СПИСКИ ШРАЕРА

Шраер М.Д. Набоков: темы и вариации. – СПб.: Академический проект, 2000. – 384 с. 1000 экз.

На Западе Владимир Набоков вот уже три десятилетия питает мощную литературоведческую индустрию, выпустившую сотни монографий, десятки тематических сборников и тысячи более или менее научных статей, число которых не поддается точному учету. На русском языке западная (главным образом англоязычная) набоковиана представлена довольно скудно. Из монографий к настоящему времени перевода была удостоена книга В.Е.Александрова «Набоков и потусторонность», так что издание «Тем и вариаций» смело можно назвать блистательной удачей автора. Оговорюсь (как любили делать Георгий Адамович и Христофор Мортус): «Темы и вариации» М.Шраера монографией не является, как не является и полноценной научной работой, обладающей композиционной цельностью и предлагающей хоть сколько-нибудь оригинальную методологию или продуманную концепцию. Перед нами сверстанный на живую нитку сборник статей, на протяжении 90-х публиковавшихся в различных литературоведческих журналах и сборниках. Некоторые из статей ранее входили в книгу «The World of Nabokov's Stories». Так что неслучайно «Темы и вариации» с комичной торжественностью украшают рекламные выдержки, взятые из рецензий на предыдущий литературоведческий шедевр Шраера – «блестящее прочтение рассказов Набокова», как утверждает велеречивый рецензент.

Книга разбита на шесть глав и пять «интерлюдий», связанных друг с другом настолько слабо, что автор то и дело впадает в досадные повторы, словно для «закрепления материала» целыми абзацами перепевая сказанное ранее. Помимо объекта изучения (главным образом, это русскоязычные рассказы Набокова), «собранье пестрых глав» объединяет та чрезвычайно удобная методология наивно-прямолинейных сопоставлений и произвольных (как правило, чисто внешних, а то и вовсе надуманных) «интертекстуальных» сближений, которая теперь взята на вооружение подавляющим большинством отечественных и зарубежных набокоедов (и которую я в свое время окрестил «вульгарным компаративизмом»).

Настойчивое стремление всеми правдами и неправдами выискивать в набоковских произведениях «параллели», «отзвуки» и «отголоски» в полной мере проявляется уже во второй главе «Набоков и Чехов: от «Дамы с собачкой» к «Весне в Фиальте»», где автор задается целью доказать, что Набоков: а) «продолжатель чеховской традиции в русской литературе ХХ века», б) в рассказе «Весна в Фиальте» вступает «в многоступенчатый диалог с Чеховым, диалог, который вылился в творческое перечитывание и переписывание «Дамы с собачкой» (С.85). И первый, и второй тезисы получают блестящую аргументацию. Набоков сближается с Чеховым на том основании, что: 1) «оба писателя отличались независимостью суждений» (С.65); 2) оба ненавидели пошлость (предполагается, что кто-то ее любит?); 3) оба «противостояли социальному и культурному коллективизму <…>, предпочитали индивидуальный подход и индивидуальную акцию» (С.66), что, по мнению М.Шраера, говорит не только о близости мировоззрений писателей, но и их произведений; 4) обоих не любили критики, в частности, З. Гиппиус; 5) поэтику того и другого определяет «структура треугольного желания» (С.72) – так высокопарно переименован банальный «любовный треугольник»; и наконец – плавный переход к сопоставительному анализу «Дамы с собачкой» и «Весны в Фиальте» – еще одна важная точка соприкосновения: «как и у Набокова, морские курорты занимали особое место в жизни Чехова» (С.88). Далее вульгарнокомпаративистская машина работает полным ходом. С маниакальным упорством выискивая «параллели» между чеховским и набоковским рассказами, Шраер проницательно указывает на пресловутое «треугольное желание», на «структурную связь» стыдливой чеховской Анны Сергеевны и беспечно-легкомысленной набоковской Нины – «…Прежде всего, отметим фонетическое сходство их имен – три из четырех букв совпадают. Кроме того, обе бездетны. Наконец, внешнее сходство героинь также налицо: оба повествователя упоминают их небольшой рост и стройность» (С.90); не забыты Шраером и обманутые мужья – они тоже очень похожи, поскольку «Фердинанд <…> может быть частичной анаграммой фамилии “Дидериц” (ерд..д / д..дер)». Не успокаиваясь на достигнутом, неутомимый охотник за параллелями сообщает, что «между двумя рассказами действует целая система ситуативных рифм» (С.94): «действие обоих рассказов происходит на популярном морском курорте» (о том, что действие рассказов лишь частично «происходит на курорте» автор как-то забывает); в набоковском рассказе описывается кафе, где играет дамский оркестр – по Шраеру, «сцена в кафе отсылает к сцене из «Дамы с собачкой», к сцене в провинциальном театре <…> там также упоминается плохой оркестр» (еще немного фантазии, и нам было бы объявлено, что и у Чехова оркестр был женским!). В довершение всего М.Шраер выстраивает таблицу, где фиксирует «параллели вербальных мотивов» между двумя рассказами. Использование Чеховым и Набоковым десяти «вербальных мотивов» – то есть слов «судьба», «север», «лестница», «чернильница», «афиша», «жалость» и др. – позволяет нашему «параллелисту» с несокрушимой убедительностью констатировать пресловутый «диалог». Даже очевидные несходства, которые и в азарте механических сопоставлений нельзя замолчать, играют на руку М.Шраеру. Любой факт несходства, любая непохожесть автоматически объявляются либо «пародией», либо образцом «полемики» Набокова с Чеховым (при этом слова «пародия» / «пародирует», «полемика» / «полемизирует» употребляются скорее метафорически, нежели строго терминологически).

