Реальность мифа (К истории отношений М. И. Цветаевой и Н. Н. Вышеславцева)
С Ольгой Николаевной Вышеславцевой, инокиней Марией1, я познакомилась во второй половине 1980-х годов. В ее комнате в Кривоарбатском переулке стояла простая мебель, по стенам висели картины ее давно умершего супруга Николая Николаевича Вышеславцева, там были иконы, были книги в то ли американских, то ли английских шкафах, которые не по-современному открывались, какие-то створки не поддавались – они были сломаны при обысках. Во время наших бесед из шкафов извлекались старые фотографии, карандашные наброски, дневники Вышеславцева, рукописи Ольги Николаевны, письма. Ольга Николаевна почти ничего не видела, потом она и вовсе ослепла, но была зрячее любого: к ней постоянно приходили люди, она молилась за них.
Как-то на мой вопрос о портрете М. Цветаевой работы Вышеславцева Ольга Николаевна сказала, что Цветаева посвятила ему цикл стихотворений и что он говорил о ней как о сложном человеке. От Ольги Николаевны я узнала, что это за стихи – на них ей указала А. А. Саакянц. О посвящении говорилось и в монографии А. А. Саакянц «Марина Цветаева: Страницы жизни и творчества (1910–1922)»2; в своей книге «Жизнь Цветаевой» исследовательница также указала: «Конец апреля двадцатого года. Цветаева создает цикл стихотворений, обращенных к “Н. Н. В”»3. В записных книжках Цветаевой Вышеславцев обозначался «НН.», реже «НН. В.». Наконец, в собрании сочинений Цветаевой, выпущенном в 1990-х годах издательством «Эллис Лак», это посвящение было восстановлено.
Когда Вышеславцев и Цветаева познакомились, ему было тридцать лет, ей – двадцать семь, посвященных ему стихотворений – двадцать семь4.
Занимающимся культурой Серебряного века имя Н. Н. Вышеславцева, двоюродного брата философа Б. П. Вышеславцева, довольно хорошо известно. Его работы куплены многими музеями. Он автор знаменитых портретов П. Флоренского, А. Белого, С. Клычкова, М. Чехова, Ф. Сологуба, Г. Шпета, В. Ходасевича, И. Бунина, Вяч. Иванова и др. Известна его серия «воображаемых портретов» ярких личностей прошлых веков. Его графические работы подчеркнуто психологичны, практически в каждом портрете запечатлены трагизм и достоинство человека. В увиденной им Цветаевой есть что-то от женщин Достоевского, тревожный, требовательный взгляд, взлетевшие брови, сомкнутые энергичные губы, напряженная шея. Его акварели легки, лишены точности графического рисунка, они передают настроение. В его ню, или, как говорила Ольга Николаевна, «нюшках», выражены ренессансная тяжесть плоти.
Вышеславцев родился в Полтавской губернии, он был незаконнорожденным сыном графини Кочубей и управляющего имением агронома Н. Вышеславцева. Своей матери он никогда не знал. Он учился в тамбовской гимназии, в 1906 г. переехал в Москву и начал обучаться живописи в студии И. Машкова. В 1908 г. он на шесть лет уехал в Париж, окончил там художественную академию, бывал в Италии, но с началом Первой мировой войны вернулся в Россию. После окончания юнкерского училища Вышеславцев отправился на фронт, был награжден Георгиевским офицерским крестом. Он был тяжело ранен и какое-то время ходил на костылях. В 1918 г. он получил работу в Изоотделе Наркомпроса. Во время знакомства с Цветаевой он работал во Дворце Искусств на Поварской улице. Тогда же во Дворце Искусств была организована его персональная выставка.
Он обращал на себя внимание: высокий, корректный, сдержанный, во взгляде – мягкость. Посвященные Вышеславцеву стихи Цветаевой экспрессивны и драматичны: Н. Н. не был влюблен в нее.
