Чужой голос. С. 5–8.

Будучи чтецом, он уже становится поэтом. Будучи поэтом, он уже стал чтецом.

Стихотворение стелется перед чтецом пустыней. Оно возникает перед ним водопадом. Стелясь пустыней – приглашает нового Ливингстона пройти свои пески. Сахара молит себе путешественника. – Будь же капитаном поисков! Разве чтение поэмы есть что-либо завершенное? – нет, ибо оно обратимо и пропускает через свой конец, как через облако. Воспрепятствует ли облако находящемуся в нем пройти себя? Пройди через невзгоды песков.

Стихотворение возникает струями водопада. Ужели нужно низринуться в громы Ниагары? Да, ибо поэма есть страсть, путь по водяным эмблемам. Ибо и Ниагара всего лишь эмблема.

Однако: если Сахара и Ниагара всего лишь эмблемы – не эмблема ли только сама страсть, которая – равняется им? Нет, не эмблема, ибо существует в реальности большей чем они, существуя в не-бытии.

Но реальность есть лишь жест эмблемы. Форма есть сила эмблемы. Содержание – экватор формы. Метаформа мать формы. Но форма, роождаясь, подчиняет себе все иное. Само существование поэзии всего лишь оксюморон. Но в том его оправдание.

Итак – пройди пустныю! Чтец удаляется в поэму как в пустыню, – и только проходит через нее. Но тогда она уже не пустыня. Но только тогда она пустыня. – Потому, что он наполнил ее. Потому, что он только тогда воспринимает ее как таковую. Стихотворение без чтеца не существует.

Поэзия базируется истинно на лирическом возвращении [1].

Поэтому она требует оригинальности. Повторяя чужое, мы ссылаемся на чужие лирические построения. Не слишком ли это ясно!

Но лирика, волящая быть – требует ли лепости какой-либо? Нет, никак не требует. Потому, что лепость понятие текучее [2]. Поэтому возможны всякие лепости, ит лепейшая из них – это нелепость. Лирика оправдана уже своим существованием. Временное не может коснуться ее. Но устарелый поэт через эпигонов своих (и учениеков даже) расточил свою лирическую потенцию. И движения его поэм застыли навек,– они описали параболу и перестали ею быть. Они стали несуществующими – замкнутой параболой. Мы не в силах воспринять их. – Поэзия есть вечное строение. – Невозможна эволюция формы. Нельзя говорить о какой-либо перемене содержания; – ценность его ничтожна – оно просто бумага для стихов. И всегда одна и та же. Это известно даже Овсянико-Куликовскому. Но лирические движения известной поэзии (изветсной – может быть, русской, может быть, вселенской) идут далее и далее. Их завоевания бесконечны. Некоторые точки парабол Вольтера, Державина, Жуковского, Батюшкова, Байрона, Шекспира – дали Пушкина; некоторые точки Пушкина, Языкова, Баратынского, Ломоносова, Державина – дали Тютчева; некоторые точки Тютчева, Пушкина, Метерлинка, Вл. Соловьева, Фета – дали Блока. Так до бесконечности. Тут нелепо говорить о воле поэта. Он сын такого-то – и ведет свою родовую линию.

*   *   *

Когда стихи Игоря Северянина подняли шум в обществе [3], когда о словотворчестве заговорили всюду и им начали пытаться заниматься даже вовсе презренные баздарности, вроде Рославлева, начали появляться в необыкновенно большом количестве литографированные книжонки московских футуристов сперва в красивом исполнении Гончаровой и Ларионова, а потом сделанные кем попало [4]. Они неоригинальны, это первый грех. Но это еще не так горько для них, ибо они, что несомненно, находятся за пределами всякого искусства. Говорить об них как о стихотворцах нет возможности. Маяковский и Хлебников дают иногда вещи, которые можно читать, но тогда они в совершенном разногласии с выставленными ими принципами. Стихотворение Хлебникова в брошюре «Бух лесиный» крепко и красиво, но оно неоригинально, его мог бы написать и Блок. В брошюре Маяковского «Я» последнее стихотворение , действительно, совсем приятно, но большое влияние Анненского налицо. И там нет никаких «заумных» языков. Этим специально занимается г. Крученых, этот великолепный писарь в экстазе. Бурлюки занимаются саморекламированием, тем, что называется французами le fumisme, и подражанием чему угодно и кому угодно. Футуристические стихи Гуро под явным влиянием Игоря Северянина. О том, что делается в сборниках «Союза молодежи», где теоретизируют гг. Марков, Спандиков, Розанова, как-то даже неловко. Весь этот «футуризм», все это «будетлянское баяченье» простой коммерческий гешефт. И Маяковский с Хлебниковым, которые имеют возможность сделаться действительными поэтами, здесь совершенно случайно. И настолько ясны эти коммерческие устремления, что их заметил даже ежемесячный ремингтон «Своременника», г. Львов-Рогачевский [5].

