты обожаемых им женщин (С. Хитрово – в раннем цикле; С. Мартыновой – в 1890-е гг.) и дочери Лазури небесной, кого он готов был назвать новой Богоматерью. То же соединение земного и небесного отличает образ героини «Стихов о Прекрасной Даме», в нем Блок воплотил свою земную любовь к своей невесте (потом жене) Л. Д. Менделеевой и трепетное мистическое чувство к Жене, рожденное предощущением встречи с ней. 

Предчувствую Тебя. Года проходят мимо.   
   Всё в облике одном предчувствую Тебя.    
   Весь горизонт в огне и ясен нестерпимо,    
   И молча жду, – тоскуя и любя.
                      (курсивом выделена цитата из Вл. Соловьева. – А. А.)

Это почти манифест лирического героя первой блоковской книги.

Не менее знаменательны для определения литературной принадлежности Блока в начальную пору его творчества и характерные признаки символистской эстетики в «Стихах о Прекрасной Даме», «породнившие» Блока с новой литературной школой. Молодой поэт, как и его учитель Вл. Соловьев, находился под сильным воздействием поэтической стилистики А. Фета, которого и он сам, и, как выяснилось потом, другие символисты называли в числе своих литературных предшественников. Уже в ранних произведениях проявились важнейшие качества стиха Блока, надолго оставшиеся в его творчестве: музыкально-песенный строй, тяготение к звуковой и цветовой выразительности, метафоричность языка, сложная структура образа, – все то, что теоретики символизма называли импрессионистическим элементом, считая его важным компонентом эстетики символизма и что должно было способствовать решению важнейшей задачи нового искусства – «усилению художественной впечатлительности» (Д. Мережковский, «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы»).

Примечательной в «Стихах о Прекрасной Даме» является духовная эволюция героя книги стихов, в значительной мере повторяющая духовную эволюцию первообраза – Вл. Соловьева – от эмоционального взлета, связанного с верой в преображение сущего мира под напором зиждительных сил Жены, к сомнению, скепсису, разочарованию – «Ты свята, но я тебе не верю…». «Духовные дети» повторили драму своего вероучителя, пережив горечь угасания светозарных порывов. Своеобразным завершением «Стихов о Прекрасной Даме» предстает примыкающий к сборнику цикл с характерным названием «Распутья». Несбывшиеся надежды на божественное обновление жизни поставили героя Блока перед проблемой выбора дальнейшего пути.

Литературный дебют Блока состоялся в самый канун Первой русской революции 1905–1907 гг., которая, как часто повторяют исследователи, «разбудила Блока». Действительно, в этом проявилось важнейшее качество Блока, художника и человека, – его необычайная социальная чуткость; он даже сравнивал сердце художника со стрелкой сейсмографа, которая всегда трепетно отклоняется в сторону возмущения; таким прежде всего был он сам. Нараставшая гражданская активность в стране, усилившиеся движение и брожение народных масс затронули молодого поэта. Симптоматичным кажется зарождение в «Распутьях» темы России, родины в ее некрасовском звучании, темы взаимоотношения интеллигенции и народа, всегда волновавшей Блока.

Однако прежде чем темы родины, народа и интеллигенции стали доминирующими в его творчестве, кризис соловьевства, наиболее резко проявившийся у Блока в 1906 г., ярко сказался в тенденции эстетизации действительности, весьма заметной в творчестве поэта этого времени. Поворот от мечты к жизни («И всё уж не мое, а наше, И с миром утвердилась связь») оказался отрезвляющим и обжигающим одновременно; сразу отказаться от очарования мечты герой не мог, тяга к красоте сохранялась в нем всегда. Тогда-то и стала для него притягательной мысль отыскать в жизни красоту потаенную, скрытую от поверхностного взгляда. Многие стихи «рубежных лет» (1906–1907) несут на себе печать эстетизации, и прежде всего такие, как «Незнакомка», «Там, в ночной завывающей стуже», «Девушка пела в церковном хоре», «Твое лицо бледней, чем было» и др. Именно этот ряд стихотворений вместе с лирическими драмами, создававшимися Блоком в те годы, – «Балаганчик», «Король на площади», «Незнакомка» – выявили важнейшее художественное качество созданий Блока, укрепившее за ним славу непревзойденного символиста, – синэстетизм. Главное требование символистской эстетики – соединение в единый сплав разноприродных начал искусств слова, живописи и музыки – нашло в Блоке гениального и целеустремленного выразителя. Стихотворение «Девушка пела в церковном хоре», – может быть, самая яркая во всем символистском искусстве иллюстрация этого художественного принципа:

Так пел ее голос, летящий в купол,
   И луч сиял на белом плече.
   И каждый из мрака смотрел и слушал,
   Как белое платье пело в луче.

Обращает на себя внимание и звуковая архитектоника фразы, и цвето-световое решение картины (любимое блоковское соединение сквозной аллитерации на «л» с белым цветом как символ любви, чистоты и святости; ср. с другим родственным образом у поэта: «Мы встречались с тобой на закате, Ты веслом рассекала залив. Я любил твое белое платье, Утонченность мечты разлюбив»), и почти неисчерпаемый в своей глубине (определение Вяч. Иванова) символический образ.

Но движение поэта от мечты в сторону жизни было необратимым. В современности, полной драматических и даже трагических столкновений, мистицизм в духе Соловьева уже не мог удовлетворить такого художника как Блок.

