«Распад атома» (Париж: Дом книги, 1938) – выпущенная мизерным тиражом (около 200 экземпляров), книга вызвала полярно противоположные оценки в эмигрантской критике. Довольно пренебрежительно отозвался о ней В. Сирин (Набоков): «…Эта брошюрка с ее любительским исканием Бога и банальным описанием писсуаров (могущим смутить только неопытных читателей) просто очень плоха. <…> Георгию Иванову <…> никогда не следовало бы баловаться прозой» (Современные записки. 1940. №70.С.284). Негативным был и отклик В. Ходасевича, не удержавшегося от резких выпадов против автора «Распада атома»: «И вот тут становится жутковато: как бы не взяли в Москве да не перепечатали бы всю книгу полностью, как она есть, – с небольшим предисловием на тему о том, как распадается и гниет эмиграция от тоски по «красивой жизни» и по нетрудовому доходу» (Возрождение. 1938. 28 января).

Лишь немногие критики отметили оригинальность и значительность «Распада атома». З. Гиппиус в докладе на заседании «Зеленой лампы», состоявшемся 28 января 1938 г. и посвященном «Распаду атома», утверждала, что книга Иванова «не хочет быть “литературой”. По своей внутренней значительности она и выливается за пределы литературы. Но она написана как настоящее художественное произведение <…> и если правда, что “жизнь начинается завтра”, – завтрашний живой человек скажет: не все книги, написанные в эмиграции, обратились в прах, вот одна замечательная, она остается и останется» (Круг. 1938. Кн.3. С.143, 149). Высоко оценил «Распад атома» В. Злобин: «Книга очень современная и для нас, людей тридцатых годов нашего века, бесконечно важная» (Литературный смотр. Париж, 1939. С.158).

Малочисленность печатных отзывов на книгу позволила некоторым критикам говорить о том, что вокруг нее «был создан заговор молчания» (Струве Г. Русская литература в изгнании. Париж, 1984. С.316), что «ее замолчали» (Гуль Р. Георгий Иванов // Гуль Г. Одвуконь. Нью-Йорк, 1973. С.68). Тем не менее даже сочувственно настроенные рецензенты предсказывали этому произведению Г. Иванова трудную судьбу: «Не удивлюсь, если книга <…> окажется сегодня голосом вопиющего в пустыне» (Гиппиус З. Цит. соч.С.158); «О ней немного поговорили, посвятили ей одно заседание «Зеленой лампы», а затем она, даже не вызвав скандала, <…> провалилась в пустоту» (Злобин В. Цит. соч. С.158). По мнению Р. Гуля, в этом «виноват был сам Георгий Иванов. Его вина состояла в чрезмерности пощечин общественному вкусу. В стремлении к “эпатажу” Иванов уснастил свою книгу нарочитой и грубой порнографией, соперничая в этом с «Тропиками Рака и Козерога» Генри Миллера» (Гуль Р. Цит. соч. С.69).

Между тем содержание этого произведения далеко не исчерпывается «подчеркнуто натуралистическими описаниями» (Струве Г. Цит. соч. С.316) в духе Пшибышевского (уничижительное сравнение, предложенное В. Ходасевичем). С беспощадной правдивостью и «мучительной остротой» в нем обнажены трагические противоречия человеческого существования и по-новому, в экзистенциалистском преломлении, осмыслены «вечные» проблемы любви и смерти, отчуждения, утраты «сокровенного смысла жизни». Трагический пафос – осознание абсурдности человеческого бытия и всего мира в целом, мысли о несостоятельности традиционных верований и крушении освещенных веками устоев европейской цивилизации, страстный протест против предрешенности человеческого удела – сближает «Распад атома» с произведениями французских экзистенциалистов, в первую очередь с романом Ж.-П. Сартра «Тошнота» (1938), с которым у него немало общего и в идейно-философском, и в образно-тематическом планах. Но, в отличие от сартровского протагониста, герой Иванова не верит в утешенье вымышленной красотой»: венчая нигилистический бунт против «всепоглощающего мирового уродства» бессмысленным убийством парижской проститутки (пусть и иллюзорным, разыгранным в его «онанирующем» сознании), он доводит чудовищную логику абсурда до абсолютного предела – когда самоубийство становится единственным способом избежать окончательной духовной гибели.

