В.Е.Хализев

Г.Н.ПОСПЕЛОВ - ЛИТЕРАТУРОВЕД, ПЕДАГОГ, ЧЕЛОВЕК*

  Деятельность ученого-гуманитария (как и философа, художника, писателя) стимулируется и направляется его первичной интуицией (установкой, доминантой), которая придает созданному единство и цельность. Именно на почве этой интуиции (из нее!) вырастают идеи и концепции, проблематика и стиль научных работ и художественных творений. Доминантой личности Г.Н.Поспелова мне представляется интуиция порядка –   порядка в самом широком смысле этого слова. Здесь и убежденность в том, что жизнь общества в целом и отдельных людей управляется некими неукоснительными законами, и неустанное, требовательное стремление к четкости и убедительности мысли. Обо этом ясно свидетельствуют труды ученого, создававшиеся на протяжении шести-семи десятилетий.

1

  Первый, самый ранний из этих трудов, - дипломная работа Геннадия Поспелова на тему «Город в традиции Достоевского», написанная во второй половине 1924 –   начале 1925 года, в пору завершения трехлетней учебы в Московском университете. Это 40 рукописных страниц плотного текста (без полей)[1]. Рассмотрение художественных произведений Достоевского, Короленко, Гаршина, Чехова, Горького, Л.Андреева, Андрея Белого, Ремизова (творчество этих писателей именуется «новой литературой») сопровождается развернутыми теоретическими суждениями, весьма характерными и для будущих работ ученого. Базируясь на методологических принципах своего учителя (литература отражает «социальное бытие»), Г.Поспелов варьирует, а порой конкретизирует и углубляет сказанное в переверзевских книгах о Гоголе и Достоевском.

  Начинающий ученый предлагает собственные понятия и термины. Его опорное словосочетание «живая литературная ткань» сродни позже актуализованному Н.С.Арсеньевым (вслед за Г.П.Федотовым) термину «одухотворенная ткань жизни»[2] и предваряет понятие целостности художественного произведения. Эта ткань, говорится в первой поспеловской работе, «есть единственная реальность в произведении, с которой приходится считаться и к которой нужно относиться чрезвычайно бережно. Суть художественного произведения не только в выборе того или иного предмета творчества, но и в качестве его конкретного воплощения. Поэтому не следует переносить центр тяжести в чтение между строк и перефразировки. Надо всегда иметь перед глазами живую ткань, от нее отправляться и к ней апеллировать» (с. 5). Обращаясь вслед за Переверзевым к проблемам генезиса, Поспелов вводит (заимствовав его из психологии) понятие апперцептивной массы как общей суммы воспринятого человеком. Эта «масса» неизменно оказывается организованной и «устойчиво-длительной» (заметим: подобно доминанте в учении А.А.Ухтомского), поскольку находится в зависимости от социального бытия субъекта (будь то автор или близкий ему герой). Апперцептивные массы создаются в результате воздействия на человеческий мозг «определенного качества социальной и природной среды» (с. 19). Они составляют феномен как ясного сознания, так и «подсознания» (бессознательного). В связи с этим в составе литературного произведения различаются два аспекта: 1) «передний план» –   то, что находится на поверхности, присутствует явно, как «ударное пятно», т.е. поданное обстоятельно и крупно, выдвинутое на авансцену; 2) фон (в литературных произведениях он аналогичен колориту в живописи и аккомпанементу в музыке), «на котором проходят основные мотивы и сцены и который далеко не всегда составляет сферу осознанных художественных намерений автора». (Мотив города в русской литературе рассматривается начинающим ученым как «фоновый»). Фон, утверждает Поспелов, –   это «периферия» произведения, которая состоит из «смутных, неясных, мало осознанных впечатлений», но глубоко значима, ибо составляет «плотное окружение» «передних образов» и на них  воздействует (с. 3-4).

  Понятие «фона» применительно к литературному произведению в дальнейшем (ни у Поспелова, ни у кого-либо еще) развития не получило. Знаменательна, однако, перекличка между сказанным о фоне в первой поспеловской работе с суждением (тоже не очень-то развернутым) Д.С.Лихачевым, который много позже различил в художественных текстах два слоя: слой «активного воздействия на читателя» –   слой «пассивный», являющийся «мировоззренческим фоном», который приходит в произведение от укорененных в обществе представлений непроизвольно, как бы минуя авторское сознание[3].

  Студента Поспелова в наличествующем литературоведении не удовлетворяют как самодовлеющее теоретизирование, так и субъективный отклик на творчество писателей. Вот первые фразы его работы: «В сочинениях последнего времени, трактующих о литературе, значительно преобладают такие, которые или посвящены общим вопросам литературоведения и методологии, или же написаны просто «из любви к искусству», для выявления себя по поводу литературы, и чрезвычайно мало сочинений, занимающихся непосредственно литературным анализом, научной разработкой материала». И –   звучат предостережения от «методологических рецептов», от преподнесения «готовых выводов», которые получены с высоты «птичьего полета»; подобного рода «построение воздушных замков теории гораздо легче, чем тяжелая, кропотливая работа над материалом» (с. 1).

В дипломном сочинении Г.Поспелова явственно сказался переверзевский жесткий детерминизм, который не вполне согласовывался с природой искусства и литературы, свободно личностной, не подвластной неукоснительным законам, их «диктату». Вот итоговые суждения о городе в традиции Достоевского, сформулированное целеустремленно и ярко: «Город бьет и давит, держит героя (наряду со словом «герой» начинающий ученый прибегает к словосочетанию «герой-автор». –   В.Х.), как зверя в клетке, он страшен. Город вторгается в жизнь личности, хочет стереть ее яркость и самостоятельность, растворить, обезличить ее в массе других, что для героя невозможно и невыносимо. но в то же время герой связан с городом нерасторжимыми узами, убежать, уйти от него он не может, при попытке это сделать он «становится сам не свой»; город властно зовет его назад, и он снова идет в город покорно подставлять свою шею ударам, свою душу нивелировке; он силится отрицать город, представить его сном и грезой, чтобы хоть на минуту успокоиться и отдохнуть, но тщетно; тогда он проклинает этот страшный город, но все же остается в нем: вне города для него ничего нет» (с. 38). Слова о губящей энергии города сказаны Поспеловым (вслед за писателями от Достоевского до А. Белого) в защиту личности с ее «яркостью и самостоятельностью».

  Но, завершая свою работу, молодой ученый (действуя в русле марксистского социологического метода) дает герою, личность которого попирает город, сугубо критическую, негативную характеристику. Этот герой («герой-автор»), обитающий в углах, мансардах и меблированных комнатах, является мелким буржуа, «производителем в одиночку», мещанином, а потому «старается быть их хозяином, ревностно оберегает свою личность от слияния с массой». Этому герою лишь «кажется (подчеркнуто мною –   В.Х.), что окружающий его город злобен, насмешлив, немилосерд, –   гнилой, отравленный и проклятый». И представляется все это герою лишь потому, что он «эгоцентричен» (с. 39-40).

  Так обнаруживается неувязка между органически присущим исследователю (как и изучаемым им русским писателям) признанием прав личности на независимость и самостоятельность, на полноту самопроявления –   и жестким императивом (в духе первых послереволюционных лет) «омассовления» индивидуальности, ее слияния с большинством. Аналогичные этому противоречия, на наш взгляд, давали о себе знать и в последующей деятельности литературоведа: пафос защиты собственной творческой независимости не очень увязывался с исповедуемой им концепцией социального и художественного детерминизма, с пониманием писателей лишь как представителей тех или иных социальных групп и «идейных течений».

2

  Ряд положений студенческой работы Поспелова получил развитие в его вскоре опубликованных статьях второй половины 1920-х гг., где дали о себе знать и органически присущая ученому «интуиция порядка», и вера в то, что полнота истины ныне доступна каждому, и убежденность в насущности единой системы литературоведческих понятий и терминов. При этом (вероятно, под влиянием все более интенсивного общения с Переверзевым и другими его учениками) центр внимания начинающего ученого (в сравнении с тем, что имело место в студенческом сочинении) несколько видоизменился: в опубликованных статьях речь идет не столько о перспективе анализа материала (литературной конкретики), сколько о желательности «наведения порядка» в области теории и методологии.