Этой же незатейливой тактики М.Шраер придерживается и в других главах, когда механически сличает произведения Набокова и Ариосто, Набокова и Шкловского, Набокова и Кафки, Набокова и Данте, Набокова и Бунина… Сличению с последним посвящена отдельная глава «Набоков и Бунин. Поэтика соперничества» – наиболее интересная и содержательная в сборнике, так как метод вольных ассоциативных полетов и малоубедительных сопоставлений на время уступает место реальной работе историка литературы, реконструирующего сюжет сложных взаимоотношений между Буниным и Набоковым и опирающегося при этом на малодоступные архивные документы. К сожалению, Шраер не довольствуется скромной ролью историка и с прежним энтузиазмом подводит к Набокову, словно к вражеской крепости, очередные «параллели», усматривая сходство между бунинскими и набоковскими рассказами, зачастую не имеющими ничего общего ни тематически, ни стилистически. (Если, конечно, под стилевой общностью не понимать наличие «длинных сложных предложений, часто разделяемых точкой с запятой», что позволило Шраеру сблизить рассказы «Пильграм» и «Господин из Сан-Франциско», – а смерть персонажа, которая «завершает и закрывает концовку рассказа», считать достаточным основанием для разговора об общем «тематическом фоне» и влиянии Бунина на Набокова.)

Впрочем, «сравнительно-сопоставительная» методология придает «Темам и вариациям» хотя бы некоторое подобие цельности и «научности». В книге, наспех, без определенной цели и плана составленной из разношерстного материала, самодостаточные компаративистские опусы соседствуют с публикацией архивных материалов – писем Набокова американскому переводчику П.А.Перцову (увы, опубликованные письма скучны и невыразительны, ибо относятся, по классификации Шраера, к «повседневной деловой переписке, несущей обычную коммуникативную функцию», и напрочь лишены функции эстетической, отличающей дружеские и любовные послания Набокова); все это спокойно уживается с расхлябанно-лирико-эссеистическими «интерлюдиями», которые по большей части представляют собой либо непритязательный набор случайных ассоциаций и личных впечатлений от прочитанного, либо беглый пересказ набоковских произведений (интересный разве что нерадивым американским студентам, на которых, видимо, рассчитана книга).

