Декларация люминистов

Мы, группа поэтов, объединенных одним творческим мироощущением, воспринимаем мир не как сумму разнородных явлений, но как выражение единой сущности, лежащей в основе всего. Мы зовем это сущное Люменом. Lumen. Прорастают глаза через вещи и плывут в осиянности Люмена. Пробиваются через душу и материю. Единый свет выявляется в многообразии форм, и одна из них – стих. Наши объективные положения по реализации Люмена:

1. Форма – часть содержания.

2. Люмен не есть абстрактное и умозрительное только, мы пробиваемся к нему во всеоружии технических завоеваний, не объявляя монополии ни одному приему.

3. Слово для нас не средство, а средство и цель вместе:
   а) внутренняя динамика слова – конденсатор Люмена;
   b) экономия слов в связи с творческим напряжением.

4. Мир – как ритм.

5. Люмен – как ритм.

6. Объективизация индивидуальности (выхождение за пределы узкосубъективного психологизма).

7. Монументальная лиричность (наша лирика это то, что вырубается на граните резцом по бронзе для передачи векам, мы пишем вне сегодняшнего дня).

8. Отражение современности sub specie aeternitatis (в аспекте вечности).

9. Trade-mark – зеленый стебель – Солнце.

В заключение:

Солнцу не нужны песочные часы, отмечающие его шаги. Песочным часам, чтобы быть, нужно Солнце.

Мы не диктуем правил ни для себя, ни для других, мы просто выяснили общие точки взглядов на творчество. Мы, может быть, еще далеки от этих насущных тезисов, но шаг за шагом мы завоевываем дорогу к Lumen’у. Потому Люминизм для нас не только литературный прием, но и подвиг всей нашей жизни – жизнь по стихам и стихи по жизни.

Провозвестие люминизма

Вскрыта подоплека философского и художественного творчества. Пала порфира с мудрецов и пророков, и за кулисами сцены, по которой городо прроходили они, вещая и учительствуя, – грубые канаты и острая проволока голого инстинкта самосохранения.

Лавровый венок оказался из жести, и вместо пурпура – жалкое рубище, прикрывающее дрожащую наготу.

Огненный самум страшного в красоте «Оно», насыщенный пеной неукротимого океана, открывался и обжигал сознание.

Дрожа, сознание спешило спрятаться за создаваемые им схемы и декорации и звуками чревовещательных фраз старалось заглушить шум великого океана.

Гранитные лбы воздвигали гранитные обелиски над подземельем, куда было заключено это неукротимое «Оно», но раскаленные брызги его пробивались сквозь тяжелые плиты и взлетали к звездам.

Безумцы видели их: эпилептическое пришепетованье Достоевского, зоркие глаза Ницше из-под нависших бровей, родимый хаос Тютчева, белое пламя Анненского.

А напротив – фаланги дипломированных философов, признанных поэтов и слепорожденных критиков.

«Назад к Канту» – «За Канта!», «Под защиту сорока сороков тюремщиков, за прочные стены логики трех измерений, в семипудовую купчиху, в убежище для малокровных и прекрасных дам!»

О смелые мореплаватели, дерзнувшие выплыть навстречу бушующим валам. Где ваша гавань? Где бросите вы якорь?
Но сквозь седые тучи, в грозе и буре, тело и кровь насущного «Оно».

Символизм

Как много прожито, как мало пережито!

Из всех сил, напрягая свои туберкулезные легкие, вещали символисты: «Мы родоначальники новых ритмов и откровений!»

Увы! – революционеры оказались просто схоластиками, страдающими логическим геморроем, и тепличными бабочками.

«Оно» стало почтеннейшей закладкой в глубокомысленной книге.

Пламенное, захирело в мертвых абстракциях.

Слепительное, иссякло в вязких песках превыспренних слов.

Столько пророков – и ни одного Апокалипсиса!

Акмеизм

Какая там вершина, когда сердце – учебник географии с раскрашенными картинками для детей, а ноги новоявленных Адамов эстетно заплетаются в гостиных, а тяжел камень тянет на дно.

Не пришлось акмеистам дышать воздухом вершин.

Футуризм

Лохматый и рыжий детина, с легкими гориллы и с головой микроцефала.

Ломовик поэзии, тяжеловоз гранитных ритмов.

Нахрипел с три короба, а выхрипел семь пар нечленораздельных и семь пар заумных . Но тут ему была и кончина.

Дышали бензином и автоконьяком, вместо вольного воздуха – словоблудствовали, шатались по асфальтовым парадизам, ручки в брючки, пока их самих не стошнило.

Не топтаться же им бесконечно по Кузнецкому мосту автомобильей поступью, внимая механическим перебоям своих железобетонных сердечных клапанов и сплевывая сквозь зубы матерщину.