  Обращусь к вводным эпизодам двух ранних работ Г.Н.Поспелова, относящихся к 1925 и 1926 гг. Приведу несколько цитат, прибегая к курсиву. «Наука требует общеобязательности ... дисциплины», «быть эрудитом» –   еще не значит быть ученым[4]. «Современное состояние литературоведения настойчиво диктует каждому ... одну обязанность в практической работе: быть не широким и воспринимающим, но ... нетерпимым; одну необходимость: уточнять и отмежевываться». Далее: «Относиться с добродушным вниманием» ко всякому вопросу и «способу его решения значит вносить свою лепту в те беспорядок и дезорганизацию, которые здесь царят». И еще: надо решить «проблемы первой необходимости», а все иное –   «зря только тратить время»; следует «иметь перед глазами четкую теоретическую схему научной работы вообще, в которой была бы дана и система вопросов, вообще подлежащих решению», иначе «невозможно будет изжить хаоса»[5]. Во всем этом значимы и императивность тона (неоднократное «надо», наука требует, современность диктует), и сама суть дела.  Обнаруживаются стремление навести в науке строгий порядок и пафос противостояния хаосу. Здесь же –   решительное неприятие всего субъективного и произвольного. Поспелов подчеркивает, что предмет науки о литературе надындивидуален. В поэтических стилях преломляются прежде всего «общественно-групповые переживания»[6], логику которых призвано уяснить литературоведение; сверхзадача последнего –   «установить во множестве наблюдаемых явлений известный порядок, более или менее полно и верно его конструируя». И еще: наука о литературе «имеет тенденцию связывать их (понятия, которыми она оперирует. –   В.Х.) в систему»[7].

  От приведенных высказываний тянутся нити очень ко многому в дальнейшей деятельности Г.Н.Поспелова. Вспоминается эпиграф из Декарта к книге «Проблемы исторического развития литературы» (1972): «Определяйте значение слов, и вы избавите мир от половины заблуждений». Помню и такие слова ученого: «всем нам необходима методологическая устойчивость»; «недопустима теоретическая беззаботность»; «нужно быть фанатичным». Г.Н. был глубоко убежден, что истина едина, постижима и что, в частности, сам он этой истине причастен. Он, несомненно, с радостью согласился бы со следующим высказыванием французского католического мыслителя начала нашего века: «Порядок, и только порядок окончательно создает свободу. Беспорядок порождает порабощение. Одни лишь демагоги заинтересованы в том, чтобы убедить в обратном»[8].

  Представление о порядке в сфере духа и мысли, жизнедеятельности и общения как неукоснительной норме, вероятнее всего, и определило тяготение начинающего ученого к марксизму. Время его интеллектуального формирования (1910-е гг.) было отмечено «сверхожиданиями» (А.А.Золотарев) и «духовным футуризмом» (С.Н.Булгаков). Людьми владело ощущение, что наступила пора грандиозных перемен, радикальных преобразований жизни. В юности на Поспелова влияла, как это обычно и бывает, прежде всего семейная атмосфера. О ней свидетельствует  сохранившееся письмо отца ученого (тоже педагога-словесника), относящееся к 1915-16 гг., где сказано, с одной стороны, о губительности бюрократизма, царящего в стране, с другой –   об опасности радикального и поспешного разрушения существующих порядков. «Боюсь, –   писал Николай Иванович, –   что в сдвигах налево наше общество не удержится на точке благоразумия и тогда получится хаос ужаснее войны». Завершая свое письмо, он говорит: «Только потому и хочется жить, что ждешь больших перемен. И пусть они будут, хотя это сулит нам большие страдания»[9].

  Г.Н.Поспелов, родившийся в 1899 г. и проведший детские и ранне-юношеские годы в провинции (Кострома, Тула), формировался как гуманитарий в гораздо менее благоприятных условиях, чем бывшие старше его на несколько лет А.П.Скафтымов, В.М.Жирмунский, М.М.Бахтин, которые в молодости были причастны философско-художественному брожению в столичной жизни предреволюционной России. В строе души и эмоциональном мире Г.Н., однако, многое определил А.Н.Скрябин с его пафосом преображения всего и вся. Старшая дочь ученого свидетельствует: «Если говорить о музыкальных вкусах и склонностях Г.Н., то самым любимым композитором всей его жизни был Скрябин. Было впечатление, что «Поэма экстаза» являлась для него вершиной музыкального искусства. Фортепианные произведения Скрябина он очень любил и хорошо играл... В молодости, не имея денег, чтобы купить ноты, он переписывал в библиотеке сочинения композитора, чтобы их играть…»[10].

  Огромную, едва ли не решающую роль в интеллектуальном формировании и научной деятельности Г.Н.Поспелова сыграла его встреча с В.Ф.Переверзевым, марксистом постепеновского (меньшевистского) толка. Его влияние было весьма сильным. Начинающий ученый воспринял марксизм (от которого не отступался до конца своей жизни) как впервые открытую истину о миропорядке и обществе. «Мы живем в эпоху, когда законы развития общества познаны», –   фразы подобного рода мы, ученики, слышали от него неоднократно. С юных лет Геннадий Николаевич усвоил и безоговорочно принял и концепцию классовой борьбы, и атеизм, и, что особенно важно, идею социального детерминизма, в полной мере отвечавшую его интуиции порядка[11]. Писатели и их герои, был твердо убежден он, обладают прежде всего социально-исторической представительностью. Они действуют, думают, чувствуют «от лица» чего-то всеобщего, которое мыслится как социальная конкретика –   и только. Все иное (индивидуально-личностное –   с одной стороны, исторически универсальное, общечеловеческое –   с другой) в расчет не очень-то принимается. Однобокость и уязвимость этой переверзевско-поспеловской методологии для подавляющего большинства гуманитариев сейчас очевидна. Жесткий социологический монизм в духе Плеханова и Переверзева навсегда остался поспеловской «ахиллесовой пятой». Вместе с тем идея детерминированности литературного творчества, понимание писателей и их героев как представителей и воплощений неких «общезначимостей» себя отнюдь не исчерпали. Здесь многое нужно (в сравнении с тем, что делалось Переверзевым и Поспеловым) додумывать, уточнять и углублять.

  Эволюция Поспелова как теоретика литературы протекала как запрограммированная его первичными интуициями и установками: ученый не метался из крайности в крайность и неизменно сохранял верность себе. Сначала у него (в духе переверзевском) преобладал интерес к комплексам психики автора: «Идея» (в кавычках) поэтического произведения, утверждал он в 1920-е гг., –   это «не отвлеченная мысль, а конкретная психологическая устремленность определенной общественной группы в определенный момент ее развития»[12]. Позже писатель понимается Поспеловым как носитель и воплотитель эмоционально окрашенной мысли и представитель идейного течения (опорное понятие в 1940-50-е гг.), а с середины 50-х гг. решающее значение в творческом акте придается «непосредственному идеологическому познанию», т.е. интуиции и органике –   со ссылкой на «миросозерцание» по Добролюбову, но по сути, скорее, в духе Ап.Григорьева. Здесь имел место своего рода «полувозврат» к переверзевской «психоидеологии» в обновленном терминологическом обличии. Эволюция теоретико-литературной мысли Г.Н. протекала, как видно, в рамках разработки единой концепции. О Поспелове правомерно повторить то, что сказал в разговоре со мной С.Г.Бочаров о Бахтине: «В главном и по существу он не менялся».

  Наследие ученого богато и многопланово. Работы 1920-х гг., к сожалению, поныне не обращают на себя внимания, но они являют собой весьма существенный, во многом предваряющий факт истории отечественного литературоведения XX века. Здесь намечены перспективы разработки теоретической поэтики, понимаемой в качестве методологической основы историко-литературных исследований. За социологической «зажатостью» и литераторской неискушенностью (длинноты, не в меру настойчивое варьирование, а то и просто повторение уже сказанного) просматриваются мысли оригинальные и глубокие, не утратившие актуальности и ныне, на рубеже тысячелетий.