В декабрьском за 1920 г. письме Е. Л. Ланну энергичными крупными мазками она дала его портрет: «вьющаяся голова», «посадка головы», «разлетающийся полушубок» (П., 161)5. Ей нравился его тихий голос, о чем она писала в записных книжках. Там же читаем: «Сейчас вся Поварская, как НН: френч и синие галифэ, каждый раз сердце взлетает, падает» (ЗК., 123)6; «И прекрасная его рука нежная, и глаза, и шапочка, и голос» (ЗК., 131).
Ее привлекало его воображение, «нелепая грандиозность – химеричность – всех замыслов, – обожание нелепости» (П., 161). Реальность пропитывалась иллюзиями. «Восхuщенной и восхищенной, / Сны видящей средь бела дня», «Сны проплывают пред глазами», – писала она между 17 и 19 мая («Восхuщенной и восхищенной…». С., 531)7. Их сближали фантазии, поэтически-инфантильное образотворчество, даже сюрреалистичность восприятия. Она вспоминала, как всю дорогу из Замоскворечья к ее дому они говорили «о каком-то баране, сначала маленьком: бяша, бяша! потом он уже большой и нас везет (под луной – было полнолуние – и очень поздний час ночи) – потом он, везя, начинает на нас оглядываться и – скалиться!, потом мы его усмиряем, – один бок жареный, едим – и т. д., и т. д., и т. д. – В итоге – возвращаясь каждый к себе домой: хочу лечь – баран, книгу беру – шерстит – баран!, печку топлю, – пахнет паленым, – он же сгорбатился – и т. д.» (П., 161).
Вот В. Д. Милиоти говорит об академичности Н. Н.: он столько книг прочитал – «просто страшно», и Цветаева «с чистейшим жаром сердца» и «отрешенно, как перед смертью», произносит: «Господа! – Это единственный человек, кроме С<ережи> – которого я чувствую выше себя, – на целых семь небес!» (ЗК., 108). Он в ее восприятии грандиозен: «О, Пушкин! – О НН!» (ЗК., 107). Он в ее воображении бесконечен: «Н. Н. Вы глубокий час в моей жизни, и этому не будет конца» (ЗК., 106). Он для нее суть неисчерпанность, «мистик и существо – вопреки всему! – определенно одаренное даром души (– я бы сказала – духа!)» (ЗК., 139).
Она нуждалась в таком человеке. Предшествующий их встрече период был для Цветаевой крайне трудным. Зима 1919 г. в ее жизни – как двойное проклятие Адама и Евы: голодающий и замерзающий Бальмонт в женском платке – и рядом с ним блюдце с жареной на кофейной гуще картошкой; свинина по триста восемьдесят на Смоленском; приют для дочери; желание жить – и вопрос, есть ли сейчас после смерти Розанова тот, кто «мог бы написать настоящую книгу о Голоде» (ЗК., 38). Н. Н. она встретила в ту пору, когда была «одна, одна, одна – как дуб – как волк – как Бог – среди всяческих чум Москвы <…>» (ЗК., 38). У него она искала защиты: «Н. Н.! Защитите меня от мира и от самой себя!», «Н. Н., я первый раз прошу – защиты!» (ЗК., 105); «НН! Скажите мне, где сейчас моя Ирина?» (ЗК., 107); «НН! Если бы я познакомилась с Вами раньше, Ирина бы не умерла» (ЗК., 109); «Н. Н. Вы меня не воспитываете, – возрождаете» (ЗК., 106).