Романтическая ирония и раньше была свойственна Блоку как никому другому из числа романтических поэтов ХХ в. Ярче всего это начало проявилось в лирических драмах, особенно в «Балаганчике», ставшем своеобразной эпитафией соловьевству Блока (соловьевству – мистицизму, но не Вл. Соловьеву, личность которого, характеризуемая поэтом как рыцарь-монах, всегда оставалась для Блока эталоном нравственных начал в жизни и в литературе). Уменьшительно-уничижительный суффикс -чик особенно привел в негодование вчерашних единоверцев Блока – А. Белого и С. Соловьева; тогда-то он впервые услышал по своему адресу обвинения в измене, потом это будет еще не раз. Блок, человек и художник, немыслимой искренности и честности, умел производить в своем пути-развитии безжалостную переоценку ценностей и умел решительно порывать с прошлым. Он считал, что умение иронично относиться к своим увлечениям, обнаружившим внежизненность и несостоятельность, – залог духовного выздоровления художника. «Балаганчик» – по существу пародия на «Стихи о Прекрасной Даме», созданная самим автором. Явленный в любимых масочных образах народной итальянской комедии, мир «Стихов о Прекрасной Даме» резко снижен и осмеян: сама Прекрасная Дама, казавшаяся красавицей Коломбиной, превращается в картонную куклу; восторженный светлый мир мечты – не более чем нарисованные задники сценического действа; рыцарство – фальшивые картонные латы и деревянные мечи, и клюквенный сок вместо крови высвечивает анекдотическую сторону якобы страшного убийства паяца.

Еще в «Распутьях» герой, оглядываясь на недавнее прошлое, пусть немного лукавя, уверял «добрых людей»: «Я никогда не мечтал о чуде»; важно не то, что это не совсем правда, важно что в этом новое желание повернуться к живой жизни, как того требовало время. В том же 1906 г. в стихотворении, без всякой иронии грубо названном «Балаган», этот поворот обозначен резко и зримо: «Тащитесь, траурные клячи! Актеры, правьте ремесло, Чтобы от истины ходячей Всем стало больно и светло!»

Следует подчеркнуть, что при всей резкости границы мечта – реальная действительность само обращение поэта к жизни настоящей не было внезапным, не было мгновенным обновлением творчества. В тех же «Распутьях» находим датированные еще 1903 г. стихотворения острой социальной темы – «Фабрика», «Из газет», «По берегу плелся больной человек». Они, как и вся поэзия Блока тех лет, не свободны от налета мистицизма, но это уже не экзальтированные верования инока – мечтателя и служителя Прекрасной Дамы, который «внизу, в пыли, в уничиженьи… Тебя поет», а зрелище неэстетической изнанки жизни с ее бедами, болями, трудом и смертями. Современность властно вторгалась в поэзию Блока, выявляя в нем зоркость видения обстоятельств жизни, чуткость душевных движений и напряженную думу совестливого человека, сознающего неблагополучие социального мира. Это и было подлинное пробуждение Блока.
Перемена в настроении лирического героя Блока заметна в стихотворениях, составивших вторую книгу стихов «Нечаянная радость» (1904–1906). Он, герой этой книги, не инок-отшельник, поклонник Прекрасной Дамы, а обитатель шумных городских улиц, вглядывающийся в окружающую действительность, впитывающий наблюдения и замечающий драматизм происходящего. «Нечаянная радость» воплотила переживания поэта в годы революции, стала откликом на события того времени, а включенное в сборник стихотворение «Осенняя воля» («Выхожу я в путь, открытый взорам, Ветер гнет упругие кусты, Битый камень лег по косогорам, Желтой глины скудные пласты») стало первым воплощением темы родины в творчестве поэта.

Повторимся, социальная расстановка сил в обществе обозначилась у Блока еще до звучания революционной темы; знаковым в этом плане можно считать даже одно из ранних стихотворений «Барка жизни встала…» (1904). Опыт символизации выразительно используется Блоком как способ укрупнения картины мира. Частная жизненная ситуация (севшая на мель барка) расширяется до выявления драмы антагонистических сил жизни («Барка жизни…»), предельно обнажаемой в финале стихотворения:

Вот они далеко,
   Весело плывут.
   Только нас с собою,
   Верно, не возьмут.

Выразительно это разделение на мы и они, раскрывающее противостояние лагерей интеллигенции и народа, как понимается оно автором. Осознанию исторического раскола, их разъединившего, и поиску путей преодоления исторической розни будет посвящено отныне все творчество Блока. Тема давнишняя, едва ли не столетней протяженности в русской литературе до Блока, в ней было многое: и осознание вины русского интеллигента перед народом («кающийся дворянин» И. Тургенева ), и призыв жертвовать народу личным счастьем во имя просвещения простолюдина, и стремление пробудить народ к активной социальной борьбе (движение революционной демократии), и, напротив, призыв к той же интеллигенции, не гордясь своей учительской миссией, разгоняющей тьму невежества и неграмотности, осознать, что только в народной массе сохранилось в чистоте и незапятнанности напряженное религиозное чувство, и учиться богопочитанию у народа, сохранившего Бога в душе, если мечта о рае на земле – не эфемерный бред интеллигенции (почвенничество Ф. Достоевского ) и др. В новую историческую эпоху рубежа веков, как и несколько десятилетий прежде, это противостояние осложнилось революционной ситуацией, и интеллигенция снова должна была выбрать свою судьбу.