  Центр поэтики, по Поспелову, –   это учение о составе и структуре литературного произведения, которое «сложно и многопланово»; это «не конгломерат признаков», но их «организация и структура». Литературоведам поэтому подобает рассмотрение «не какой-то одной стороны произведения, а каждой из них в связи с целым». Целое же разумеется как «поэтический стиль». Стиль понимается как причинно обусловленный и требующий каузального изучения: он воплощает психологический комплекс определенной общественной группы и им порождается. Литературовед призван к тому, чтобы по «художественному тексту» установить психологический комплекс, закрепленный в стиле. Во всем этом –   предварение и структурного подхода к литературе, и установки на «целостный анализ» художественных текстов, и разработки понятия «содержательность формы».

  При этом Поспелов ратует за то, что ныне правомерно назвать синтезом генетического и функционального рассмотрения фактов литературы (научная задача, заметим, и ныне остающаяся нерешенной на уровне теории). Настаивая на «каузальном» изучении литературных стилей, автор статьи утверждает, что в круг науки входит и уяснение их «жизнеспособности», законов «жизни и смерти» литературных фактов. И в решении этого комплекса научных задач молодой ученый (не прибегая, правда, к этому термину) усматривает путь к разработке исторической поэтики: стили трактуются как эволюционирующие. «Литературоведение, –   писал он, –   изучает с каузальной точки зрения возникновение и смену поэтических стилей и степень жизнеспособности отдельных моментов их развития»[13].

  Этот круг литературоведческих идей виделся молодому ученому как некая база дальнейшей творческой работы, имеющей коллективный характер. Г.Н.Поспелов во второй половине 20-х гг. был исполнен романтической веры в бескрайне широкие перспективы единения людей науки, их коллективного труда, дружного и вдохновенного. Уже в его дипломном сочинении говорилось, что литературный материал, подлежащий изучению «бесконечно сложен, извилист и многогранен». Этот материал намного «превышает силы единичной личности» и «требует работы целого сплоченного коллектива исследователей, работы из поколения в поколение». Автор убежден, что масштаб предстоящей научной деятельности таков, что перед его лицом должны отступить и стушеваться всякого рода индивидуальные и групповые претензии, межведомственные споры, тем более вражда. Научная работа, пишет он, «требует отказа от оригинальных ведомств, выявляющих глубокомыслие автора, отказа от красивых фраз, отказа от частной собственности в науке»[14].

  Но вскоре поспеловская утопия всеобщего единения научных сил стала давать трещины. В 1927 году, когда готовилась к публикации программная монография переверзевской школы («Литературоведение». М., 1928), статья Г.Н., для нее предназначенная, вызвала, как вспоминал ученый в старости, «резкую, негодующую критику» всех участников коллективного труда: «Критика была для меня так неожиданна и ужасна, что я после нее во втором часу ночи едва добрался до дома и потом не спал всю ночь». С той поры, завершал свой рассказ Геннадий Николаевич, Переверзев считал его «еретиком»[15].

3

Но куда более суровым испытанием для молодого ученого стали идеологические и административные гонения на социологическую школу, «пик» которых пришелся на 1930-1931 годы, когда Переверзев и его ученики (не последнее место в погромных выступлениях, как устных, так и печатных, уделялось Поспелову) были подвергнуты обвинениям политического характера: меньшевизм в литературоведении, искажение марксизма, буржуазная идеология, «антипролетарские тенденции под видом беспартийности» и т.п. «Настоящий сборник, –   говорилось в предисловии к книге, специально посвященный поношению переверзевской школы, –   разоблачает неискренность разговоров учеников Переверзева, разоблачает их отказ от Переверзева как вынужденное перекрашивание»[16].

  Воспоследовало, естественно, отстранение Поспелова от работы в ВУЗах. Отныне он преподавал только на рабфаке. Маячила угроза ареста. «В первой половине 30-х годов я не имел возможности печатать свои статьи», –   вспоминал ученый[17]. О том, что было продумано и пережито Геннадием Николаевичем свидетельствует его работа в эту пору над трагедией «Новый Фауст» (первоначальное название –   «Падения и взлеты»), оставшаяся незавершенной (сохранились тексты отдельных сцен и обстоятельный план произведения)[18]. Центральный герой (сначала –   Дарвин, потом –   Леонтьев) явно автобиографичен, хотя действие развертывается не в кругу литературоведов-гуманитариев, а в среде технической интеллигенции. Основу сюжета составляют гонения на Шатилова (учителя Леонтьева) и его продолжателей и учеников: люди, окопавшиеся в партийной организации, вершат цепь интриг и провокаций, и над творческой группой инженеров-теоретиков нависает угроза ареста. Звучат слова Шатилова:

                                                 Закончился этап

                     Спокойной, созидательной работы.

                     Когда все силы мы могли отдать,

                     Все подчинить могли своей науке.

                     Теперь, должно быть, жизнь пойдет иная,

                     Другому будет все подчинено:

                     Политике, партийным интересам...

  В прошлом у Леонтьева, «нового Фауста», –   вдохновенное служение истине, романтическая вера в собственные творческие силы, в высокую миссию первооткрывателей путей к светлому будущему:

                                       ...мы не щадили сил,

                     Ни времени, ни молодости нашей,

                     Все отдали идеям новым,

                     И общим творческим усильям. В них

                     Мы видели высокий долг,

                     И гордость тайную, и радость жизни.

                     Я жил одним: своею смелой мыслью -

                     Она меня терзала и манила,

                     Как моряка в тумане утра манит

                     Лазурный берег неизвестных стран.

  Ныне же герой трагедии осознает, что трудился лишь ради того, «чтоб стать игрушкою чужих расчетов / В глухой борьбе каких-то скрытых сил». Он переживает глубокий мировоззренческий кризис. Подобно Фаусту, Леонтьев приходит к мысли о тщете всяческих абстракций, сетует, что предался «рассудочным химерам», «увлекся летучими миражами теорий и суетливой умственной игрой»:

                              ...я все забыл на свете,

                     Забыл свою любовь, родство и дружбу,

                     Красу природы видеть разучился,

                     И в звуках музыки не ведал счастья.

  Главное же, концепция гарантированного прогресса, которому будто бы дан «зеленый свет», в сознании Леонтьева сменяется (или готова смениться) представлением о круговом движении истории. Вот слова Шатилова, на которые страстно откликается его ученик:

                     Самодовлеет каждый миг культуры,

                     И каждый миг истории! Не нужно

                     Себя иллюзиями тешить. Надо

                     Взять жизнь такой, какой она бывает.

                     Она ярка, богата, интересна!

  И герой пьесы Поспелова перестает верить в непрестанное и надежное движение общества к лучшему, приходит к представлению (в духе Ницше) о круге бытия, извечно несовершенного, но таящего в себе непреходяще ценные начала и прежде всего –   открытую каждому возможность жить ради самой жизни. Выразив намерение «снова быть ... самим собой», Леонтьев формулирует новый символ веры, подобный кредо Фауста первой части трагедии Гете:

                     Хочу опять глядеть на этот мир

                     С простым участьем, с тайным удивленьем,

                     С доверчивостью детской... Жизнь для жизни...

  Поспеловский герой жаждет претворить собственную жизнь в нескончаемый праздник:

                                       ...жизнь к тому щедра,

                     Кто прелести ее ценить умеет...

                     Прекрасные мгновенья!

  Обратившись к теме жизни как праздника (она, заметим, глубоко укоренена и в русской классической литературе), Г.Поспелов освещает ее по-своему, весьма оригинально: совсем не в духе раннего Пушкина («И пусть умрем мы оба/ При стуке полных чаш») или Ивана Карамазова, расположенного припасть к «кубку жизни» пока он молод, «а там –   кубок об пол!»[19]. Леонтьевская апология прекрасных мгновений не имеет ничего общего с эпикуреизмом в чистом виде и монотоном гедонистических экстазов. Вспомнив слова своего учителя о «самодовлении» каждого мига истории, он рассуждает:

                                                 ...разве

                     Не самоценен также каждый миг

                     И в нашей жизни? Разве наша жизнь

                     Не вереница ярких мигов:

                     Усилий творческих, заветных дум,

                     Общественных побед и наслаждений

                     Любовью или близостью к природе...