В Н. Н. Цветаева видела массу добродетелей. Она писала: «До Вас я думала, что все мужчины распутны <…>» (ЗК., 105); исключением был С. Эфрон, его она называла ангелом. Не желая того, Н.Н. инициировал в ней желание переиначить себя, познать свои новые пределы. Ей захотелось быть добропорядочной, очевидно, кем-то вроде Софьи Андреевны или Анны Григорьевны. Она решила, что ее миссия – «ходить за глухим Бетховеном» либо «писать под диктовку старого Наполеона», а все остальное в ней, от Казановы до Манон, – от «порочных проходимцев», которые ее так и не развратили «вконец» (ЗК., 105). Она, как Илья Ильич, мечтала об идеальном распорядке: «Благородная жизнь: с утра сад, потом смотреть иконы» (ЗК., 108). Ее восхищала комнатка Вышеславцева, его «чудесная, чистая жизнь: грядки – кисти – книжки» (ЗК., 110). Он мог бы ее заставить убрать дом, завести телескоп, учить английский, снять все ее кольца, не писать стихов или стать героем… Или, наоборот, не стать героем:
Что если б знамя мне доверил полк,
И вдруг бы ты предстал перед глазами –
С другим в руке – окаменев как столб,
Моя рука бы выпустила знамя.
(«Пригвождена к позорному столбу…». С. 532).
В его сдержанности, вежливости, закрытости, для нее горькой и нежеланной, – что-то английское. «НН. – моя старая Англия и мой английский home, где нельзя – не дозволено! – вести себя плохо», – записала она 19 «русск<ого>» мая (ЗК., 166), а до этого, 27 апреля, родились такие стихи:
Пахнyло Англией – и морем –
И доблестью. – Суров и статен.
– Так, связываясь с новым горем,
Смеюсь, как юнга на канате.
(«Пахнyло Англией – и морем…». С. 522).
В стихотворных текстах и в записных книжках обнаруживается сходство мотивов. Цикл воспринимается как психологическая лирика, интимная настолько, что кажется, душа обнажилась. Лирическая героиня сдирает покровы и получается эффект абсолютной незащищенности перед мужчиной, в котором искала защиту:
Пригвождена к позорному столбу,
Я все ж скажу, что я тебя люблю.
Что ни одна до самых недр – мать
Так на ребенка своего не взглянет.
Что за тебя, который делом занят,
Не умереть хочу, а умирать.
Ты не поймешь, – малы мои слова! –
Как мало мне позорного столба!
(«Пригвождена к позорному столбу…». С. 532).
Мотив беспокровности соединяется с мотивом неказистости. Позорный столб – всюду. В мае она написала стихи про этот столб, в мае же записала: «Вообще, со встречи с НН, я много потеряла в блеске. Это так ново для меня – я так это забыла – быть нелюбимой!» (ЗК., 134). Ново, но вечно: «Увы, Татьяна увядает, бледнеет, гаснет и молчит!..» Мальчишка обзывает Марину Ивановну – без шляпы, без чулок – бродягой, а в глазах встречных дам она читает: «Если бы тебя одеть!» (ЗК., 154). Родились стихи о своей недостойности:
Так ясно мне – до тьмы в очах! –
Что не было в твоих стадах
Черней – овцы.
(«Сказавший всем страстям: прости…». С. 528),
и они отвечали ее подозрениям: «У каждого из нас, на дне души, живет странное чувство презрения к тому, кто нас слишком любит». (ЗК., 129)
Записные книжки – ключ к циклу. Обратимся к Юнгу: «<…> так, сочинения весьма сомнительной литературной ценности нередко представляются психологу особо интересными. Так называемый психологический роман не дает ему так много, как ожидает от него литературоведческий подход»8. Психологу – психологово, а мы читаем стихи Цветаевой и ее записные книжки как единый текст, они об одном и с равной экспрессией, с одинаковым жестом в строке. Она поэт и в отношении к Н. Н., и в записях, и в стихе, всякую мелочь воспринимает как образ, каждый вздох запоминает. Лейтмотивы, парадоксы, реминисценции, анафоры нужны ей и влюбленной, и творящей.
