[Подп. Н. Шинский.] В роде сказки // Золотое руно. 1909. № 10. С. 32–36.
Была жаркая пора. Небо лежало полинявшей голубой тканью, воздух, как раскаленный уголь, а земля напоминала истрескавшиеся, иссушенные губы, в трещинах которых укрывались загоревшие под лучами солнца насекомые. Сосны на опушке казались камнями пустыни, и зелень игл их дымилась и плавилась. Вылетающие на простор птицы мгновеннно замедляли свой полет и, бессильные, через мгновение стремились скрыться в томящую тень. Цветы на поле не находили более для себя влаги и терпеливо дожидались ночи, ненавидя солнце, как врага.
Люди загнали свое тело в хоодные стены с голубыми карнизами, в толстые стены своих жилищ. Высоко, высоко взлетело солнце и в упор смотрело на леса, на поля, на луга.
В это время, когда стада склоняют свою голову к земле в надежде извлечь из нее прохладу и сырость, появился на опушке леса, около красных раскаленных сосен, красиый, с голубыми глазами, с матовым лицом, божественной красоты юноша-отрок. Тело его пылало, и вся одежда как будто дымилась.
Он быстро отделился от зелени, как лань прыгая и топча траву, скользил уже по полю мимо утомленных животных, тревожно кругом озираясь. Взор его искал воду, и тяжело дышала влажная грудь.
Кудри оттенков неведомых красок развевались в воздухе, умирая в борьбе с лучами. Сзади него бежал след погубленных ступнями цветов.
Тихая чужая смерть не могла в эту минуту смутить, разжалобить его. Он нес в себе погубленное человеческое сердце. Молодое лицо отражало в своих чертах печаль о погибших днях детства.
По небу, перегнав отрока полетом в воздухе, пронеслись водяные птицы, как вестники близости воды.
«О, Боже! О, милые дорогие птицы!»
И юноше-отроку мелькнула легенда о волхвах, которым звезда указала путь к Младенцу Святому.
А птицы, как нарочно, быстро махая крылами, томились в воздухе и не скрывались из вида.
Ускорив прыжки, ревниво следил он за ними, гордо подняв голову, стараясь добежать вплотную.
Вот они быстро, камнями пали на землю – и перед юношей предстало озеро чистое, безгрешное, как тело девушки в зеленой ткани. Кругом озера, как в раю, – кусты сирени, кусты ярких цветов, которые, наклонившись до зеркальной поверхности, только были себе верны, только себя любили, не признавая ни Бога, ни неба, ни землю, – только страсть в себе рождающуюся, в себе же и погибающую.
Остановившись у самой воды, юноша-отрок не сразу скинул с себя ткани белые, шелковые, а сначала, с отчаянием взглянув на солнце, задумался. От старой, но недолгой жизни, где судьбой было почит все раскрыто, он переходил к новой. Удалившись, отыскал он себе отдых и тишину. Рожденный матерью с горячей кровью, лица которой он никогда не видел, он сразу рассыпал на землю свои немногие юные годы, а люди с жестокой жадностью подобрали их. Тогда он бежал, отыскивая место, где бы, не унижая своей души, мог он залечить раны и понять опять смысл существования людей на земле. Взглянув еще раз на солнце и быстро обнажив себя, он вступил в воду шагами скромными, шагами безгрешными. И двигался он, с каждым шагом вода все подымалась, росли круги, жар тела падал; на плечах появилась дрожь, на груди – синева, но вера в счастье, вера в наслаждение новой жизни была велика, – и он застыл, погрузив себя в воду до мраморных бедер. Холодело тело, на лице появилась застывшая улыбка наслаждения, курчавые волосы стали казаться камнями твердыми, лицо покрылось бледностью, кровь щек и губ сбежала куда-то вниз, в пропасть, – и лик заменился божественной мраморной маской, сияющей холодной красотой.
Шея, грудь, плечи застыли в движении объятия и ласки.
Свершалось чудо, свершалось нечто непонятное, непостижимое, впервые обретенное.
Одни лишь глаза – мраморны, но живые, полные блеска и голубой краски, – одни лишь глаза щедро рассказывали своим взором, что внезапно обретенная новая жизнь рождает надежды на счастье, что можно спасти себя, продолжать жить, верить в небо и благодарно целовать комки родной земли.