  Бесконечно разнообразная, вечно меняющаяся реальность осознается Леонтьевым не эгоистически-потребительски, но, напротив, как средоточие весьма широкого спектра благ, в который входят не только влечение к женщине (ведущий сюжетный мотив первой части «Фауста» Гете), но также восприятие искусства, созерцание природы, ценности семьи и быта (о последнем свидетельствует присутствие в пьесе сына героя).

  Эта жизненная программа, являющаяся, заметим, едва ли не наиболее достойным «вариантом» применения философии жизни, подается в поспеловской трагедии, однако, не апологетически. Она вырисовывается как несостоятельная и обреченная, что символизируется смертью страстно любимого Леонтьевым маленького Левочки (звучит мотив вины героя), а в финале пьесы –   и гибелью его самого.

  В ходе действия миропонимание героя меняется. Он идет ко все более глубоким прозрениям. Представление о мире как вечном круге и помыслы о прекрасных мгновениях все заметнее оттесняются тем, что названо «историческим чувством». «Я ощущаю связь со всей вселенной», –   говорит Леонтьев. И продолжает:

                              ...такой же ощутимой связью

                     Я с прошлым связан: с каждым новым шагом

                     Истории и с каждым созиданьем

                     Былых культур.

  По словам героя пьесы («Вот истина!») великие творения искусства приходят «через столетья», чтоб нас «согреть и напитать».

  Новый Фауст (в отличие от старого, гетевского) обращается мыслью и чувством к прошлому человечества не ради того, чтобы приобщиться к вечной, абсолютной красоте, явленной в женщине (вспомним эпизод с Еленой у Гете), а для утоления духовной жажды и обретения жизненных сил: великие художественные творения способны «напитать» героя.

  «Историческое чувство», к которому приходит и за которое ратует Леонтьев, предстает как противовес идее наслаждения текущими мигами (хотя вырастает в сознании героя именно из этой идеи). Чувство истории, ставшее своего рода ценностным ориентиром, сопряжено не столько с радостью созерцания лучшего в том, что находится рядом, сколько с причастностью исполненному трагизма бытию. И это опять-таки отличает «нового» Фауста от «старого»: как отмечено в одной из наиболее глубоуих работ о великом творении Гете, его герой своей трагедии не осознает[20].

  Леонтьев, как видно, показан преодолевающим свои «фаустианские соблазны», о чем с еще большей убедительностью, чем наброски поспеловской трагедии, свидетельствует ее развернутый план, который зафиксирован на отдельном листе, плотно и мелко исписанном чернилами (а не обычным в рукописях ученого карандашом). Этот текст уникален и важен, поскольку обнаруживает глубиннные, потаенные пласты мироотношения его автора. По своей смысловой весомости в составе интеллектуальной жизни Г.Н.Поспелова план «Нового Фауста», на наш взгляд, аналогичен тем абзацам и фразам статьи В.М.Жирмунского «Преодолевшие символизм» (1916), которые были устранены из ее последующих изданий[21], а также раннему трактату М.М.Бахтина, который много позже был удачно назван С.Г.Бочаровым «К философии поступка».

  План поспеловской трагедии компактно описывает три ее слоя: общественный, философский, личный[22]. Вот формулировки, характеризующие второй, философский слой пьесы (по каждому из восьми актов): 1) «Разочарование в работе, в мировоззрении, желание жить мгновением и его радостями»; 2) «Утверждение Леонтьевым пути фаустизма. Принятие действительности в ее мгновенности. Вид на Москву.»; 3) «Философия мгновения на музыке, ребенке, семье и быте. Ее срыв –   социологические, прогрессивные выводы. Принятие действительности в ее движении»; 4) «Философия мгновения на любви к природе. Историческое чувство. Хованщина –   Ницше –   Москва. Наслаждение любовью. Срыв всего: понимание закономерности исторической действительности»; 5) «Синтез фаустизма и коммунизма. Трагедия преодоления действительности. В начале было дело. Борьба с философией круга»; 6) «Трагедия современности. Борьба с показным, казенным коммунизмом»; 7) «Уяснение реальных горизонтов и перспектив истории. Принятие философии «круга» в снятом виде –   спираль»; 8) «Сознание оптимистической обреченности авангарда. Историческое чувство в апогее –   перед смертью». На оборотной стороне листа с планом трагедии –   перечень действующих лиц с их краткими характеристиками. О Леонтьеве сказано: «От неосознанного признания действительности –   к отталкиванию от нее –   к новому высшему пониманию».

  Во всем этом немало туманного и загадочного. Вместе с тем предельно лаконичные формулировки плана (если их соотнести с набросками основного текста) обнаруживают пережитую ученым в молодости духовную драму, которая наложила свой отпечаток на его дальнейшую жизнь и деятельность. История (в том числе и современность) осмысливается в юношеской пьесе Г.Н.Поспелова как исполненная неизбывного трагизма, в круг которого вовлечен и он сам: герой-автор пребывает в состоянии смятения, в ситуациях поиска, в зоне нескончаемого, порой мучительного душевного напряжения. Леонтьев показан как обреченный жить в обстановке беспрецедентного торжества неправды, агрессивного безмыслия, жестокости, в жизненной атмосфере, которая неотвратимо оборачивается для него «шумом внутренней тревоги». Этим «шумом» он, в отличие от пушкинского Евгения из «Медного всадника», однако, не оглушен, ибо продолжает мыслить и ценить высокие жизненные блага.

  Представляет интерес реминисцентный пласт набросков и плана трагедии. Отсутствуют Маркс и Плеханов, лишь угадываается Гегель. Наличествует, конечно же, Гете, а также Шуман и Скрябин. Однажды (в плане) назван Ницше. Русская культура представлена упоминаниями о Москве (название столицы России встречается в плане трагедии дважды, и оба раза слово это подчеркнуто); многозначительна ремарка, предваряющая первый монолог главного героя: «В окно виден храм Христа-спасителя, ныне разрушенный». С мотивом Москвы, вероятно, связано упоминание о «Хованщине» М.П.Мусоргского (напомним увертюру «Рассвет на Москва-реке»), музыкально-драматическом шедевре, в котором величественный трагизм русской истории постигнут необычайно глубоуо. Новый Фауст, как видно, предстает как герой именно русский. Сказанное выше, а также стихотворение об Оптиной пустыни и ее нынешнем запустении[23], говорит о напряженном интересе Г.Н.Поспелова к отечественной истории, к ее непреходящим ценностям и масштабным коллизиям, которые «на порядок» обострило послереволюционное время и «говорить вслух» о которых в эпоху шумных и повсеместных проклятий русскому прошлому стало невозможно.

  Поспеловский замысел трагедии «Новый Фауст», осуществленный лишь частично, представляет интерес не только как зеркало умонастроений ученого в один из самых трудных и ответственных периодов его жизни. Важно и иное: наброски и план трагедии –   это звено (пусть и малое) богатой и многоплановой отечественной фаустианы XX века, изучение которой было начато В.М.Жирмунским[24], а ныне продолжено Г.В.Якушевой[25]. Актуальность замысла «Нового Фауста» в атмосфере 1930-х годов, а также серьезность мысли, присутствующей в набросках и плане трагедии, сомнений не вызывают.

4

Во второй половине 1930-х гг. Поспелов возвращается к вузовской работе, читает курс истории русской литературы в ИФЛИ, с 1944 года –   профессор филологического факультета МГУ. Ученый публикует свои новые работы о русской литературе XVIII-XIX вв. (Сумароков, Херасков, Жуковский, «Евгений Онегин» Пушкина), а также (на страницах журнала «Доклады и сообщения филологического факультета МГУ, 1947-1948) короткие и содержательно насыщенные теоретические статьи (романтизм, поэтические жанры, сюжет). В 1940 г. появилась книга для учителя «Теория литературы», в 1953 –   «Творчество Н.В.Гоголя», в 1962 –   вузовский учебник «История русской литературы XIX века. Т. II, часть первая»[26].