25 апреля Цветаева начала заполнять новую записную книжку с описания ее диалога с Н. Н., тема которого – ее отношения с В. Д. Милиоти. Из-за собственной откровенности она испытала неловкость: «Чувствую себя побитой собакой, все поведение безобразно и глупо, и ничем не оправдано» (ЗК., 98). Неловкость, боязнь осуждения стали постоянными в отношениях с Н. Н.: «<…> сознание своей негодности и его осуждения, холод, неуютность» (ЗК., 100).
Робость диссонирует с максимализмом: «Мне нужно дело (любовь), могущее взять всю мою жизнь и каждый час» (ЗК., 106). Это апрельская запись, и по ней видно, как прав Ортега-и-Гассет: в любви всегда есть неудовлетворенность, и любовь всегда активна («Этюды о любви»). В мае Цветаева написала о том же, что и в апреле: ей мало писать стихи, ей потребно любить – «каждый час дня и ночи» (ЗК., 121), чтоб не очнуться, чтоб как смерть. Тем болезненней ее чувство и тем наивней мотив любовной игры. Например, не решившись войти в его комнату, передала ему с дочерью букет душистого горошка с веткой яблони: «Отдай, передай, что я жду его завтра – и беги» (ЗК., 112). И сюжет, и выверенность ритма действия, и продуманность букета – как поэтический текст.
Мотив руки – интимный и целомудренный, и он – часть игры. Н.Н. разглаживает рукой лежащее в ногах дивана одеяло, она: «<…> не лучше ли было бы погладить мои волосы?» (ЗК., 99). Инициированный ею сюжет развивается по ее правилам: «И вот – как сон – другого слова нет. Рука нежная – нежная – как сквозь сон – и голова моя сонная – и каждый волос сонный. Только глубже зарываюсь лицом в колени.
– “Вам так неудобно?”
– “Мне чудесно”.
Гладит, гладит, точно убеждает мою голову, каждый волос. Шелковый шелест волос под рукой – или рука шелковая? – Нет, рука святая, люблю эту руку, моя рука…
И вдруг – пробуждение Фомы. – «А вдруг ему уже надоело гладить и продолжает так только – для приличия? – Нужно встать, самой кончить, – но – еще одну секундочку! – одну!» – и не встаю. А рука все гладит. И ровный голос сверху:
– “А теперь я пойду”» (ЗК., 99). Кто же инициирует игру?.. совсем не нежную… 4 «русского мая» Цветаева записала: «нежный руками» (ЗК., 119), он не нежен душой. 16 мая рождаются стихи об обманности любовного мифа:
Я знаю, что нежнейший май
Пред оком Вечности – ничтожен
(«На бренность бедную мою…». С. 527).
4 «русского мая» она вспомнила ахматовскую строку «Так гладят кошек или птиц». Обращение к ахматовскому опыту (параллель, конечно, явная; вспомним из стихотворения «Вечером»: «Как не похожи на объятья / Прикосновенья этих рук»9) лишь подтверждает нашу мысль о синтезе поэтического воображение и реального чувства как в тексте Цветаевой, так и в ее жизни. Свой роман с Н. Н. она творила, как текст. Подобно прустовскому Свану, она насыщала эту интимную историю вымыслом, обогащала художественной инициативой, создавала своим артистическим воображением новую реальность.
Рука в мифах всех народов имеет свой символический язык. Рука – жест власти, и, признав это, Цветаева так передает свое место в любовной игре:
Ты этого хотел. – Так. – Аллилуйя.
Я руку, бьющую меня, целую.
В грудь оттолкнувшую – к груди тяну,
Чтоб, удивясь, прослушал – тишину.
(«Ты этого хотел. – Так. – Аллилуйя…». С. 532).
В лирике она создавала свое игровое пространство, наслаивала на действительную интимную ситуацию пыль веков и из-под нее пробивался архетип, отношения с избранником виделись как продолжение вечного оксюморона и парадоксальным образом теряли драматизм:
Монашеская – хладная до жара! –
Рука – о Элоиза! – Абеляра!