Перестала с того времени спокойно лежать вода и, переменив цвет, зажглась перламутровыми красками и заколыхалась, заколыхалась, как кожа от страха дрожащего животного.
Кусты, мгновенно окаменев, не рождали цветов новых, но зато цветы расцветшие стали бессмертными, не опадающими.
Рыба в воде, сменив свою чешую на чешую золотую, сверкающую, подплывала к мраморным ногам человечески-божественного юноши-отрока и, питаясь и кормясь его бессмертною страстью, уплывала вглубь, к темным пескам, ни разу не видевшим света солнца, чтобы там, засыпая, в сновидениях видеть и чувствовать бессмертие земли.
В глубине рыба встречала рыбу; рыба счастливая видела рыбу грустную и по доброте , – не человеческой, а животной, – делилась счастьем своим и указывала путь к юноше всемогущему.
И та, грустная рыба, плыла и, обретая блаженство, признавала землю счастливой планетой, а рыбу, встретившуюся ей в глубине, – доброй подругой.
И настала наконец первая темная ночь. Яркое солнце возмутилось собственной жизнью и покончило самоубийством, кинувшись с безумной высоты в море.
Быстро затем выступившая луна, как дьявол, стала радоваться, что солнце-ангел погибло.
И миллионы звезд, незаметно прокравшихся на небо, заполонили его своими холодными глазами, сверкающими ненавистью к сытой земле... Первая ночь...
На цветы, на зелень, окаймляющую воду, прохлада легла, а юноша мертвый, бледный, как мрамор, освещенный луной, взирал на свое новое царство.
Оставшиеся воспоминания о прошлой тяжелой жизни среди людей стали понемногу бледнеть, умирать.
Он свободно вздохнул, увидя себя недоступным для земного человека. Он проведет остаток своих дней с рыбами, с днем и ночью, с небом и солнцем, с пением птиц, с ароматом цветов.
Когда же наступила полночь и вся рыба камнями опустилась на дно, мраморные веки юноши тяжело пали на светящиеся зрачки, – и цветы, и зелень, и вода мгновенно почернели, как будто оделись в траур.
Тихо и мирно, нежно все одевая, как тканью, поплыл черный воздух из краев неведомых.
Кто-то зло шутил в небе холодной луной и, смеяь, накидывал на нее густые облака и поять, продолжай смеяться, обнажал ее холодное тело. Резко оглашали случайные бессонные птицы ночную тишину и, затем умолкнув, подчеркивали тайну ночного бытия.
Настало утро, утро праздничного дня, где человек владеет временем, ибо в праздник часы принадлежат человеку.
В глазах юноши промелькнула тайная печаль и тревога. Еще день не вполне успел заменить в нем первую, так много подававшую надежд на вечное счастье ночь, как в воздухе почувствовалось приближение человека, его голоса.
К озеру подошли завсегдатаи рыболовы. – их было немного, – все те же, что из года в год, изучив излюбленные места, долгими часами хладнокровно и упорно не покидали взором белый поплавок на серой воде.
Сегодня, пробравшись к озеру знакомыми, давно истоптанными тропинками, были они, однако, странно поражены какой-то тайной переменой в окружающем.
В их зрачках отразился ужас, так как окраска зелени, воды, неба не была обыкновенной, а какой-то тревожно новой.
Преодолев страх, не передавая друг другу из боязни впечатлений, одиноко притихли они наконец на своих местах и закинули лески.
Мгновение было слишком кратко, – рыбу кто-то повелительно слал туда, где смертно, весь съежившись, дрожал червяк. Поплавок исчезал – и радостно тащил свою добычу человек.
Но что за добыча? что за сон? Никто не запомнит, чтобы в этом озере водились такие рыбы: большие, золотые, испускающие свет.
Их снимали с крючка, и, почувствовав в своих руках, рыболов становился мгновенно другим, новым, радостным, полным сил, желания жизни и страсти. Ужасающее чувство непокорности, власти наполняло мгновенно душу, – не было сил остаться на месте; выуживать другую рыбу, – нет, – пришедшие рыболовы с своим неожиданным кладом рыбы-счастья, позабыв удилища, бежали в родные селения, чтобы поведать о мудрости, о кладе...
