Метафора в лирике С. Есенина

Объяснение приоритетности метафоры в поэтике С. Есенина мы находим в его статье «Ключи Марии» (1918): поэт пишет об образе, отражающем двумирность бытия, видимую реальность и скрытую, земную и небесную. Такое метафорическое понимание мира он усматривает уже в образах «Голубиной книге». Есенин объясняет ассоциативные тропы спецификой сознания. Например, конек на избе крестьянина – это, по сути, метафора крестьянского мировосприятия, обращенного к небу и укорененного в земле.

Имея в виду тропеическую природу творчества, Есенин говорил А. Блоку о поэте, который подобен рыбе: она старается прокусить упавший на лед месяц, по сути – его образ (Блок А. Собр.соч.: В 8 т. Т. 7. М.; Л., 1960. С. 314). Этот же мотив рыбы, прокусывающей месяц-лед, встречаем в рецензии Есенина на «Котика Летаева» А. Белого «Отчее слово». Там же поэт писал о возможностях Белого через образ передать многомерность мира: «Мы очень многим обязаны Андрею Белому, его удивительной протянутости слова от тверди к вселенной» (Есенин С. Отчее слово // Сергей Есенин в стихах и жизни: Поэмы 1912–1925. Проза 1915–1925 / Сост. Н.И. Шубниковой-Гусевой. С. 254). Об исключительности Белого в создании ассоциативного языка он писал и Иванову-Разумнику в мае 1921 г. Метафоричность отвечает представлениям Есенина о творчестве как «мистическом изографстве», «двойном зрении» – об этом он рассуждал в упомянутом письме к Иванову-Разумнику; причем приведенные им цитаты из «Кобыльих кораблей» («Головы моей желтый лист», «Солнце мерзнет, как лужа») – примеры метафор и метафорического сравнения (Сергей Есенин в стихах и жизни: Письма. Документы / Сост. С.П. Митрофановой-Есениной, Т.П. Флор-Есениной. С. 100).

Эстетическое осмысление Есениным метафоры происходит в пору имажинизма. Мариенгоф под имажеми подразумевал метафору, потому и в Есенине он видит истинного имажиниста. В «Почти декларации» (1923) из шести программных пунктов развития образа два – о метафоре, метафорической цепи (иначе – «круге образных синтаксических единиц-метафор» – см.: Поэты-имажинисты / Сост. Э.М. Шнейдермана. СПб., 1997. С. 13). Но метафорический стиль Есенина сложился задолго до имажинизма. Уже в 1910 г. появляется развернутая метафора «Там, где капустные грядки / Красной водой поливает восход, / Клененочек маленький матке / Зеленое вымя сосет» («Там, где капустные грядки…». С. 29 – здесь и далее поэтические тексты С. Есенина цит. по: Сергей Есенин в стихах и жизни: Стихотворения, 1910–1925 / Сост. Н.И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. В скобках указаны номера страниц).

Скорее, в есенинском понимании метафоры сказалась романтическая традиция. Как писал В. Жирмунский: «Для романтиков такая метафора – не поэтический вымысел, не произвольная игра художника, но подлинное прозрение в таинственную сущность вещей, в мистическую жизнь природы как живого, одушевленного, Божественного целого, в религиозную тайну любви, для которой возлюбленная – сказочная царевна, Прекрасная Дама»; романтическая натурфилософия Шеллинга, его учеников из кружка романтиков «построена целиком на таком метафорическом истолковании жизни природы» (Жирмунский В.В. Метафора в поэтике русских символистов // Жирмунский В.В. Поэтика русской поэзии. СПб., 2001. С. 165–166). От романтиков берет начало метафорический стиль символистов. Акмеист Городецкий упрекал символистов в том, что те сознательно использовали «текучесть слова», заставляли «слова вступать в соединения не в одной плоскости, а в непредвидимо разных» (Городецкий С. Некоторые течения в современной русской поэзии // Литературные объединения Москвы и Петербурга 1890–1917 годов. М., 2004. С. 291).

В «Ключах Марии» (1918) Есенин предложил свою классификацию образов. Корабельные, заставочные и ангелические образы соотнесены им с понятиями «душа», «плоть», «разум». Заставочный предполагает простое уподобление, корабельный фиксирует сопряжение понятий по смыслу, динамику образных сопряжений, в ангелическом сопряжение произошло и родился новый образ. Все три типа образотворчества отвечают, по сути, понятию метафоры, особенно ангелический.