(«Ты этого хотел. – Так. – Аллилуйя…». С. 532).
Эпитетом лирическая героиня могла подняться над избранником, усмехнуться на его добровольное монашество, несчастный же Абеляр помог ввести подтекст унизительного монашества.
Читаем далее: «Прощаясь, кладет мне руку нa голову, – м<ожет> б<ыть> я подставила лоб? – Прислоняюсь головой к его плечу, обеими руками обнимаю за талью – юнкерскую! – Долго так стоим» (ЗК., 100). Далее: «НН! Возьмите мою голову в руки, довершайте начатое. – Только – ради Бога! – больше не расставаться!» (ЗК., 110). Руки, которые работают кистью, держат книги, копают землю, – лейтмотив записных книжек. Рука – знак сближения:
Закрой глаза и не оспаривай
Руки в руке. Упал засов. –
Нет – то не туча и не зарево!
То конь мой, ждущий седоков!
(«Да, друг невиданный, неслыханный…». С. 523).
Рука – образ общения и понимания. В середине мая Цветаева записала: «НН! Мне тaк – тaк много нужно Вам сказать, что надо бы сразу – сто рук!» (ЗК., 190). У руки есть и иная игровая роль – увести «в край целований молчаливых» («Пригвождена к позорному столбу…». С., 532). Наш нескромный вопрос: что было? Была «нескромность слов» (ЗК., 109). И поцелуи: «Кто, в конце концов, более грешен: святой, к<отор>ый целуется – или грешница? И что тут для него обидного, что я его целовала? Я даже не знаю, кто начал» (ЗК., 128). Его поцелуи породили рефлексию, она даже решила так: мужчины, целуя, презирают, а женщины просто целуют.
Один из мотивов цикла – признание в избраннике своего учителя. 10 «русского мая», то есть в конце апреля 1920 г. она начала писать пьесу «Ученик» – «<…> о НН и себе, очень радовалась, когда писала, но вместо НН – что-то живое и нежное, и менее сложное» (ЗК., 133). Рукопись пьесы не уцелела, но сохранились песенки из нее: «В час прибоя…», «Сказать: верна…», «Я пришел к тебе за хлебом…», «Там, на тугом канате…», «(Моряки и певец)», «(Певец – девушкам)», «–Хоровод, хоровод…», «И что тому костер остылый…», «Вчера еще в глаза глядел…». Их настроение совпадает с эмоциональным содержанием цикла. Например, в песенке «Вчера еще в глаза глядел…» соединились мотивы холодности избранника, противоположности состояний участников любовного действа, женской чувственности, эмоциональной неуравновешенности и парадоксальности:
Я глупая, а ты умен,
Живой, а я остолбенелая.
О вопль женщин всех времен:
«Мой милый, чтo тебе я сделала?!»
<…>
Само – чтo дерево трясти! –
В срок яблоко спадает спелое…
– За все, за все меня прости,
Мой милый, – что тебе я сделала!
(С. 546–547).
Поэтический мотив ученика был инициирован разговорами М.И.Цветаевой и Н. Н. Вышеславцева, он встречается в записных книжках: «НН! А начали все-таки – Вы! (Друг дорогой, не виню!) – Вы первый сказали: – “Если бы я действительно был старым учителем, а Вы моим юным учеником, я бы сейчас возложил Вам руки на голову – благословил бы Вас – и пошел”. – Как же после этого не подставить головы – не целовать благословивших рук?» (ЗК., 139). В цикле мотив ученика очевиден в образе юнги.