Один из них был глух, а прибежав домой, стал все слышать; другой был хром и подслеповат, держа рыбу в руках, стал ясно все видеть и бодро бегать.
Быстро разнеслась весть о волшебном озере и его чудесной силе возвращать человеку утраченное им здоровье.
Ближайшие селения, вооружившись лесками, накопав червей, повалили щедро к воде, где недалеко от берега стоял мертвенно юноша прекрасный.
Закидывали старики и старухи, здоровые и больные, взрослые и дети свои лески и, добыв себе золотую рыбу, прижимая ее к сердцу, стремились восвояси.
День за днем потухало лето, а круг селений все расширялся, рос до городов.
Шли люди, и во всех лицах была вера ничем несокрушимая.
Озеро стало совершенно открытым – с лица земли стерли траву, нагнули и поломали кусты и деревья.
Живой круг толстым кольцом обезумевших людей заменил природу.
Все толкались, давили друг друга и, вытащив рыбу из воды, старались скрыться незаметно.
Более ленивые, изверившись в возможность когда-либо дойти вплотную до воды, соединялись попарно и хитростно поджидали счастливца, чтобы отнять у него добычу.
Нередко, отнявши, сами кидались друг на друга, нанося смертельные удары, и, оставляя окровавленный труп на земле, бежал победитель с своим завоеванным счастьем, стараясь скорее укрыться в чаще. Часто воздух пронизывал ужасный крик утопающих, сваленных в озеро натиском.
Никто их не спасал, и они тонули на глазах освирепевших людей.
Так потухало лето.
Избыток счастья приходил к концу. Красивое, мертвенно-бледное лицо юноши омрачилось тенью грусти. Сияние, которое испускала вода, гасло, рыба капризная переставала клевать – нетерпенье росло, ибо людей становилось все больше и больше.
Был пущен слух, что рыба на исходе, что рыбы нет.
Освирепевшие задние ряды, вооружившись чем ни попало, повели настоящую войну с толпою, окаймляющею пруд, и сиой пробивали себе дорогу.
Но действительность росла, ужас охватил тех, у кого не было в руках счастья; тогда немногих обладателей рыбы тут же хватали, бросали в воду, и на глазах у всех раздирали на части их богатство.
Темнел пруд.
Мраморный юноша перевернул свою голову на виду обезумевших людей, взглянул на свои одежды, которые лежали камнями белыми на истоптанной земле.
Он сразу понял, что от людей на земле не убежать: у природы нет хозяина. Природа, как добрая собака, ласкается ко всем. Брошусь опять в водоворот жизни, вновь тесно столкнусь с людьми, но буду им мстить, буду разрушать их счастье, думал он, буду тайно любить их жен, любовниц, дочерей. Я развращу женщин и погублю мужчин. Горячие мысли согрели кровь, и юноша тревожно взглянул вдаль.
Приближалась ночь.
Перед вечерней зарей кто-то вздумал напиться воды из озера и тут же, отравленный, упал замертво... В толпе появились болезни мгновенно, – и по всем направлениям побежали люди, лишенные рассудка...
Долго еще за полночь слышен был крик людской.
Вздрогнула черная вода, ожили мраморные веки, мстительно сверкнули зрачки на сонную землю, – двинулся юноша, как животное, тяжело поднимая ноги.
Уже стоя на земле, поднял он руки кверху и яро потянулся.
Мысль его заработала, кровь стала горячее, – потекла по жилам, – он почувствовал аромат полей, проснулась страсть, захотелось вдруг прислушаться к собственному голосу – и он запел песнь страсти и мести.
Последние слова умолкли где-то вдали – и руки юноши потянулись к белым камням.
Ожили камни, – шелковые одежды, – заколыхалась нежная ткань, и, схватив ее, юноша быстро оделся. Надевая, он поцеловл плечо.
С дрожью взглянул на холодное темное жилище свое и прыжком лани побежал по полю, к черной чаще, к давно покинутым красным стволам, чтобы сквозь них, сквозь этот строй стройных деревьев, снова выбежать в поле.
И далее – к мосту через широкую зеркальную реку, мимо бедных поселков, скованных сном в ту пору, до большого города, где для страсти и наслаждения рожден и живет пол, противоположный юноше прекрасному.