«Рискованный манифест на тему умирания современного искусства» (Гуль Р. Цит. соч. С.68), «Распад атома» может восприниматься и как бесстрашное «путешествие на край ночи» человеческого сознания, где «законы жизни тесно переплетены с законами сна», а «жиденькое противоядие смысла удивительно быстро перестает действовать» под напором безудержных аффектов и безотрадных размышлений «о бесчеловечной мировой прелести и одушевленном мировом уродстве». Повествование «Распада атома» облечено в форму исповедального монолога, в котором сплавляются импрессионистические зарисовки Парижа («Каштаны, автомобили, мидинетки в летних платьицах. Торжество вспыхнувших фонарей вокруг безобразнейших в мире статуй»), мучительные философские раздумья об исчерпанности прежних идеалов, светлые воспоминания о любимой женщине («Я хочу в последний раз вызвать из пустоты твое лицо, твое тело, твою нежность, твою бессердечность…») и приобретающие зловещее жизнеподобие чудовищные фантазии («Совокупление с мертвой девочкой. Тело было совсем мягко, только холодновато, как после купания. С напряжением, с особенным наслаждением. Она лежала, как спящая…»).

Чрезвычайной сложностью художественного материала (совмещение временных планов, перебивы настроения – от почти молитвенной просветленности до мертвящего цинизма, трансформация сознания героя, его перевоплощение в образы своих воспоминаний или фантазий, смешение сознания и подсознания) обусловлена новаторская форма произведения и его жанровые особенности. По жанру – это, как указал В. Ходасевич, «лирическая поэма в прозе», которая «построена на характернейших стихотворно-декламационных приемах, с обильными повторами, рефренами, единоначатиями и т.д.» (Ходасевич В. Цит. соч.). Здесь безусловно доминируют: принцип монологичности, присущее поэзии единство авторского слова и слова главного и по сути единственного героя (лирического героя), установка на выражение субъективного переживания, повышенная эмоциональность и экспрессивность. Метрически художественная речь не организована, но налицо так называемые «вторичные признаки ритмической организации материала» (Жирмунский В. М. Теория стиха. Л., 1975. С.575): «грамматико-синтаксический параллелизм, анафоры и подхваты, обилие восклицаний и риторических вопросов, гармония гласных, аллитерации, внутренние рифмы, – свидетельствующие о близости лирической прозы Иванова к поэтической речи.

Композиция поэмы в прозе построена по законам, напоминающим музыкальную сонатную форму с ее принципом гармонизации нескольких тем, когда сначала задается одна тема, затем – контртема, после чего идет их слияние, разработка и далее – финал. При ослаблении фабулы главным структурообразующим началом поэмы является сложная система лейтмотивов. Уже в экспозиции произведения заданы его главные образно-тематические линии: образ бездушного и жестокого мира, светлая тема любви и надежды, связанная с ускользающим и возникающим вновь на протяжении всего повествования образом возлюбленной, и «человека-ноля», человека-атома (ключевой символ поэмы), закованного в непроницаемую броню одиночества, за которой «разрастается и перегорает огромная духовная жизнь». Динамичное, напряженное взаимодействие и развитие этих линий определяет идейно-эмоциональный строй всей «лирической поэмы в прозе».

Важную роль в поэтике «Распада атома» играют многочисленные реминисценции, парафразы, прямые заимствования из произведений всех литературных уровней – от образцов высокой классики (Жуковский, Пушкин, Тютчев, Гоголь, Достоевский) до популярных романсов («Он был титулярный советник…») и колыбельных песен («У кота воркота была мачеха лиха…»). Особенно значимы две постоянно противопоставляемые цитаты: из пушкинского шедевра «На холмах Грузии…» и из «заумного» стихотворения А. Кручёных «Дыр бул щил…»; в поэме они выступают как олицетворение двух философско-эстетических полюсов, двух противоположных духовных начал, борющихся в душе героя: как символ ушедшей, уже недосягаемой гармонии и красоты, выраженной в пушкинском творчестве, и символ воцарившегося «антиискусства», торжествующего «мирового уродства».

Открытым заимствованием тем и образов из произведений отечественных классиков Г. Иванов демонстрирует свою неразрывную связь с гуманистической традицией русской литературы. Продолжая ее нравственные и философские искания, он с шокирующей откровенностью показывает теневую сторону жизни и безжалостно порывает с прежними иллюзиями и «отцветшими мировыми идеями». При этом «безлюбый, безверый автор «Распада атома» видит и слышит то, что видел страстный и верующий Блок» (Иваск Ю. О послевоенной эмигрантской поэзии // Новый журнал. 1950. № 23. С.207). Несмотря на наносной цинизм и декларируемую уверенность в «фатальной неизбежной осечке», Иванов ощущает свою боль «частицей божьего существа» и продирается сквозь мрак отчаяния и «хаос противоречий к вечной правде, хотя бы к бледному отблеску ее».

Литературная энциклопедия русского зарубежья (1918-1940). М., 1999. Т.3 . Часть 2. С.42 -46