  Лучшей полосой в литературоведческой деятельности Г.Н.Поспелова, на мой взгляд, было двадцатилетие с 1946 по 1965 год, завершившееся появлением монографии «   Эстетическое и художественное»   , где подведены итоги его длительным раздумьям о сущности искусства и его видов, а также о природе эстетического.

  В позднейших монографиях и статьях ученый договаривал и варьировал, конкретизировал и дополнял сказанное им ранее, к сожалению, не всегда удачно. И в университетской педагогической работе самыми яркими были 40-50-гг. В последующие десятилетия контакты Г.Н. с творчески настроенными студентами, как это ни горько сказать, стали сводиться к минимуму. «Его фразеология, –   справедливо отмечает сын ученого, –   особенно в поздние годы, частично совпадала с официозной, что в 60-70 гг. было уже с трудом терпимо для молодежи. Времена менялись.  Им очень увлекались определенные категории студентов ИФЛИ, а позднее и Московского университета 40-50 гг. –   его вдохновенной речью, стройностью мысли, о чем есть многочисленные свидетельства»[27].

  Безусловное приятие марксизма и его исповедание в эпоху, когда это учение официально и весьма агрессивно внедрялось, было у Поспелова искренним и глубоким убеждением, отнюдь не данью конъюнктуре. Это приятие ни в коей мере не знаменовало апологии послереволюционных порядков в стране. Мысль ученого была социально-критичной гораздо в большей мере, чем то допускалось господствующей идеологией. Геннадий Николаевич оставался внутренне свободен от многих насаждавшихся сверху формул и стереотипов. В 20-е гг. он продумывал и обсуждал в кругу близких людей социологическую теорию, согласно которой после 1917 г. к власти пришла (или стала приходить) люмпен-интеллигенция. В «Новом Фаусте»(1930-е гг.) говорилось о показном, казенном коммунизме». В 1966 г., во время длительного отпуска после перенесенного инфаркта, Поспеловым была написана и вскоре попала  в «самиздат»работа «Российский путь перехода к социализму и его результаты « за подписью Е.С.Варги, незадолго до того умершего известного экономиста[28]. Здесь критически обсуждалось наследие В.И.Ленина, характеризовалась эволюция  его взглядов, главное же – анализировалась государственно-политическая современность. Говорилось, что насущны серьезные изменения в обществе, что для их осуществления «нужен перелом в верхах», так как «инициативы снизу ждать невозможно». При отсутствии же решительных сдвигов в сторону демократизации общества, завершал свою работу ученый, «коммунизма в этой стране невозможно будет достигнуть ни через 20, ни через 100 лет. При таких условиях возможна лишь пародия на коммунизм».

  В основе работы о русском пути к социализму лежит мысль о том, что после революции 1917 г. в стране со временем упрочилась и обрела неконтролируемую власть мещанская деклассированная беднота, хозяевами России стали  «ультрареволюционеры» и «властолюбцы», осуществившие «диктатуру бюрократических верхов», а это в свою очередь привело к грубому попиранию социалистической демократии и гражданской свободы. Г.Н.Поспелов под маской Е.С.Варги сетовал, что «в обществе нет ни намека на свободу слова», что у нас «нет свободы для создания различных хозяйственных, политических, культурных обществ и корпораций», а потому нет публичного «обсуждения всех общественных дел и вопросов»; что происходящее в стране засекречено; что безраздельно царит «идеологический централизм», при котором «господствующая идеология лишена начал исследования и критики». «Если в своей социально-политической жизни, –   завершал Поспелов свое нелицеприятное обсуждение современного режима, –   советское общество давно стало централизовано-бюрократическим, то в своих идеологически-нравственных отношениях оно давно уже стало авторитарным.  Большинство его сознательных граждан, преданных существующему строю, обладает мировоззрением «марксистско-ленинским, миросозерцанием –   ведомственным и мироощущением –   обывательским».

  Автор трактата-конспекта утверждал, что для России всегда «была, есть и останется первостепенной необходимостью национальная независимость», неуклонная защита от посягательств извне (будь то немецкий фашизм или американский империализм), что только на путях полной государственной самостоятельности возможны существование страны и (в перспективе) благие преобразования ее общественной жизни. Даже в России предвоенных лет (не говоря уж о 1941-1945 гг.) Поспелов усматривал не одни только негативные аспекты сталинизма, но также и позитивные начала –   проявления благой исторической необходимости. «Все же, –   писал он, предварительно напомнив о рабском труде в 1930-е гг., –   осуществление сталинских пятилеток имело решающее общенационально-прогрессивное значение».

  В поспеловском трактате налицо общественно-нравственная проблематика. Ученого удручало то, что взаимная поддержка и забота людей друг о друге в современной ему России –   это лишь «оазисы в общей пустыне равнодушия и нравственного одиночества». Разобщенность людей он воспринимал с болезненной остротой, как нарушение одной из важнейших жизненных норм. И объяснял эту разобщенность отсутствием в обществе «демократического содержания» и «гражданских интересов», что в свою очередь порождено отсутствием свободы мысли и слова. «Официальность и формальность идеологии», полагал Поспелов, «разъединяет членов общества в их повседневном существовании». Здесь, на мой взгляд, сквозь привычную фразеологию марксиста-социолога проглядывает мысль о том, что со времен А.С.Хомякова в России именуют соборностью: выражается устремленность к бескрайне широкому, поистине свободному национальному единению.

  После написания работы о русском пути к социализму прошло более тридцати лет. Сейчас не трудно многое в ней подвергнуть критике (в частности –   позитивное отношение к стилю ленинского руководства как демократическому). Но важно прежде всего иное. Ученый, позволивший себе высказаться независимо и свободно, действовал в одиночку, на свой страх и риск, а не «под защитой чуждых крыл» (слова Ахматовой из «Реквиема»), что нередко бывало свойственно поборникам российской либерализации позже, в конце 1960-х гг и в последующие десятилетия, вплоть до перестройки. «Самиздатовский» трактат Поспелова –   свидетельство его гражданского мужества и патриотической настроенности (в самом высоком смысле этих слов). В нем недвусмысленно сказались самостоятельность и глубина мысли ученого, а также его способность прозревать будущее.

  Даже в сталинские времена, когда большинству казалось, что существующее положение вещей незыблемо на многие десятилетия и даже на века, Поспелов знал: все в истории движется и, в частности, его собственные научные принципы преходящи. Весной 1953 г. он рассказал нам, своим дипломникам, о Переверзеве. И прозвучало такое: «Теперешняя методология просуществует (или «продержится» –   не помню) еще лет 20-25, так что имеет смысл работать в ее русле». Научно-методологический фанатизм Г.Н., как видно, имел свои границы и порой корректировался им самим, его живым чувством истории. Главное же, этот фанатизм был формой интеллектуального и гражданского самостоянья, актом отмежевания от официоза и казенщины. «Я –   еретик», –   эти слова слышаны мной от него еще в 1950 году (естественно, в домашней обстановке).

5

  Страстная увлеченность Г.Н.Поспелова научной работой ни в коей мере не изолировала его от живой жизни с ее непреходящими ценностями. Неотъемлемую грань жизни ученого составляло общение с природой, прежде всего –   среднерусской, подмосковной. Всегда насущной и сродной ему была поэзия (Тютчев, Бунин). Любил Ибсена, Гамсуна, как ни странно –   скептика Франса; из современной ему литературы –   М.М.Пришвина и позднего Пастернака. Были любимы «Симфонии» Андрея Белого, в особенности третья, «Возврат». Высоко ценил поэму А.Т.Твардовского о войне. Говорил, что нужно быть таким же неуклонным и твердым, как Василий Теркин. Огромна в его жизни роль музыки. Помимо Скрябина были любимы Шуман, Шопен, Рахманинов, Прокофьев, Шостакович, Свиридов.