Читатель русский занимался революцией, потом половой «проблемой», борьбой, футболом, Вербицкой… Теперь ему, действительно, совсем нечем заниматься. И вот для забавы сего соскучившегося брюха наряду с новейшими аттракционами появилось будетлянское «искусство». Все обставлено «как в лучших заведениях» – ругают предшественников, создают новые формы… но для кого? Все для того же обывателя, который никогда ничего не понимал в литературе и, вероятно, никогнда ничего понимать не будет. Для того обывателя, который, смешивая в одну кучу все, что ему не нравится, называет эгофутуристами и Ларионова («Сатирикон»), и Тинякова («Голос Москвы»), и вашего покорного слугу («Приазовский край»). Момент выбран, правда, весьма удачно. Вожаки символизма начали несколько ослабевать в своем творчестве, зубы их притупились, – «долой символизм» –кричит будетлянская клика, – обыватель, конечно, в восторге. Он никогда искренно не любил символистов, да потом еще не забыты удары меткие хлыста, которые сыпались из «Весов» на глупые головы и длинные уши. И теперь обладатели сих ушей воняли на все лады: «долой символизм», в наивности свое предполагая, что снова будут писаться «умные, честные (!), серьезные вещи» вещи в стиле столь ими излюбленных Амфитеатрова, Шеллера-Михайлова, Вербицкой, Вересаева, Башкина, Немировича-Данченко и т. д., и не предполагая, что мука их ждет горшая.

Но ведь суд над литературой принадлежит не обывателю. А тот, кому известно, как делаются стихи, что он должен сказать, увидя «стихи»г. Крученых из его «Помады»:

Тебя злоречие смешает
   С иной бесчувственной толпой
   Или, что хуже, не узнает
   Души торжественно святой…

или его же упражнения о «простой, славной Зинке» в «Бухе лесином» – неужели не ясно еще, что это просто писарь волостной, занимающийся «творчеством» от отчаянного безделья. Или его безграмотную мазню, которая полагает средством от «гносеологического одиночества» [6] изображение всяких «бул щур ду’ров», как будто скомбинировав как-либо бессистемно буквы, мы добьемся того, что мысль изреченная перестанет быть ложью (конечно, это правильно в том смысле, что соборность здесь достигается общим ничего непониманием).

Или – что можно сказать о произведении Бурлюка во 2-м «Садке судей», над которым красуется надпись «инструментовано на “с”», когда там «с» чуть ли не самая редкая буква! Или когда сей, подражая Корбьеру, пишет некоторые слова большими буквами и называет их «лейт словами» [7] уже совсем ни с того, ни с сего. Что можно вообще сказать о стишках г. Бурлюка, которые разительно напоминают бездарнейшие изделия г. Эльснера, который, слава Богу, еще не «футурист»!

Все это около искусства и не лежало. Поэтому нам остается только повторить то, что не однажды говорили «Весы»:

Остерегайтесь подделок!..

Москва, осень 1913.

Примечания

[1] Подробнее об этом см. нашу статью «О лирической теме», № 1–2 «Трудов и дней» 1913 г.

[2] Кстати о лепости: есть необыкновенно идиотичное требование к поэмам: – истинная (?) поэзия понятна и близка детям. В сборниках детских стихотворений посему должны войти: Пушкина «Мой голос для тебя и ласковый и томный…», Языкова «Блажен, кто мог на ложе ночи…», Баратынского «Все мысль, да мысль. Художник бедный слова…», Тютчева «Люблю сей Божий гнев…» и т. д. Ведь это все истинные поэты, а следовательно, каждое их стихотворение будет понятно и детям. Вот пример результата истинной болтовни.

[3] Почему так сильно обиделась критика на словопроизводство Северянина? Ведь еще Пушкин писал: «Словом, я – огончарован». Впрочем, кажется, тому хорошее объяснение – ее безусловная и безграничная необразованность. И доходит оно до того, что некий г. П. П. В., разбирая в одном из последних №№ «Нового времени» книгу автора сей заметки, упрекая его за то, что стихотворец сей употребил в стихах своих слова «анаколуф и оксюморон», ему непонятные, и не оговорил имена их в примечании. Далее он решил, что слова эти изобрел сам стиховторец, когда они употребляются в сочинении по риторике уже не одну и не две сотни лет.

[4] Последние брошюры московских футуристов исполнены отвартительно. Исполнители, очевидно, набираются откуда придется. Пустяковые лепетания Розановой, которая находится в добром согласии со всем кроме футуризма, жалкое подражание Гончаровой работы механической кубографии г. Малевича, вовсе безличные выкрутасы Кульбина и т. д. Чтобы окончательно дискредитировать свои художественные вкусы, московские футуристы в книжонке «Во дро пещем» поместили снимок с картинки госпожи Розановой, картинки, что относит нас к доброму старому времени «Голубой розы».

[5] Тот самый, который, обругав Брюсова, истинным поэтом признал ренегата и предателя символизма – Городецкого.

[6] Что сие выражение значит, достаточно непонятно: очевидно автор хотел сказать «познавательного одиночества», но кто этого не знает.

[7] Положим, это обычный способ г. Бурлюка: стащить какой-либо термин и прицепить его к собственным шедеврам. Собственная энергия затрагивается г. Бурлюком с завидной экономией, пример чему его брошюра «Галдящие бенуа и русское национальное искусство», где нет ни одного слова своего; все тщательно выбрано из Кульбина, интервью различных с Ларионовым и Гончаровой и из лекции, читанной автором этой заметки в янв. прошлого года в Пб.