Вклад в разрешение данной коллизии внесли и символисты.

Утверждать, что символисты в революции люди совершенно случайные, как это делает, например, Г. Плеханов (см. главу «Символизм и Первая русская революция 1905–1907 гг.»), не совсем верно. Они, конечно, не были сторонниками политико-экономической доктрины марксизма, но основополагающая идея обновления жизни была и их мечтой. Поэтому важным и чрезвычайно показательным стало то обстоятельство, что по существу все символисты, и это не может быть признано случайным, писали революционные стихи, откликаясь на злобу дня: и старшие – В. Брюсов, Н. Минский, Ф. Сологуб, даже ярый бард индивидуализма К. Бальмонт, и младшие – А. Белый, А. Блок и др. Но в чем Плеханов бесспорно прав, так это в рассуждениях о выразительности позиции каждого из «певцов революции» в годы, наступившие за ее поражением, как это случилось в России. В данном случае справедливо говорить о непоследовательной революционности символистов, и, самое главное, необходимо трезво осмыслить характер преодоления постреволюционных последствий каждым из деятелей «ордена».

В годы, последовавшие за поражением революции, заметно «поправел» В. Брюсов; мрачной безысходностью, вплоть до мотивов неверия в жизнь, полнятся произведения Ф. Сологуба; переживает явный спад творчества и даже, по выражению одного из критиков, «застыл в своем развитии» К. Бальмонт; все дальше через ощущение трагизма российской действительности в область религиозных изысков уходит Андрей Белый. Об этом следует сказать внятно, чтобы на этом фоне яснее проявилась необщность судьбы А. Блока.

В советских изданиях, где плехановский политико-революционно-социологический подход к оценке литературных явлений господствовал, революционность Блока особенно подчеркивалась с откровенным креном в «нашу» сторону, часто вспоминался эпизодический факт его биографии об участии в какой-то демонстрации под красным флагом. На самом деле революционности в стихах Блока 1905–1907 годов не больше, чем у его литературных сподвижников, его признание тех лет, с которым он обратился к отцу – «ни к какой партии не принадлежу и принадлежать не буду», – вполне соответствует идейной наполненности стихотворений поэта, вошедших преимущественно в цикл «Город». Как и все символисты, Блок в самых радикальных стихотворениях той поры, таких, как «Митинг», «Сытые», «Вися над городом всемирным…», воплотил всегда свойственную русской интеллигенции протестную ноту по отношению к власти, искать в них более глубоких и более осознанных революционных идей не следует. Но само появление подобных стихотворений – реакция на взвихренную современность вместе с быстро укрепляющейся темой родины, России отразило важнейшую особенность Блока-художника – необратимо нараставшую тенденцию демократизации его творчества. На фоне массового поправения и отступления в среде не только символистов, но вообще деятелей искусства позиция Блока представляется подлинно мужественной и достойной уважения. Он оказался едва ли не единственным, в ком наступление реакции не погасило жажды обновления жизни, не вытравило идеалов, рожденных подъемом общественного движения. Более того, именно в день 3 июня 1907 г., который считается переломным от революции к реакции («столыпинский переворот») он создает первые из своих гневных «Ямбов», ставших одной из важнейших составляющих его обновленного романтизма, стремившегося превозмочь, преодолеть мрак современности.

Эй, встань и загорись, и жги!
   Эй, подними свой верный молот,
   Чтоб молнией живой расколот
   Был мрак, где не видать ни зги!

Это, безусловно, не интонации правоверного символиста. И действительно, нежелание поэта отказаться от идеалов борьбы, когда голоса современников становились всё более «приглушенными», отдаляло его от вчерашних единоверцев. Да он и сам сознавал неизбежность такого размежевания и не противился ему. В записной книжке тех дней Блока находим выразительную запись: «Никаких символизмов больше: я не мальчик, сам отвечаю за все». Более того, в противовес утверждавшейся в символистских кругах идее европеизации русской литературы и критики в духе «изящных» тонких журналов он готов отстаивать русскую традицию «толстых» общественно-художественных изданий. В его записной книжке содержится совсем уж неожиданная запись от 12 сентября 1908 г., где он пишет о своих мечтах об активной публицистической деятельности и даже об издании журнала ни много ни мало «с традициями добролюбовского «Современника», сознавая, однако, невозможность реализации своего замысла. В те дни он отправил из Шахматово письмо В. И. Стражеву с текстом стихотворения «Я помню длительные муки…» с весьма выразительной припиской: «Жалею только, что “без политики”, знаю, впрочем, что теперь за всякую политику сцапают. И все-таки очень мечтаю о большом журнале с широкой общественной программой, “внутренними обозрениями” и т. д. Уверен, что теперь можно осуществить такой журнал для очень широких слоев населения и с большим успехом, если бы… не правительство» (8: 253).