  Художественные пристрастия Г.Н.Поспелова были тесно связаны с напряженным и пристальным интересом к русской истории, о чем мне рассказала его младшая дочь. По словам Татьяны Геннадьевны, ее отец высоко ценил и принимал близко к сердцу исторические драмы А.К.Толстого и оперу Н.А.Римского-Корсакова «Царская невеста», хорошо знал царское генеалогическое древо. В 1945 году Г.Н. подарил ей изданную в 1904 году книгу «Откуда пошла русская земля и как стала быть» с надписью: «Моей дорогой десятилетней дочке, чтобы ей лучше знать прошлое своей страны». Восторженно относился Геннадий Николаевич, по словам дочери, к Мусоргскому. Оперу «Борис Годунов» считал конгениальной пушкинской трагедии. «Хованщина» пелась (по клавиру) в доме им самим и дочерью, вызывая острый отклик: восхищала сила личностей Досифея, Марфы и других героев. Старшая дочь ученого, Кира Геннадьевна, сообщила мне, что в старости Г.Н. часто слушал запись этой оперы в исполнении артистов Большого театра (М.О.Рейзен и М.П.Максакова в главных ролях), и наиболее заинтересованно –   последние, самые скорбные акты, начиная с арии Шакловитого (о том, что Руси угрожает погибель «от лихих наемников») –   и до последней сцены самосожжения раскольников, где звучат слова Марфы: «Негде укрыться, и нет нам спасенья».

  Сослуживцы и ученики помнят Поспелова как мастера иронически парирующей реплики, эпиграмматически меткой. Вот эпизод во время защиты дипломной работы о раннем Толстом (1953), написанной под его руководством. В качестве оппонента выступает Н.К. Гудзий. Упрекает дипломантку, что она преувеличила роль обличительного начала в «Казаках»; ссылается (в духе времени) на мнение революционных демократов, которые невысоко ценили эту толстовскую повесть. Тут же –   реплика Г.Н.: «Они не заметили, а мы им поверили». Николай Калинникович, что с ним нередко случалось, вспылил.

  Насыщенная, богатая, яркая жизнь Геннадия Николаевича на протяжении ряда десятилетий шла под аккомпанемент опасений, тревог, страхов, причин для которых было предостаточно. Идеологические гонения на Поспелова имели место не только на рубеже 1920-30-х гг., но и значительно позже. 13 декабря 1948 года в «Учительской газете» появилась статья «Сумбур вместо истории литературы» за четырьмя подписями студентов под рубрикой «Заметки с лекций». В ней говорилось, что Поспелов, бывший представитель меньшевистско-богдановской школы Переверзева поныне «не перестроился», что и сказывается в его трактовке произведений Фонвизина, Салтыкова-Щедрина, Достоевского. Далее воспоследовал приказ Всесоюзного комитета по делам высшей школы при правительстве СССР. В этом приказе (за подписью С.Кафтанова) говорилось: на основании заключения комиссии в составе профессора А.Еголина, Н.Глаголева, Ф.Головенченко и доцента Е.Ковальчик было «установлено, что проф. Поспелов Г.Н. не перестроил до сих пор в должной мере своего курса в соответствии с решением ЦК ВКП (б) «О постановке партийной пропаганды». Лектор был обвинен в недооценке революционно-демократической литературы, в идеализации творчества Достоевского, в недостаточном освещении идейно-политической борьбы, а также в схематизме и абстрактном теоретизировании. Поспелову было поручено «дать критический разбор своих ошибок» в «Учительской газете» и «Литературной газете»[29].

  Во второй половине 1940-х гг. (это было время партийно-государственной борьбы с космополитизмом) ученый вновь оказался лицом, которое не угодно сильным мира.  В пору, когда шла кампания по обличению русской академической науки дореволюционного времени, огульно именовавшейся то «буржуазно-либеральной», то «реакционной», Поспелов выступил с докладом на ученом совете филологического факультета, где, по его словам, «с похвалой отозвался» о работе А.Н.Веселовского «Поэтика сюжетов», отметив, что здесь ученый «преодолевал свой былой компаративизм»[30]. Этого оказалось достаточно для длительной «антипоспеловской кампании», можно сказать, травли. В «Литературной газете» (15 октября 1947 г.) появилась саркастическая заметка «Особое мнение профессора Поспелова»; в стенной газете филологического факультета –   пространная статья «Компаративизм на службе у космополитизма», всецело направленная против Геннадия Николаевича.

  «Пиком»травли Поспелова в печати явилась статья Е.Ковальчик (работавшей на кафедре советской литературы нашего факультета), направленная против него и В.В.Виноградова. Г.Н. как автор статьи «Проблемы романтизма» обвинялся в «отрыве от современности, аполитичности и формализме», «ложном объективизме» и «глубочайшей антинаучности выводов»; были осуждены также «неудержимая похвала Веселовскому» и стремление «превознести буржуазное литературоведение»[31]. Г.Н. в эту пору находился на грани увольнения из университета, шаги в этом направлении предпринимались[32], за увольнением же вполне мог последовать арест (что произошло в ту же пору с Г.А.Гуковским, работавшим в Ленинградском университете).

  На заседаниях кафедры истории русской литературы вершилась суровая партийная критика «заблуждений» ученого. «Помню до сего дня, –   рассказал Г.Н. в пору его девяностолетия, –   как один из студентов говорил: «Может быть, лекции Г.Н.Поспелова самые лучшие на факультете, но тем хуже...» Он подразумевал, что мои лекции могут внушить студентам компаративистские понятия»[33]. Мне (тогда второкурснику) довелось услышать от комсорга нашей группы такие слова о лекционном курсе Г.Н. (русский XVIII век): «Все в отдельности –   совершенно правильно, но в целом –   никуда не годится. От этих лекций не веет духом классовой борьбы». (Последняя фраза перелицовывала хрестоматийно известное тогда суждение Ленина о Чернышевском).

  О том, в какой напряженной и тревожной атмосфере велась работа Г.Н.Поспелова на рубеже 40-50 гг., свидетельствуют письма к нему отца[34]. В марте 1949 г., в разгар борьбы против космополитизма, Николай Иванович, живший в Туле, пишет сыну: «Партбюро через декана обращается к тебе с просьбой прочитать в следующий твой приезд лекцию в общестуденческом масштабе на тему «о бездомных космополитах»... мне кажется, что такую лекцию безопаснее прочитать, чем подвергать себя суду на основании кусочка из лекции по теории литературы». Г.Н.Поспелов читать эту лекцию отказался, и через некоторое время в ответном письме Николай Иванович восхищается им как «смелым и порядочным человеком». В конце того же года пишет сыну о его статье «Проблема романтизма», круто обруганной на страницах «Литературной газеты»: «Ошибка сочинения только в том, что ты вздумал осуществить право на свободное исследование в неподходящей обстановке. Надеюсь, что ты ... сохраняешь спокойствие и равновесие. Нас не так-то легко сбить с ног».

  После появления (начало 1950 г.) статьи Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», где было сказано об «аракчеевском режиме» в среде лингвистов, травля Поспелова тут же прекратилась. «Прихожу на факультет, –   вспоминал он, –   и с изумлением вижу, что те люди, которые только что старались не смотреть на меня и едва кивали, теперь разговаривают со мной дружески, любезно»[35].

  Тем не менее работа над книгой о Гоголе в 1951 г. шла под знаком тревог и опасений. «Редакция, –   сообщал Г.Н. в одном из писем (хранится у Л.С.Новиковой), –   хочет успеть все сделать к юбилею (сто лет со дня смерти писателя исполнялось в начале 1952 года. –   В.Х.), и тогда меня будут ругать и разносить на все корки. Пусть! Критики проходят, книжки остаются». Тревоги не оставляли и семью ученого. Николай Иванович выражал опасения, как бы вновь не навешали на сына опасных ярлыков. «Чрезвычайно заинтересован твоей книгой о Гоголе, –   писал он. –   Конечно, о ней будут писать и будут недовольны, если нет юбилейного тона. Но с этим надо примириться. Кто идет в печать –   тот идет на выстрелы. Пусть пули летят мимо»[36]. В этом же духе –   фразы по поводу принудительного стенографирования лекционного курса Г.Н. «Русская литература XIX века»: «Читать под стенограмму –   вещь не очень приятная. Знают, что ты не похож на попугая в клетке –   и тебя побаиваются. Попугай на кафедре в университете –   явление уродливое, но соловей –   явление, внушающее страх. Первого надо прогнать, а второму посоветовать осторожность... Не пой тихо, не пой громко, а пой средне» (26 февраля 1952 г.).