Под стать жанрово-тематической чересполосице и стиль «Тем и вариаций», сочетающий ядреные словечки из обветшалого структуралистского жаргона – «гипертекстуализирует», «код», «маркированная функция» – с размытыми до неприличия, обесцененными от бездумного употребления терминами: «модернизм» (Чехов, Бунин и Набоков аттестуются автором как «скрытые модернисты» – в противовес «открытым модернистам» Андрею Белому и Сологубу), «аллюзия» (как и многочисленные синонимы – «параллель», «отсылка», «отзвук» – этот резиновый термин неизменно возникает при наималейшем текстовом сходстве или совпадении), «пастиш» (почему-то прилагающийся здесь к антифрейдистскому памфлету «Что всякий должен знать?»). Встречаются также забавные авторские неологизмы – уже знакомая нам «частичная анаграмма», «картографировать» (по Шраеру, прозу Набокова отличает «искусство ступенчатого ассоциативного картографирования физического пространства» (С.60)), «текстобиография», – и диковинные гибриды: «палиндромическая анаграмма» (фамилия Глебова, главного героя бунинского рассказа «Генрих», по мнению Шраера, содержит в себе «палиндромическую анаграмму фамилии Блок: блег-блок, в позиции на конце слова звонкий «г» совпадает по звуку с глухим «к»» (С.178). Усиливая впечатление от подобных «блег-блоков», автор насыщает свою речь (пардон – дискурс!) квазинаучными оборотами, типа: «Следующий слой информации касается места Набокова в контексте эмигрантской литературы 1930-х годов» (С.214); «Художественный метод Чехова заключался в смешении его собственных воспоминаний с наслоениями коллективной памяти, хранящейся в языке» (С.88); «сама повествовательная структура рассказа [«Королек»] отражает немецкое общество накануне прихода к власти нацистского режима» (С.156).

Ответственность за подобные находки можно возложить на переводчиков (как и за то, что старая добрая «несобственно-прямая речь», американизируясь – ради пущей научности? – перекрашивается в «свободный непрямой дискурс»). Но кто ответит за такие, весьма далекие от политкорректности выражения, как «избавиться от пут русской культуры» (С.162) или «пасквилянтка Зинаида Шаховская» (С.208)? И переводчики ли виноваты в диких ляпах, которыми пестрят «Темы и вариации»? Укажу на наиболее примечательные: «В 1955 Георгий Адамович <…> опубликовал том мемуаров под названием «Одиночество и свобода» (С.239) [здесь и далее курсив мой – Н.М.]; «Толстой приводит читателя в дом Позднышева, где любовники гибнут под его кинжалом» (С.181); препарируя финал чеховского рассказа «Гусев», М.Шраер утверждает, что после того, как зашитое в парусину тело умершего Гусева выброшено за борт, «сознание рассказчика <…> сливается с точкой зрения и сознанием Гусева» (С.81).

А как быть с многочисленными сантиментально-автобиографическими пассажами а la Борис Носик, которые нет-нет да и перебьют мирное течение наукообразного «дискурса»? «Я впервые прочитал «Подвиг» летом 1987 года в Италии. Незадолго до этого я эмигрировал из России, и замусоренный Тирренский пляж был тогда моим читальным залом…(С.127); «Летом 1996 года я провел месяц в Вашингтоне <…>. В конце лета мне предстоял переезд в Массачусетс, потом преподавание в Бостон Колледже, новый город, новая жизнь. А пока – каждое утро я завтракал в маленьком тенистом саду неподалеку от зоопарка, потом ехал в Библиотеку Конгресса и исчезал на целый день в Отделе Рукописей. Для исследователя нет большего блаженства, чем неторопливое погружение в архивный материал…» (С.272).

И чем объяснить включение в книгу паралитературоведческого опуса под заглавием «Еврейский вопрос в жизни и творчестве Набокова», с его откровенно конъюнктурным пафосом и дешевыми публицистическими клише? Добро бы объектом «изысканий» М.Шраера был незабвенный Василий Васильевич Розанов или Исаак Башевис Зингер, или Филип Рот, или Сол Беллоу (чей роман «Герцог» жена Набокова, кстати, считала антисемитским) – так нет же: «еврейский вопрос» вчитывается в творчество писателя, которому «вообще было решительно наплевать на распределение людей по породам и на их взаимоотношения», и прилагается к произведениям, к которым подобная проблематика подходит примерно так же, как к элегиям Батюшкова или кэрролловской «Алисе».