Частичной реализацией этих устремлений поэта стало его сотрудничество с журналом «Золотое руно». Конечно, «Золотое руно» – это не добролюбовский «Современник», как и миллионер-меценат Н. П. Рябушинский не «народный заступник» Н. А. Некрасов. Но именно работы Блока, опубликованные в «Золотом руне» в 1907–1909 гг., отразили тот знаменательный поворот в творческом пути поэта, который связан с утверждением новых художественных, общественно значимых ценностей в его произведениях с новыми настроениями лирического героя, с устремленностью к новым идеалам. Программные статьи Блока и нешуточная полемика, вызванная ими в рядах его вчерашних союзников, дают возможность понять изначальную разнохарактерность развития художников-символистов, как бы неожиданно приведшую «орден», еще вчера триумфально утверждавший себя под литературным солнцем, к страшному и, увы, непоправимому кризису 1910 г. Главным оппонентом Блока в развязавшейся литературной борьбе стал Андрей Белый, что само по себе в высшей степени примечательно: ведь их своеобразное «двуединство» в лоне вероучения Вл. Соловьева было едва ли не стержнем всего движения младшего поколения русских символистов в начале 1900-х гг.

Блок был связан с «Золотым руно» (годы существования 1906–1909) с самого начала; уже в первом выпуске журнала (1906, № 1) помещена его рецензия на «Венок» Брюсова, и затем критические и публицистические статьи, стихи, литературные обозрения появлялись с неслучайным постоянством.

Летом 1907 г. Блок опубликовал в «Золотом руно» три важнейшие статьи из цикла новой блоковской публицистики – «О реалистах» (№ 6), «О лирике» (№ 6) и следом «О драме» № 7–9). В символистском по замыслу журнале зазвучала резкая критика в защиту инакомыслящих от Мережковского, который «всякую крупицу индивидуального, прекрасного, сильного… готов свести на хлестаковщину, мещанство и великого хама», а когда эти термины относятся к Чехову и Горькому, то негодованию не должно быть предела. Блок не только называет Горького выразителем Руси, он еще и задает масштаб этому явлению: по роковой силе таланта, по крови, по благородству Горький – русский писатель, и отображает он великое, необозримое, просторное, тоскливое и обетованное.

Демократизация блоковской мысли развивается в статье «О лирике», когда он применительно к современности говорит о том, что на просторных полях России русский мужик поет великую песню – «Коробейники» Некрасова, а русские рабочие распевают «Солнце всходит и заходит» Горького. Неприемлемым для символистов здесь было не доброе слово в адрес Некрасова, Белый и сам тогда посвятил свой лучший поэтический сборник «Пепел» памяти Некрасова. Но Блок идет дальше. Утверждая соблазнительную для многих идею о свободе поэта, он уточнил ее не в ту сторону: поэт свободен от идейного догмата, он не может быть эстетическим индивидуалистом, мистическим анархистом, мистическим реалистом или соборным индивидуалистом. Однако Блок дополняет этот ряд еще одной невозможной, с его точки зрения, ипостасью поэта – чистого символиста, и (главная крамола) он делает совершенно неприемлемый для Белого вывод о призрачности любого объединения поэтов: «группировка поэтов по любому принципу – труд праздный и неблагодарный». И получается, что дружная и мощная когорта символистов, которую все они, деятели нового искусства, противопоставляли всей остальной литературе – тоже не больше чем иллюзия.

Блок не просто защищает свое право на самостоятельность, он защищает свое вновь обретенное самое сокровенное. 6 августа 1907 г. он пишет Белому из Шахматово письмо, в котором сообщает: «…я принял приглашение “Золотого руна” вести критический отдел независимо ни от кого и ничьих влияний и давлений испытывать не согласен. Считаю, что по отношению к людям я minimum имею право требовать от них честного и прямого к себе отношения – и обязанность – учиться у них тому, чего во мне недостает. Maximum’ов, т. е. любви, комплиментов и проч. …я не только не требую, но часто избегаю, ибо считаю себя достаточно сильным, чтобы быть одним» (8: 190–191). Тогда же он получил встречное послание, своеобразную приватную рецензию на статьи «О реалистах» и «О лирике», с обвинениями его в штрейбрехерстве, в потворстве капиталисту и в заискивании перед писателями, сгруппировавшимися вокруг Леонида Андреева. После бурной ссоры друзья все же примирились, но это было внешнее примирение. Поэт Блок и теоретик символизма, критик и публицист Андрей Белый уже не могли найти общего языка, из лона символизма они расходились разными путями.

Вскоре Блок еще больше прояснил свое отчуждение от платформы символистов-ортодоксов. В статье «О современной критике», опубликованной в газете «Час» (М., 1907, 4 дек.) он коснулся понимания дальнейших путей движения символистского искусства, и принципиальное расхождение в среде символистов обозначилось еще острее. Блок говорит о симптоматичном встречном притяжении символизма и реализма. Реалисты тянутся к символизму, полагает он, потому что они стосковались на равнинах русской действительности и жаждут тайны и красоты. В переводе с поэтического блоковского языка эта мысль вполне созвучна той, которую отстаивает сегодняшнее литературоведение: одним только критическим пафосом в отношении современности, одним только социологическим срезом жизни литература удовлетвориться не могла, человек всегда интересен художнику и своим психо-физиологическим обликом, интересен как божеское явление; отсюда и мощный импульс воздействия романтического нового искусства, сконцентрировавшегося на понимании и освещении духовного мира человека. Эту мысль символисты, разумеется, принимали с восторгом, но Блок ее «углубляет»: символисты, в свою очередь, идут к реализму, потому что им опостылел спертый воздух «келий», им хочется вольного воздуха, широкой деятельности, здоровой работы.