Его холодность побудила ее заметить «разницу пород» (ЗК., 128). Несовместимость – мотив и записей, и стихов. Ей казалось, что он не любил ее поэзии. Он не любил ХVIII века. Поэзию Блока он называл стишками. И вообще его будут судить на Страшном Суде за бездушие. Своей корректностью он унижал ее. Так она убеждала себя. Утром мил, вечером сух – и ее рефлексия: «То, что я к нему прихожу, недостойно. Нельзя» (ЗК., 133). Она уговаривала себя не ходить к нему, придумывала уловки: вроде как он в Тамбове, но – ведь он не в Тамбове… Она нуждалась в оправдании собственной тоски: если б у нее был дома хлеб и не было б пустоты в желудке, она бы так не томилась. Полтора дня не видеть его она называла подвигом. Стихи становились противоядием: она стихами себя «отуманивает» (ЗК. 124). Она стремилась уговорить себя отказаться от него: он – человек долга, это слишком серьезно для нее, он полагает, что ночью нужно спать, ночь для нее – чтоб целоваться, и это – самое меньшее, есть такие существа – они сильнее живут ночью. Он мог бы «доставить ее прямо к Богу» (ЗК., 120), но у него не было воли к ее спасению, и если он вошел в ее жизнь, то она – лишь в его комнату. Он порой позволял себе резкость, неделикатность суждений, что оскорбляло ее, но оскорбившись, она выстраивала и оправдательное объяснение: так Н. Н. хотел отлучить ее от себя! Балансирование между тезой и антитезой – состояние и лирической героини, и автора записных книжек. То она возмущается: «<…> чтобы оттолкнуть меня, удивляюсь отсутствию в нем меры, хватило бы и десятой доли!» (ЗК., 206), то творит миф о его мягкости: «Но, подумав, неожиданно заключаю: …чтобы оттолкнуть меня, – преклоняюсь перед его чувством меры: в большее я бы не поверила, меньшим бы он меня не оттолкнул!» (ЗК., 206). Словно повторяла классическую историю прошлого века об известном герое, который не хотел оскорбить доверчивость души невинной и, посоветовав девушке уметь властвовать собою, тоже проявил определенное чувство меры.
Она называла себя блудницей и душевной куртизанкой. Наконец, она записала: «НН убежден, что я дурна <…> Итак: святой и грешница» (ЗК., 128), – и, решив властвовать собой, написала:
Сказавший всем страстям: прости –
Прости и ты.
Обиды наглоталась всласть.
Как хлещущий библейский стих
Читаю я в глазах твоих:
«Дурная страсть!»
(«Сказавший всем страстям: прости…». С. 528).
Она сказала «прости» – интимно, но встречалась с ним случайно, как прохожая. В мае Н. Н. «отшатнулся», и она записала: «Живу сейчас совсем без радости» (ЗК., 126). В записных книжках появился мотив непреднамеренных встреч. Она то иронизировала, сравнивая избранника с мужиком, который, глядя на тучу, думал: «Пронесло!», то констатировала холодность: «Встретила его сейчас в саду Соллогуба. Он каменный, я каменная. Ни тени улыбки» (ЗК., 163). В написанном немного позже, 16 мая, стихотворении «На бренность бедную мою…» эти отношения героев корректируются, и, возможно, в своем новом варианте они более соответствуют истине:
На бренность бедную мою
Взираешь, слов не расточая.
Ты – каменный, а я пою,
Ты – памятник, а я летаю.
(С. 527).
14 «русск<ого> мая» открылся новый сюжет в отношениях: «И, хватаясь за голову, с чувством, что все обрывается:
– “Господи! Какой мир я в нем потеряла!”» (ЗК., 145). Решив распорядиться сюжетной ситуацией по-своему, М. И. Цветаева собралась помириться с Н. Н. в Троицын день. Но через какое-то время – инфантильное, с обидой: и не пойдет к нему мириться в Троицын день, и книг ему не даст. В Троицын день – все то же: мириться не пойдет, хотя книжку для него переписала и подписала.
Цветаева полагала, что многое из сделанного ею впоследствии, из того, что с ней произойдет, будет делом его рук. С июня протекал период не-встречи. В начале декабря Цветаева сообщила Ланну о визите «художника из Дворца» (П., 160), о том, что он вновь зайдет, что с ним весело и он ей «абсолютно безразличен», а она «невозвратна» (П., 161).