Как и в следующей главе «Сексография Набокова», в «Еврейских вопросах…» господствует необременительный перечислительно-описательный метод. Автор в основном озабочен поиском и идентификацией набоковских персонажей-евреев: Зина Мерц и «выкресты» Чернышевские из «Дара»; Мирра Белочкина «внесценический» персонаж «Пнина». Для полноты картины сюда же отнесены Гумберт Гумберт – «хотя и не еврей, но при этом иностранец средиземноморского фенотипа», – да коммивояжер Зильберманн («Истинная жизнь Себастьяна Найта»), в немецком акценте которого заинтересованному интерпретатору мерещится идиш. При этом по непонятным причинам в «список Шраера» не попали многие другие персонажи-евреи: чудаковатый любитель спиритизма Вайншток из «Соглядатая», рассеянный книгоиздатель Осип Львович Оксман («Смотри на арлекинов!»), малоприятная троица из «Дара» – хозяева Зины Мерц Траум, Баум и Кэзебир, а также жуликоватый Гурман и другие колоритные члены «Общества Русских Литераторов в Германии» («Дар»). Впрочем, в этой главе автор не утруждает себя ни полнотой перечислений, ни каким-либо подобием связной аргументации – когда, например, утверждает, что в романе «Дар» «охвачены ключевые аспекты еврейской истории и мысли» (С.235), или высказывает глубокомысленное предположение «об опосредованном воздействии религиозной философии иудаизма на набоковские модели потусторонности» (С.254). Напомню: все это говорится о писателе, неустанно подчеркивавшем: «в метафизических вопросах я враг всяческих объединений и не желаю участвовать в организованных экскурсиях по антропоморфическим парадизам» – и назвавшем себя «безбожником с вольной душой в этом мире, кишащем богами».

Самое, пожалуй, безрадостное впечатление, которое оставляет сборник Шраера, – это разительное несоответствие между объемом задействованного материала (от Ариосто до Бунина), обилием частных текстовых наблюдений и тщедушными, а иногда и просто банальными выводами. «Оригинальное исследование различных аспектов поэтики и биографии Набокова» (как рекомендует книгу рекламная аннотация) на деле – не что иное, как «вариации» высказанных ранее идей и концепций. Уберем сравнительно-сопоставительный антураж и получим, что основные положения М.Шраера – о теме «потусторонности» у Набокова или о пресловутом «треугольнике желания» – эпигонски повторяют работы предшественников: Александрова, Бойда, Карлинского, Пайфер, Ронена и др. Тягостное ощущение вторичности «Тем и вариаций» не способны разогнать и увеселительные рекламные вставки, которыми скромный автор ненавязчиво напоминает невнимательным читателям, что его «находки и предположения, основанные на прочтении писем, дневников и художественной прозы Бунина и Набокова, добавляют нечто новое не только к теперь уже классическим представлениям формалистов, но и к более современным теоретическим представлениям о динамике литературного процесса» (С.191).

В заключение позволю себе несколько замечаний. Давным-давно прошли те времена, когда любая, даже самая поверхностная и компилятивно-популяризаторская работа вызывала ажиотажный интерес или чувство благостного умиления только потому, что посвящалась она творчеству Владимира Набокова. Удачно добытый грант (вслед за М.Шраером поблагодарим Кеннановский институт и американских налогоплательщиков), личные симпатии и другие вненаучные факторы не должны быть решающим аргументом в пользу перевода и издания того или иного литературоведческого сочинения. В ситуации, когда более ранние основополагающие работы по этой же тематике остаются вне поля досягаемости российских читателей (да и иных специалистов) сам факт перевода невольно становится актом ценностного отбора и – в определенной степени – легитимизации избранного сочинения. Сомневаюсь, стоило ли «Академическому проекту» вводить в научный обиход посредственные «вариации» М.Шраера – этот компендиум общих мест западной набоковианы, – вопреки грибоедовскому герою предпочитая «оригиналам списки»?

Филологические науки. 2002. № 1