Так Блок оказался в оппозиции ко всей гвардии и старших, и младших символистов. Он, конечно, очень хорошо сознавал, что он делает и какая возможна реакция со стороны новых оппонентов. Его суждения на этот счет вполне определенны: «Готовлюсь к травле», – пишет он матери 27 сент., а через некоторое время, обращаясь к ней же, поясняет цель и значение своих публикаций у Рябушинского: «…отстаиваю свою разлуку с декадентским путем в «Золотом руне» путем ряда статей» (письмо от 8 янв. 1908). «Золотое руно» для него в это время действительно стало своим журналом. Здесь он публикует затем все свои главные работы: «Литературные итоги 1907 года», «Три вопроса», «О театре», «Письма о поэзии», «Вопросы, вопросы и вопросы», «Народ и интеллигенция» и др. В одной из статей («Вопросы, вопросы и вопросы») он подметил, что именно русская литература в ХIХ в. подняла все самые главные вопросы, волновавшие русское общество. Можно сказать, что в своих статьях конца 1900-х Блок затрагивает самые животрепещущие проблемы России начала ХХ в.: о кризисном характере эпохи, о религиозных исканиях русской интеллигенции, спор о взаимоотношении народа и интеллигенции, о росте сознания гражданского долга, о необходимости внимания художника к нуждам простого народа и многое другое.

А что касается его понимания своих обязанностей перед символистским содружеством, то на этот счет не оставляет сомнений заключительная часть статьи «Вопросы, вопросы и вопросы»: «…школа и прежнее направление были только мечтой, фантазией, выдумкой и надеждой некоторых представителей нового искусства, но никогда не существовали в действительности. Словами декадентство, символизм и т. д. было принято соединять людей крайне различных между собою …никто, в сущности, ни с кем не соединялся и не разъединялся и настоящей школы не было никогда».

Именно в это время Блок на долгий срок (более двух лет) прерывает отношения с Андреем Белым; крайне важным становится для него определение меры долга художника и прежде всего своего собственного перед страной и народом. (В эти годы усиливается в его творчестве гамлетовская тема, как он её понимал, личной ответственности человека за всё при тебе совершаемое.) Свой дальнейший путь он определил в короткой сентябрьской записи в Записной книжке: «Искать людей. Написать доклад о единственно возможном преодолении одиночества – приобщение к народной душе и занятие общественной деятельностью. Только чувствуя себя гражданином, – и т.д.».

В таком свете понятна резко отрицательная оценка, какую Блок дает новым молодым поэтам, считая их стихи даже и вредными, так как нельзя, утверждает поэт, «приучать публику любоваться на писателей, у которых нет ореола общественного, которые еще не имеют права считать себя потомками священной русской литературы» («Вечера искусств»).

Изменение общественных взглядов Блока решающим образом отразилось в его художественном творчестве. Если на раннем этапе он был вполне определенно продолжателем традиций школы Жуковского – Фета – Соловьева с ее подчеркнутым лиризмом, песенностью, высокими порывами героя к красоте и неземным идеалам и, одновременно, преднамеренной асоциальностью, то в пореволюционную пору в центре его лирики герой, ищущий крепких связей с другими людьми, сознающий зависимость своей судьбы от общей судьбы страны и народа. Цикл «Вольные мысли» (1907), особенно стихотворения «О смерти» и «В северном море», обнажает отмеченную тенденцию демократизации творчества поэта, проявляющуюся в настроениях лирического героя, в мирочувствовании, наконец, в лирическом строе языка автора. В сборнике «Земля в снегу», вышедшем в 1908 г., этот цикл помещен рядом с подборкой стихов, имеющей название такое же, как и созданная в это время новая лирическая драма – «Песня судьбы». В маленькой статье «Вместо предисловия», предпосланной сборнику, которая скорее является лирическим стихотворением в прозе, чем обычным авторским комментарием, Блок, размышляя о поисках пути в потемках его героя-интеллигента, различает спасительный для него, доносящийся из-за вьюжной замяти «победно-грустный, призывный напев» коробейника: «Ой, полна, полна коробушка, Есть и ситцы и парча» и т. д. (Блок цитирует три строфы). Так обозначается еще один важнейший ориентир в поэтическом пути Блока – Н. А. Некрасов. Имя поэта-демократа отныне будет очень много значить для Блока, что он и отметит в известных ответах на анкету К. Чуковского. Песня коробейника становится для его героя песней судьбы. В одноименной лирической драме этот мотив вполне определенно конкретизирован: мужик-коробейник выводит Германа, героя драмы, заплутавшего в бездорожье, на дорогу.