  В пору «оттепели» и на протяжении последовавшего за ней десятилетия подобного рода тревоги и опасения весьма заметно смягчились и резко убавились. Но после запуска в самиздат трактата о российском пути к социализму Геннадий Николаевич и его семья вновь вступили в длительную полосу беспокойств, наверное, еще более серьезных. В конце 1960-х гг. крамольный поспеловский текст прозвучал по зарубежному радио и был (в переводе на французский язык) опубликован с предисловием Р.Гароди[37].

  С этого момента жизнь Г.Н.Поспелова (вплоть до перестройки) шла под знаком страха, что истинный автор будет узнан. Но, к счастью, единственными людьми (по-видимому, так!), опознавшими автора самиздатовского текста, были я и мой друг А.М.Гуревич, который, прочитав «псевдо-Варгу», сказал мне: «Во всем мире есть только один человек, который мог это написать –   твой научный руководитель». Текст «Варги» и в самом деле содержал немало фраз, по которым автор распознавался легко и безошибочно (люмпенская беднота «проявляла обычно соответствующие черты в своем общественном сознании –   черты социальной оскорбленности и озлобленности»; культ Сталина был «люмпен-пролетарский по своему социальному генезису»; «социальному характеру Сталина» были свойственны «вождизм, ультрареволюционность и властолюбие»).

  Мы, естественно, приняли твердое решение никому, даже самым близким людям, не говорить о том, что узнали. И самому Г.Н.: убедившись, что авторство так легко опознается, он, конечно, встревожился бы еще сильнее. Лишь много лет спустя, где-то на рубеже 70-80 гг. в разговоре с ним я отважился осторожно намекнуть на то, что мне известно, кем написан «текст Варги». И тут он, доверительно улыбнувшись, попросил не сообщать жене и дочери («они испугаются») о сделанном мной «открытии». Я подробно рассказал, как состоялось опознание автора, он весело смеялся. Но наша беседа тут же обернулась на серьезный лад. Г.Н. поделился со мной своими страхами, которые уже стали привычными: «Недавно попросили меня прочитать лекцию о Достоевском в школе КГБ. Прислали машину. Еду, вспоминаю арест героя «В круге первом»; думаю, доведется ли благополучно вернуться домой». Спросил, как я полагаю: арестуют ли, если узнают? И добавил полувопросом: «Может быть, и нет. Ведь это все-таки с марксистских позиций написано?» Я про себя подумал, что за такой марксизм еще скорее посадят, чем за какие-либо немарксистские высказывания, но постарался произнести успокаивающие слова. Ученому в эту пору было около 80 лет.

  Живя под страхом репрессий, Г.Н., однако, держался независимо и мужественно. В 1966 году он отказался (несмотря на сильный нажим факультетского начальства) подписать статью «Нет нравственного оправдания», клеймившую А.Синявского и Ю.Даниэля. (Текст, подписанный рядом влиятельных ученых филологического факультета, был опубликован в «Литературной газете» незадолго до суда над ними). Этот факт известен. Менее прояснен другой эпизод: в декабре 1958 года ученый совет филологического факультета подавляющим большинством голосов санкционировал увольнение Вяч.Вс.Иванова, приписав ему антипатриотическое поведение. «При тайном голосовании, –   вспоминает ученый, –   был один голос против (как мне потом говорили, литературоведа Г.Н.Поспелова, я с ним позднее не раз виделся и даже отвечал на его научные вопросы о мифологическом образе Люцифера, но я стеснялся спросить его, верен ли слух, будто в моем деле Люциферу и Мефистофелю он не подыгрывал)»[38].

  И, вероятно, никому, кроме работников редакции литературы и языка издательства «Большая российская энциклопедия», неведом другой эпизод биографии Г.Н., характеризующий его как гражданина. После того, как в журнале «Огонек» появилась официозная, грубо разносная статья[39] о пятом томе «Краткой литературной энциклопедии» (в частности, была обругана статья «Партийность литературы» И.Ф.Волкова, тогда работавшего на кафедре теории литературы, которой руководил Поспелов), парторганизация филологического факультета рекомендовала кафедре воздержаться от поддержки редакции КЛЭ. Вопреки этой рекомендации Г.Н. от себя лично пишет письмо в редакцию «Огонька» (копию передает в редакцию КЛЭ). В конце письма говорится: «И вообще развязный и разносный тон, в котором написана статья А.Дымшица, возвращает нас к традициям недавнего прошлого, которые, как будто, мы все стремимся изживать... Ошибки нельзя исправлять таким способом». Все это были шаги по тем временам весьма рискованные. Геннадий Николаевич, как видно, умел обуздывать свое чувство страха, оставаясь верным себе и живя по совести.

  И в 1920-е гг., и гораздо позже Поспелов жил мечтой о дружественном единении отдельных ученых и целых научных коллективов, об их единонаправленной работе. Обратимся еще раз к его ранним трудам. Путь решения «обязательных задач» рисовался ученому как некое «общее дело» (пользуюсь опорным термином Н.Ф.Федорова) –   в виде организованной коллективной деятельности. Вот первые фразы первой статьи Поспелова: «У нас... каждый письменный стол и каждый кабинет требует патент на изобретение... Но ведь наука требует <...> не войны всех против всех..., а сплоченного коллектива работников»[40]. В другой статье молодой ученый сетовал на «отчаянную распыленность сил» литературоведов, на то, что «существующая группа научных работников <...> не привыкла к коллективной и организованной работе»[41]. Идеал творческого единения людей науки оказывался несбыточным. И здесь –   один из источников глубокого драматизма научной судьбы Поспелова. Ученого мало что удовлетворяло в современном ему литературоведении, как отечественном, так и зарубежном, в частности –   и в ближайшем научном окружении.

  Уверенный в своей правоте, нередко казавшийся высокомерным и надменным, Г.Н.Поспелов, однако, не имел притязаний на масштабное новаторство в сфере литературоведения, тем более –   на избранничество и лидерство. Эта «непритязательность» и глубинная скромность явственно сказалась уже в его ранних работах. Молодой ученый утверждал, что не испытывает потребности говорить «что-либо принципиально новое и оригинальное», но хочет «внести немножко больше ясности в общеобязательную научную систему нашего предмета»[42]. Очень «поспеловские» слова! В них дала о себе знать позиция труженика, исполнителя насущной задачи, служителя истины. И позже Г.Н. ощущал и мыслил себя одним из многих деятелей на стезе науки. Свидетельств тому немало. В 1928 году он по собственной инициативе взял на себя огромный труд редактирования сборника «Литературоведение». «Мне очень не хотелось, чтобы эта книга вышла в столь неряшливом виде», –   сказал он мне когда-то. Другой факт: в ответ на слова П.А.Николаева о том, что он, Поспелов, как философ-марксист значительнее и глубже В.Ф.Асмуса, Г.Н. со смехом сказал: «Ну что вы! Да я ему и в подметки не гожусь». А вот эпизод из беседы в доме Поспеловых: кто-то рассказал, что жена известного пушкиниста хранит в качестве реликвий все им записываемое и сама предает бумаге все подряд, что тот произносит; весело смеясь, Г.Н. обратился к жене: «Вот бы и ты занялась подобным делом на радость мне и потомству!» Запала в мою память и еще одна поспеловская фраза: «Ничего нет страшнее, чем профессорские амбиции».