Дальнейшую судьбу Цветаевой Вышеславцев воспринимал как вынужденный путь, подчинение человека эпохе. Печать времени – не только советского, но и начала века – явна во всех портретах, которые он создавал. Конечно, запечатлены в них и необычайные – психологически, интеллектуально – люди. Синтез человеческого и временного породил странный эффект почти аномальной в своей гениальности и обреченности натуры. Например, в портрете Андрея Белого 1928 г. – жутковатая экспрессия. Ольга Николаевна вспоминала: «Смотрим, идет Белый. С Арбатской площади. Остановились у “Праги”. Впечатление от него было странное. Шел в белом костюме, такой вихляющей походкой. Остановились, поздоровались, условились о встрече. Монументальный, высокий, спокойный Николай Николаевич, уверенный в своих движениях, – и играющий, экзальтированный Белый». Экзальтированный поэт в экзальтированной эпохе – об этом и рассказал портрет. Сологуб в изображении Вышеславцева – в депрессии, угрюмости. Так Цветаева о Сологубе писала: «<…> сильно бедствует, гордец» (П., 285). Клычков сосредоточен и напряжен. Все они в его понимании – жертвы власти, опирающейся на низменные инстинкты общества. 12 сентября 1941 г. он сделал в дневнике по тем временам крайне опасную запись: «Прочитал перевод книги Ганди “Мои эксперименты с истиной” (“Моя жизнь”). Перевод сильно сокращенный, дабы уберечь от соблазна неустойчивого советского читателя, и все же читал с большим интересом. Многое в личности Ганди напоминает Ленина, та же безусловная преданность единому делу в жизни, та же принципиальность, та же сила воли и характера. Но велики и различия. Пожалуй, основную разницу во всей внешней деятельности Г<анди> и Л<енина> можно определить как расчет на лучшие стороны человеческой природы у первого и на худшие инстинкты у второго»10. Вышеславцев пережил Цветаеву. В его дневниках есть запись 1941 г.: «Октябрь 6. Понедельник. Встал в 9. День прошел в разборке книг, папок и разных материалов. Звонил Бобров, потом пришел. Вид растерянно-подавленный. Рассказал ужасную новость (для меня, ибо это было известно недели две уже) о Марине Цветаевой, которая уехала с сыном куда-то вглубь Чувашии, рассчитывая на чью-то помощь. Помощи не было, деньги были скоро прожиты, стала судомойкой, потом не вынесла голодовки и нужды и повесилась. Гумилев, Есенин, Маяковский, Цветаева. А Лебед<ев-> Кум<ач> благоденствует, Асеев купил где-то дом в провинции и т. д.»11.
Семейное счастье Вышеславцев нашел с глубоко верующим человеком. Он познакомился с Ольгой Николаевной в 1923 г. и говорил, что их брак записан не здесь, а на небесах. Портрет Ольги Николаевны его работы совершенно не похож на другие, он передал покой и свет, которые исходили от нее. Ольга Николаевна писала рассказы, по духу и по языку близкие прозе И. Шмелева. В 1960-х годах она приняла иноческий постриг, умерла в ночь на 30 июня 1995 г.