Однако раскрывать только крепнущий демократизм творчества Блока – значит не сказать много важного и, может быть, самого главного о поэте периода 1900-х гг. Блок был человеком и поэтом трагического мирочувствования, и это определяло его творчество в каждый момент развития. Уже в юношеские годы у Жуковского он учился не только видеть красоту окружающего мира и формировать благородство чувств, но и ощущать тревогу жизни, постигать трагическую первооснову бытия. Императив Жуковского, позже подхваченный всеми русскими романтиками ( вплоть до Достоевского), помноженный на христианские принципы русского мира, о необходимости и неизбежности страдания как формы реализации духовного богатства личности, Блок понимал как никто другой. Не то чтобы он принимал страдание и трагизм жизни как благо, но в неизбежности его видел возможность эмпирического постижения философии жизни, что особенно важно для художника. А. Ахматова гениально точно и кратко охарактеризовала эту особенность Блока – «Трагический тенор эпохи». В марте 1919 г., незадолго до своего ухода, он, как бы подводя итог страшному десятилетию, пережитому им вместе со своим героем, в статье «Крушение гуманизма» сформулировал программный философский тезис: « Оптимизм вообще – несложное и небогатое миросозерцание, обыкновенно исключающий возможность взглянуть на мир как на целое. Его обыкновенное оправдание перед людьми и перед самим собою в том, что он противоположен пессимизму; но он никогда не совпадает также и с трагическим миросозерцанием, которое одно способно дать ключ к пониманию сложности мира» (6: 105). Это выстрадано его собственным опытом. Здесь значимо каждое слово. Эпоха действительно обнаружила тенденцию дегуманизации жизни, погружающейся «в ночь после битвы» (В. Воровский). Вместе со своим героем Блок переживает чувства неверия, опустошения, неведения дальнейшего пути, осложненные личными мотивами. Начинается осознание российской действительности как страшного мира, уродующего, губящего человека. В этой атмосфере духовно близкими оказались Блоку трагичнейшие, как он их называл, русские поэты-романтики Е. Баратынский, Ап. Григорьев, Ф. Тютчев.

С Григорьевым Блок «породнился» еще в пору создания своего кометного цикла «Снежная маска»; его центральный образ сравним с любимым романтическим образом кометы у Григорьева. Влияние этого образа на поэзию Блока огромно, под знаком развития «кометного» начала создавался весь второй том лирики Блока. Образ кометы полюбился обоим поэтам не только потому, что в нем отразились, пользуясь блоковским выражением, порыв и максимальные требования к жизни, предъявляемые поэтом-романтиком, он отражал идею борьбы человека за свои права. Но еще в этом образе – трагизм подобной борьбы, сознание неотвратимости гибели героя. Как и у Григорьева, в стихах Блока трагическая нота появляется как отзвук трагичности самой эпохи. Так раскрывается характер сближения поэтов – дело в сопоставимости эпох: «рожденные в года глухие», люди блоковского поколения на себе ощущали тяжесть атмосферы победоносцевской, а позже столыпинской России; и того, и другого поэта от противного воспитывала реакция. Тема кометы – вариация общерусской темы искусства ХIХ в., темы столкновения личности героя – носителя светлых идеалов – с «темным царством» российской действительности. Этот образ оказался идеальным выражением трагического характера столкновения, в котором началам добра, света, гуманизма не дано торжествовать. У Ап. Григорьева находим: «…И гореть ему ярко Господь присудил, – Но падучая эта звезда». На новом витке истории, в схожем микроклимате времени эту тему подхватывет Блок: «Сама себе закон – летишь, летишь ты мимо, К созвездиям иным, не ведая орбит». Обреченность ее бунта, неизбежность катастрофы в финале – знакомый мотив у Блока, не раз повторяющийся в его стихах в связи с темой гибели героя в «страшном мире». Гуманистическое искусство эпохи реакции не может не быть трагедийным, и Блок понимал это.

Сквозная для русской классики тема столкновения с миром зла и насилия, породившая пафос протеста в искусстве прошедшей эпохи, нашла в Блоке гениального продолжателя ее традиций; особенно драгоценным оказался для поэта опыт его предшественников – Е. Баратынского и Ф. Тютчева. Понятие крушения гуманизма, программное для Блока в период между двух революций, он связывает с наступлением бездуховной, немузыкальной, буржуазной цивилизации ХIХ в., зарождение которой наблюдал еще Баратынский. От него воспринял Блок идею омертвления души под ударами «железного века». Тютчев, «создатель русской философской поэзии», усилил трагизм конфликта привнесением философских мотивов призрачности свободы одинокой личности перед лицом вечности и бездны космоса, бренности бытия и неотвратимости гибели всего сущего. Л. Долгополов, известный исследователь литературы Серебряного века, назвал истинно тютчевским у Блока стихотворение, начинающееся словами: 

Миры летят. Года летят. Пустая
   Вселенная глядит в нас мраком глаз.
   А ты, душа, усталая, глухая,
   О счастии твердишь, – который раз? 

Блок идет дальше своих предшественников. Если Баратынский обнажает трагедию личности как психологического феномена, а Тютчев освещает философско-исторический аспект темы, то Блок, развивая достигнутое, психологическую драму личности и философию бытия проецирует в социально-исторический контекст; поэт ощутил прежде всего социальное неблагополучие, затронувшее каждого, не только его героя. Собственно именно в эти годы в совершенном и рельефном виде явлен в поэзии Блока тот феномен, который Тынянов и определил навсегда как тип лирического героя, как нерасчленимый сплав всегдашней искренности и открытости поэта-лирика и нерасторжимой его связи с окружающей жизнью, с ощущением пульса времени. Когда Ахматова напишет «Как памятник началу века, Там этот человек стоит», она отметит именно эту способность Блока пропустить через свое сердце все боли и потрясения века. Его лирический герой – человек кризисной эпохи, изуверившийся в прежних ценностях, считающий их погибшими, утраченными навсегда и только ищущий новых. Болью и горечью за исковерканные судьбы, проклятием жестокому страшному миру, отравляющему и оскверняющему своим дыханием все, к чему он прикасается, поисками спасительных точек опоры в разваливающемся здании бытия, мрачной безысходностью и вновь обретаемой надеждой, верой в будущее наполняются стихи Блока второй половины 900-х годов. Вошедший в третий том его лирики цикл «Страшный мир» и цикл в цикле «Пляски смерти», «Возмездие» и «Арфы и скрипки» – лучшее, что написано Блоком в период расцвета и зрелости его таланта. Само определение жизни как страшного мира лаконично и точно по-блоковски: в нем и огромность силы, уродующей людские судьбы, и ужас светлых душ перед всеохватывающим мраком, в котором не видно пути, и сознание невозможности принять его принципы и правила.