И вот на эстраду, колеблемую ветром оркестра, с грацией опытной шансонетки в «облатке обльстительных фраз и поз», выпорхнул Имажинизм. Помесь Маяковского с Северяниным, т. е. тигра с канарейкой. Имажинизм, чтобы поднять свои акции на поэзо-бирже, прежде всего поспешил обхаять футуризм «стоптанной галошей» и, объявив гегемонию образа, с азартом апаша, начал фабриковать словесные ходули и обзавелся кассой «Националь» для подсчитывания числа образов в стихе.

Но фабрика механической обуви не поэзия, а в этом все убедились по печатным мозолям, грозящим перейти в гангрену.

«С душою накрашенною» и с кулаками на изготовку, имажинизм напрасно тщится растрогать и убедить в своем пророческом даре и творческом величии.

Позерство, балаганное жонглирование собственной искренностью – все это обещает имажинистам кокетливый и неприличный конец.

Довольно.

Насущное «Оно», Lumen; бушующий свет; краснокрылый вихрь; багровая грудь грозовых парусов; слепительная пена космических воздыханий; не это и не то; но все во всем и ничто в ничем, – вот оно, искроигривое, налетает, как шквал, на утлое сознание и по синим и золотым полям рушащегося горизонта, в вулканической симфонии, захлестывает все.

Смещаются линии, сдвигаются углы, опадают перспективы, идут на дно, как тяжелые камни, дни и ночи, вчера и сегодня, раньше и позже, распыленная явь, как искры чадящего костра, синею дымкой сливается с синими полосами, и из золотых полос брызжут рубиновые солнца и золотые луны.

Обнаженная, босоногая, душа, вдыхая горечь и гарь мировых смерчей, падает в черный колодезь и напрасно хватается за ускользающие дали.

Фейерверк остро отточенных орбит, ржавые гвозди метеоров, серповидные лезвия комет, бессонная пытка, не разжимающая сведенных конвульсиями челюстей, извечная гримаса кривит клочья облаков материнским проклятием и неутолимой неизбежностью…

Но у самого надира, за последним пределом, в непроницаемом мраке – уже произрастает, как стебель, свет, и каплют росою зеленые волны, и в осиянном прорыве, меж черных ключей, лазоревые лилии.

И раздираемое мучительной музыкой боли уплывает прозрение к своему лону, к насущному, страшному в тишине «Оно», и черный цвет белоснежных тычинок осыпается отзвуком в слове.

И слово колеблется белоснежным ароматом, и черный огонь пробегает по его созвучиям.

Живое слово, прорастающее из круговорота пластов и колебаний неиссякаемыми вихрями молниеносных откровений, аграмматическое, чуждое обычной статической речи, в потемках ищущее руслов своего ритма и в подполье приносящее фосфор своих эмоций, – слово не самоцель, но средство и цель вместе, бессмертный организм, в жилах которого пульсирует «Оно». Это слово питается не внешней динамикой футуристов, не школьной образностью имажинистов, но внутренней самовозгорающейся и неодолимой динамикой – душевной эсхатологии – и образы в нем живые лики и огневеющее излучение насущного «Оно».

Напряженное, как туго натянутая струна, взрывчатое, как пироксилин, – своею напряженностью, динамичностью и отточенной до укола сосредоточенностью слово это в сравнении с мертворожденными детищами существующих школ то же, что взмах молнии в сравнении с лысым светом электрического фонаря.

И по огненным ступеням этого вспененного кипящею кровью слова коралловый корабль наших стихов – с вала на вал, в смертельной схватке с плещущими горами, все выше и выше – к обвитым зорями вратам, за которыми радостная слиянность звенит золотыми ключами «Оно».

Страшное единоборство с ритмом, сопротивление мертвого материала, но из косматых лап зловещей косности уже произрастает сочащийся смолами стебель в вишневом цвету стиха.

Раздельные объекты для нас, люминистов, производное психической статики; динамически напряженная душа, исходя из вещи, как из рамы, зачерпывает пригоршнями «Оно» и окропляет им, как живой водой, мертвую косность у вещей и пробивает брешь в безысходном тупике обреченной, тленной и проклятой историчности человечества с его ужасающим самообманом – построить железный мост к воздушному будущему.

И не отъединенными индивидуалистами, никнущими от муки одиночества, мы, люминисты, приходим к вам, но, пройдя чрез это горнило и закалясь в нем на медленном огне, мы несем вам насущное, ибо только «Оно», пронизывая всех, связывает всех, как избранных, воедино, не механически, не насильственно-мертвой хваткой, но вечным возвращением к животворящим истокам прорастающего огненными побегами бытия.

Зеленый стебель – Солнце.

Знаменосцы люминизма –

Поэты:
Вениамин Кисин
Дмитрий Майзельс
Николай Рещиков
Тарас Мачте
Наталья Кугушева.
1921 г.
От символизма до «Октября» / Под ред. Н. Л. Бродского и Н. П. Сидорова. М.: Новая Москва, 1924.