Вышеславцев преподавал рисунок в Московском полиграфическом институте. Душевную привязанность к своим ученикам он соотносил с памятью о своем воспитаннике, сыне Ольги Николаевны от первого брака Вадиме Баратове, погибшем на фронте 31 декабря 1943 г. На последней странице записей Вадима о первых днях войны есть автограф Вышеславцева: «Мысль о нем не оставляла нас. Не ради ли его светлой памяти делаем мы всю эту нашу воспитательную работу! И не им ли она внушена?!»12 Он публиковал критические и теоретические работы, готовил свое исследование о творчестве Леонардо да Винчи. Как рассказывала мне Ольга Николаевна, он был обвинен в космополитизме. Во время обыска была арестована подготовленная к монографии огромная картотека по Леонардо да Винчи, а также дневники, в которых сведения о современниках были даны довольно лаконично – он берег людей, опасаясь арестов. Вышеславцеву и Ольге Николаевне грозило двадцатипятилетнее заключение, его ученикам был определен срок в десять лет. Инсульт и паралич Вышеславцева в 1948 г. уберегли от заключения. Обыски продолжались, расположенную в полуподвальном помещении Леонтьевского переулка библиотеку Вышеславцева – одну из лучших в России личных библиотек в несколько десятков тысяч томов – конфисковали и вывезли на грузовиках. По своему содержанию книги, как сообщили в компетентных органах, не подлежали возврату хозяевам. Незадолго до смерти, которая наступила через четыре года после инсульта, Вышеславцев обратился к духовному наследию оптинских старцев. Ольга Николаевна говорила, что на пути к православию он искал истину в исламе, буддизме, в иудаизме и изучал язык, чтобы читать тексты в оригинале, но в итоге принял учение Христа и сказал как-то, что хотел бы забыть все прочитанное, кроме Библии.
Примечания
1 Об О. Н. Вышеславцевой: Три встречи / Сост. А. М. Трофимов. 1997. С. 185–476.
2 Саакянц А. Марина Цветаева: Страницы жизни и творчества (1919–1922). М., 1986. С. 227– 235.
3 Саакянц А. Жизнь Цветаевой. Бессмертная птица-феникс. М., 2000. С. 208.
4 «Большими тихими дорогами…», «Целому морю – нужно все небо…», «Пахнyло Англией – и морем…», «Времени у нас часок…», «Да, друг невиданный, неслыханный…», «Мой путь не лежит мимо дому – твоего…», «Глаза участливой соседки…», «Нет, легче жизнь отдать, чем час…», «В мешок и в воду – подвиг доблестный!..», «На бренность бедную мою…», «Когда отталкивают в грудь…», «Сказавши всем страстям: прости…», «Да, вздохов обо мне – край непочатый!..», «Суда поспешно не чини…», «Так uз дому, гонимая тоской…», «Восхuщенной и восхищенной…», «Пригвождена к позорному столбу / Славянской совести…», «Пригвождена к позорному столбу, / Я все ж скажу…», «Ты этого хотел. – Так. – Аллилуйя…», «Сей рукой, о коей мореходы…», «И не спасут ни стансы, ни созвездья…», «Не так уж подло и не так уж просто…», «Кто создан из камня, кто создан из глины…», «Возьмите все, мне ничего не надо…», «Смерть танцовщицы», «Я не танцую – без моей вины…», «Глазами ведьмы зачарованной…».
5 Здесь и далее письма (П.) Цветаевой цитируются по: Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. Т. 7. М., 1995. В скобках указаны номера страниц.
6 Здесь и далее записные книжки (ЗК) Цветаевой цитируются по: Цветаева М. Неизданное: Записные книжки: В 2 т. Т. 2. М., 2001. В скобках указаны номера страниц. Сохранена авторская пунктуация.
7 Стихотворные тексты (С.) цитируются по: Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. Т. 1. М., 1994. Здесь и далее в скобках указаны номера страниц.
8 Юнг К. Психология и поэтическое творчество // Юнг К. Дух Меркурий. М., 1996. С. 257.
9 Цит. по: Ахматова А. Соч.: В 2 т. Т. 1. М., 1996. С. 47.
10 Дневники Н. Н. Вышеславцева. Архив О. Н. Вышеславцевой.
11 Там же.
12 Дневник В. Баратова. Архив О. Н. Вышеславцевой.
Солнцева Н. М.
Кафедральные записки.
Вопросы новой и новейшей русской литературы. М., 2002.