Однако подлинное значение большого художника заключается не только в умении показать так было или так есть, но еще и в стремлении увидеть а как должно быть и что должен делать каждый, чтобы так стало.

Если художническое кредо поэта-романтика Блок выразил словами «Жизнь давно сожжена и рассказана» («Все, что память сберечь мне старается…»), обозначив двуединство горения и исповедальности как источник поэтического искусства, то в самые трудные времена к ним добавилась еще одна важнейшая составляющая – чувство долга поэта, самого зоркого свидетеля современности, особенно если он, пользуясь словами Тютчева, высоких зрелищ зритель. Показательно, что именно в «Страшном мире», в цикле, максимально полно раскрывающем трагизм современности, появляется у Блока мотив «вопреки» как выражение верности поэта своему долгу. Миниатюра 1910 г. формулирует эту устремленность поэта:

Как тяжело ходить среди людей
   И притворяться непогибшим,
   И об игре трагической страстей 
   Повествовать еще не жившим.

И, вглядываясь в свой ночной кошмар,
   Строй находить в нестройном вихре чувства,
   Чтобы по бледным заревам искусства
   Узнали жизни гибельный пожар!

Блок многое пересмотрел и переоценил в своем творчестве в эти знаменательные для него годы. Слава только поэта-лирика, автора полусказочной «Незнакомки», творца сладостной поэзии, дающей забвение гибнущему человеку и отвращающей его от жизни, не могла удовлетворить Блока. Выдвигая в своей публицистике требования к современной литературе, он прежде всего предъявлял их себе. Сохранилось удивительное свидетельство осуждения Блоком искусства, лишенного общественного содержания, если даже это… его собственное творчество. В марте 1912 г. он откликнулся на письмо грузинского литературоведа А. И. Арсенишвили. Насколько важны для Блока мысли, высказанные им, можно судить уже по тому факту, что со своим корреспондентом поэт не обменивался письмами ни до, ни после этой однократной переписки, но в этом случае ему нужно было выговориться. Он пишет (выписка с сокращениями):
«…для Вас стихи тех поэтов, о которых Вы пишете (и мои), как «елисейские поля» – благоуханные цветущие поляны… прошлого. Сюда относится Ваше такое тонкое и такое человеческое выражение: «с ними мне не так грустно, т. е. грустней еще». Я это чувство очень хорошо знаю, временами подчиняюсь ему и не люблю его, или, выражаясь по-Вашему, «еще печальней люблю». В этом же смысле могу сказать: «не люблю я стихов» – т. е. «слишком, болезненно люблю», за то, что все прошедшие стихи (и мои в том числе) способны стать вдруг «полями блаженных», царством забвения. Чем меньше сил для жизни, тем слаще забвение.

Вы говорите: «Есть сладкая тоска стихов». «Без них – жить на свете тоска, просто дрянь». Я говорю Вам: понимаю Вас, но не хочу знать этого. Мы пришли не тосковать и не отдыхать. То чудесное сплетение противоречивых чувств, мыслей и воль, которое носит имя человеческой души, именно оттого носит это радостное… имя, что оно всё обращено более к будущему, чем к прошедшему; к прошедшему тоже, – но поскольку в прошедшем заложено будущее. Человек есть будущее.

…берегитесь елисейских полей; пока есть в нас кровь и юность, – будем верны будущему. Говорю Вам по своему опыту – боюсь я всяких тонких, сладких, своих, любимых, медленно действующих ядов. Боюсь и, употребляя усилие, возвращаюсь постоянно к более простой, демократической пище» (8: 384–385).
Не следует, однако, интерпретировать творчество Блока как некое беспросветное воплощение ужаса и тьмы жизни. Художник-романтик, он не только всю жизнь искал путей к «выпрямлению», но и в самые мрачные периоды видел просветы, «вырывы» в обаяние красоты, любви, искусства. Так итогом его поездки летом 1909 г. в Италию, страну, издавна им любимую и почитаемую как колыбель культуры, стал цикл «Итальянские стихи», пленительное отражение пережитого подъема чувств и в жизни, и в творчестве. Весной 1914 г. создавался другой «просветленный» лирический шедевр – цикл «Кармен», посвященный Л. А. Дельмас.

Но настойчивое «возвращение к более простой демократической пище» – не красивая проповедь в письме к своему корреспонденту, а подлинная новая позиция художника. Десятилетие с 1906 по 1915 г. отмечено в творчестве Блока борением двух важнейших линий его лирики: одна – «соловьиная», опирающаяся на традицию Жуковского – Фета, господствовавшая в начальный период его литературной деятельности и затухающая по мере высвобождения поэта; другая – встречная, крепнущая линия гражданских, социальных, исторически значимых тем, созвучных эпохе. Они пересеклись окончательно в поэме «Соловьиный сад» (1915), и выбор поэта решителен и бесповоротен: «Заглушить рокотание моря Соловьиная песнь не вольна!»