6

  Многое из написанного Г.Н.Поспеловым не бесспорно. И, понятное дело, к нему, как теоретику литературы относились и относятся по-разному. Наследию ученого недавно посвятил серьезную и обстоятельную статью С.И.Кормилов. В ней справедливо утверждается, что «Поспелов должен войти в историю науки как достойнейший человек своего времени, но не как вечно живой наставник»[43]. Но в статье Кормилова делается односторонний, непомерно настойчивый акцент на тех гранях теоретического наследия ученого, которые уязвимы и на сегодняшний день действительно устарели. Между тем в трудах Поспелова очень многое истинно, ценно и непреходяще значимо. Далеко за рамки «малого времени» выходят и суждения Поспелова о составе и строении литературного произведения, относящиеся к 1920 гг., и развитое позже (в традиции античной риторики) вычленение трех основных аспектов словесно-художественной формы (предметная изобразительность, речевой строй, композиция), и разграничение романтизма и романтики, заметно обогатившее науку, и разработанная во второй половине 1940-х годов теория жанров (пусть и ограниченная рамками социологизма). Достойны пристального внимания (хотя и нуждаются в уточнениях) также суждения Поспелова о несводимости искусства к эстетической сфере. Например: «В жизни нет никаких явлений, эстетических по своей сущности. И искусство, конечно, не представляет собой в этом отношении какого-то исключения. И его сущность сама по себе вовсе не эстетическая»[44]. Здесь –   многозначительные переклички с Вл.Соловьевым, утверждавшим, что красота –   это форма, передающая содержание «вечной жизни», которое есть «внутреннее единство всего»[45] и Н.Гартманом, говорившим о «надэстетической тайне всякого великого искусства»[46]. Главное же, ныне, в эпоху увлечения постмодернистской невнятицей и пристрастия к логической аморфности, весьма насущен поспеловский пафос четкого расчленения, систематизации и тщательного обоснования литературоведческих понятий.

  Как ученый и педагог Г.Н.Поспелов оставил благой, неизгладимый след на целом поколении филологов, которые пришли в науку и литературную жизнь в 1940-50-е гг. (многие из них работают поныне)[47]. С.С.Лесневский в недавнем разговоре со мной сказал: «Геннадий Николаевич влиял независимо от того, соглашались мы с ним или нет. Главной была интонация, за которой ощущалась личность яркая и привлекательная».

  В студенческие годы (1948–1953) мне довелось слушать лекционные курсы Геннадия Николаевича не только теоретические – «Введение в литературоведение» и «Теория литературы», но и по истории русской литературы от Кантемира до Чехова: XVIII и весь XIX век, читавшийся на протяжении трех семестров и воспринимавшийся нами, студентами отделения русского языка и литературы, как своего рода центр обучения на филологическом факультете. Учебников по этому предмету не было. Круг работ о русских писателях-классиках, которые нам могли быть рекомендованы (исследования дореволюционные и относящиеся к 1920-м гг. находились под полузапретом), оказывался очень узким, а интересного в этом круге было и вовсе мало. Лекция в этой атмосфере являлась основным, незаменимым источником знаний, едва ли не единственным «комментарием» к читавшимся нами художественным произведениям (если не считать высказываний революционно-демократической критики XIX в.).

  И чем дальше уходит пора моих студенческих лет, тем больше поражаюсь тому, как смело, неуклонно, блистательно преодолевал Поспелов-лектор стоявшие перед ним огромные трудности. Русские писатели представали в его освещении очень разными, не похожими друг на друга, оригинальными и по характеру своего художественного мышления, и по чертам писательской манеры и стиля, что воспринималось как праздничная неожиданность: в привычных представлениях того времени классикам подобало выглядеть однокачественными, мало отличимыми один от другого (все –   демократичны, прогрессивны, враждебны существовавшему политическому строю). Мы знакомились на лекциях Геннадия Николаевича с новыми для нас фактами журнальной полемики и истории критики, узнавали  о творчестве писателей «второго ряда», главное же –   впервые в жизни слышали ответственно-серьезные, проникновенные слова о пушкинских маленьких трагедиях и содержащихся в них философско-нравственных обобщениях, о поэзии Фета и Тютчева (о которой тогда говорилось мало и с ощутимой долей надменности), о своеобразии мироотношения Гоголя, о произведениях Достоевского, которые в ту пору либо умалчивались, либо третировались в качестве реакционных. Вспоминаю фразу, произнесенную после лекции о «Братьях Карамазовых» одним из однокурсников, А.З.Анфиногеновым: «Было ощущение, что сам воздух в аудитории насытился мыслью».

  В поспеловских лекциях нас привлекала просто и четко выраженная мысль, настойчиво преодолевавшая унылые стереотипы литературоведения того времени. Эти лекции дали нам серьезное и глубокое понимание литературы, составив своего рода фундамент наших профессиональных познаний и навыков. Они активно и благотворно влияли и влияют на нашу деятельность.

  На место наследия Г.Н.Поспелова в отечественной гуманитарной культуре, мне кажется, может пролить свет написанная 20 лет назад статья Б.Ф.Егорова, который, говоря о Бахтине, выделил две линии европейской и русской мысли. Бахтин с его концепцией диалогичности и убежденностью, что полная истина не вместима в какое-то одно сознание, здесь понят как наследник теорий Эйнштейна, Бора, Геделя, а также духовных ориентаций Пушкина и Чехова. Другую ветвь культуры ученый связал с именами протопопа Аввакума, славянофилов, Л.Толстого (наряду с ними, замечу, могли быть названы демократы-шестидесятники XIX века, из мыслителей нашего столетия –   Бердяев). Здесь, пишет Б.Ф.Егоров, «главенствует твердая убежденность в единственности и всеобъемлемости ... утверждаемой истинности», –   убежденность в том, что «данный субъект обладает правами на знание всех критериев истины и всех отклонений от правильного пути». Обе линии, отмечает автор, каждая по-своему плодотворны, и обе они чреваты опасностями, каковы всеядность и фанатизм[48]. Г.Н.Поспелов жил и работал в русле традиции, тянущейся у нас от протопопа Аввакума. Ее можно назвать монистической, или, вслед за Бахтиным, монологической.

  Многое в облике Геннадия Николаевича –   и от семейной традиции. Явственны черты сходства с дедом, костромским соборным протоиереем, известным церковным проповедником и писателем. Обоим были присущи интуиция порядка, твердость убеждений и энергия целенаправленной деятельности. Когда я, прочитав некролог об Иване Григорьевиче Поспелове (это было в 80-е гг.), рассказал Г.Н., что его дед, уже ослепший, продолжал писать, пользуясь специальным приспособлением, он произнес: «Правильно. Так и надо.» В поспеловском домашнем архиве хранится текст (автора по его просьбе не называю), посвященный далекому прошлому семьи. Вот что говорится там о фамильных чертах Поспеловых: «В семьях Ивана Григорьевича и его детей царила атмосфера порядка и строгости, собственная жизнь мыслилась и переживалась прежде всего как служение. Нередко трудные для себя самих и окружающих, резкие и неподатливые, истово серьезные, Поспеловы неизменно сохраняли верность нравственным устоям. Честность и порядочность для них составляли что-то само собой разумеющееся. Эти люди были бесконечно далеки от мира всяческих «ловчил» и делателей карьеры, а также от эгоистического своеволия. Здесь вполне возможны излишняя «крутость», ограниченность кругозора, неуживчивость и жесткость, но совершенно непредставимы уклончивая хитрость, фальшь, корысть, сделки с совестью».

  Геннадий Николаевич Поспелов принадлежал к поколению русских ученых, которым довелось работать в беспрецедентно трудных условиях, «на безблагодатной почве под несвободным небом» (М.М.Бахтин)[49]: творчески проявить себя сполна и открыто в гуманитарной сфере было практически невозможно. Но некоторые одаренные гуманитарии (их немало!) все-таки сумели сохранить себя, не сгибаться, «не подыгрывать Мефистофелю» (выражение Вяч.Вс.Иванова). И –   многое сделать для своей страны в горестно тяжкую для нее пору. Геннадий Николаевич, несомненно, из их числа.

  В личности, деятельности, судьбе Г.Н.Поспелова ярко воплотилась одна из самых существенных граней национального характера: труженичество, не сопряженное с метаниями и скитальчеством, с претензиями на собственную исключительность, тем более –   с эгоистическим самоутверждением. Облик этого ученого –   живое опровержение модных ныне, ставших расхожими суждений о русском человеке как безнадежном непоседе и духовном страннике, шарахающемся из одной крайности в другую, а о России –   как проклятой стране.