Как всякий большой художник, Блок в своей творческой перекличке с поэтами, кого он считал своими предшественниками – Григорьевым, Баратынским, Тютчевым, – при безусловной общности мировоззренческих принципов и схожести общественно-политических условий не повторял образы и интонации их произведений, а шел дальше. С одной стороны, трагическая тема гибели человека в условиях страшного мира у него разработана и шире, и глубже, более значительно; а с другой – именно на пределе, в апофеозе звучания этой темы возникает очень существенный для понимания всего творчества Блока и немыслимый, например, у Баратынского и Тютчева мотив преодоления как отражение волевого усилия лирического героя и одновременно воздействия на человека тех исторических сил, которые реально способствовали обновлению жизни, и сильнее других – движение народных масс. Один из исследователей справедливо назвал этот процесс преображения Блока и его героя подвигом поэта (Б. Соловьев). Прежде всего это проявилось в теме родины, России, в теме обретения новой судьбы блоковским героем, стремящемся преодолеть исторически сложившийся разрыв между народом и той частью интеллигенции, к которой он изначально принадлежал.

Тема родины стала для Блока выражением веры его героя, надежды и спасения в единстве с ее судьбой. Не случайно поэт любил повторять, что всё его творчество – о России. Образ России в стихах Блока («Осенняя воля», Осенняя любовь», «Россия») – двуликий: страны нищей, богомольной, сирой, но одновременно – вольной, диковатой, разбойной, с уже узнаваемым скифским обличьем. В символистской поэзии вообще чрезвычайно были распространены неославянофильские представления об исключительной роли России в современном мире. Блок тоже был не чужд славословий по адресу исторически молодой русской нации, призванной освежить кровь и жизненные токи «старушки Европы»; в завершенном виде эта тема будет воплощена в маленькой поэме «Скифы» (1918 ). Но прежде всего русская тема для Блока – размышления героя о своей судьбе в связи с судьбой страны. Выразителен в этом отношении цикл «На поле Куликовом» (1908) – этапное произведение поэта. В третьем томе собрания своих стихотворений Блок сопроводил цикл весьма многозначительным примечанием: «Куликовская битва принадлежит, по убеждению автора, к символическим событиям русской истории. Таким событиям суждено возвращение. Разгадка их еще впереди». Блок внятно сопрягает разновременные пласты русской истории; в самом тексте произведения он просто опрокидывает прошлое в современность («Опять над полем Куликовым…»). Примечательно и это включение себя в множественность соотечественников («…Пусть ночь. Домчимся, озарим кострами Степную даль… И вечный бой! Покой нам только снится…»). Важнейшая для Блока в эти годы проблема единения интеллигенции и народа, как видим, получает в его поэзии специфическое разрешение: то, что его герой находит свое место в битве за спасение отечества среди русских ратников, говорит о вере поэта в возможность такого единства. О том же – самое масштабное произведение Блока 1910-х гг., поэма «Возмездие». Первоначально задуманная как скорбный реквием в память умершего отца, она постепенно наполнялась отражением судьбы России в роковые для нее годы эпохи «безвременья» конца ХIХ в.; социальный пафос исследования смены поколений русской интеллигенции постепенно становился основным в произведении, всё отчетливее проясняя неизбежность финала, как понимает его Блок, – возмездия-вырождения роду героя-романтика, не способного воздействовать на историю. Поэма не была завершена, но намерения автора (высказанные им в предисловии) убеждают, что его отношение к исключительной личности, каким осознавал себя герой ранней лирики, решительно изменилось. Само понятие исключительности просто снимается Блоком в прологе «Возмездия»: «Герой уж не разит свободно. – Его рука – в руке народной…». «В эпилоге должен быть изображен младенец, которого держит и баюкает на коленях простая мать, затерянная где-то в широких польских клеверных полях…». Простая мать, в глубинах России пестующая сына, которому предназначено вершить историю человечества: «…в последнем первенце…новое и упорное начинает, наконец, ощутимо действовать на окружающую среду; таким образом, род… начинает… творить возмездие, последний первенец… готов ухватиться своей человечьей ручонкой за колесо, которым движется история человечества».

Изучение и понимание текстов Блока позволяет сделать вывод о последовательном и неуклонном формировании поэта как личности революционного мирочувствования в специфическом, блоковском смысловом наполнении этого слова. Раннеромантическое неприятие неуюта мира и надежды на его божественное переустройство, что отразилось в первых лирических циклах «Ante lucem» и «Стихи о Прекрасной Даме», сменилось в годы Первой русской революции осознанным протестом против социальной российской действительности; последующие годы духовного кризиса, опустошения и неверия, трагического падения лирического героя Блока вместе с тем усиливали в нем ненависть к «страшному миру», способствовали росту гражданских настроений поэта, «и страсть, и ненависть к отчизне» вырабатывали в нем готовность к «неслыханным переменам, невиданным мятежам» («Возмездие»). В результате к концу 1910-х гг., безусловно, как и многие русские интеллигенты его времени, чувствовал себя революционером («Мальчики шли в революцию; стыдно было не быть революционером» – О. Мандельштам ). Это означало его решительное «нет» современности и торжество идей гуманности и демократии, каким он наделял будущее, время Человека-Артиста. Такую революцию он увидел в 1917 г., потому что такую хотел видеть, и запечатлел ее в поэме «Двенадцать».