Если классифицировать есенинские метафоры по морфологическому принципу, то становится очевидным его стремление к тропеизации основных частей речи. Это прежде всего глагольные метафоры. Поэт относился к глаголу как к главному инструменту поэтического языка. В «Ключах Марии» высказана мысль: как семь тощих коров пожрали семь тучных, так глагол вбирает в себя смыслы иных слов. И в раннем и в позднем творчестве более всего глагольных метафор. Например: «Поет зима – аукает, / Мохнатый лес баюкает», вьюга «стучит» и «злится» («Поет зима – аукает…», 1910. С. 30); «Чахнет старая церквушка, / В облака закинув крест» («Сторона ль моя, сторонка…», 1914. С. 71); «Избы забоченились» («Край ты мой заброшенный…», 1914. С. 74); «Льнут охлопья синих рос» («Микола», 1913–1914. С. 77); «Туча кружево в роще связала» («Туча кружево в роще связала…», 1915. С. 109); «Тоскуют брошенные пашни» («Еще не высох дождь вчерашний…», 1916. С. 121); «Вечер черные брови насопил» («Вечер черные брови насопил…», 1923. С. 229); «Отговорила роща золотая» («Отговорила роща золотая…», 1924. С. 244); «Лепестками роза расплескалась» («Отчего луна так светит тускло…», 1925. С. 296) и др.

Прилагательные и наречия, образующие метафорические эпитеты, также составляют тропеический словарь Есенина: «усталый день», «долина тихая», «журчанье мирного ручья», «веселый шелест тростника» («Ночь», 1911–1912. С. 41); «в роще помятой» («Скупились звезды в невидимом бреде…», 1915. С. 115); «день пуглив и дик», («Еще не высох дождь вчерашний…», 1916. С. 121); «кудрявый сумрак» («Я снова здесь, в семье родной…», 1916. С. 121).

Часты метафоры-существительные: «В лунных перьях серебра» («Темна ноченька, не спится…», 1911. С. 35); «шепот сосняка» («Я пастух, мои палаты…», 1914. С. 71); «заречная коса» («Сторона ль моя, сторонка…», 1914. С. 71); «На шелковом блюде опада осин» («Я пастух, мои платы…», 1914. С. 71); «На небесном синем блюде» («На небесном синем блюде…», 1915. С. 96); о маке – «Белая свитка и красный кушак» («Белая свитка и красный кушак…», 1915. С. 104); «В голосах обкошенного луга» («Мечта», 1916. С. 132); «красные крылья заката» («Гаснут красные крылья заката…», 1916. С. 116); «по белым кудрям дня» («Устал я жить в родном краю…», 1916. С. 119) и др.

В одном-двух стихах сочетаются метафоры существительных, прилагательных, глаголов: «И заря, лениво обходя кругом, / Обсыпает ветки новым серебром» («Береза», 1913. С. 54); «Лижет теленок горбатый / Вечера красный подол» («Снег, словно мед ноздреватый…», 1917. С. 143).

Если рассматривать метафоры Есенина с точки зрения композиции стиха, то часты как простые метафоры, вроде «Вот уж осень улетела» («Зима», 1911–1912. С. 40), так и развернутые, например «Схимник-ветер шагом осторожным / Мнет листву по выступам дорожным / И целует на рябиновом кусту / Язвы красные незримому Христу» («Осень», 1914. С. 68); «Вяжут кружево над лесом / В желтой пене облака» («Я пастух, мои палаты…», 1914. С. 68). По всей видимости, поэта не привлекали реализованные метафоры; возможно потому, что они обычно производят комический эффект (Томашевский Б.В. Теория литературы: Поэтика. М., 2001. С. 55).

В есенинском творчестве можно сгруппировать метафоры по тематическому принципу. Причем его метафора, как правило, одушевляющая, наиболее частая у романтиков; благодаря ей раскрывается тема тотальной одухотворенности природы – живой и мертвой. К. Мочульский в 1923 г. выделил два тематических типа метафор в текстах Есенина: зоологическое претворение мира; литургическое отношение к миру, взаимопроникновение бытового и религиозного смыслов (Мочульский К. Мужичьи ясли. О творчестве Есенина // Русское зарубежье о Есенине: В 2 т. / Вступ. ст., сост. Н.И. Шубниковой-Гусевой. Т. 2. М., 1993.С. 37– 41).

В первом типе встречаются образы, в которых натурализм вычурен, экспрессивен: «Осень – рыжая кобыла – чешет гриву» («Осень», 1914. С. 67); «Веки выглодала даль» («Сторона ль моя, сторонка…», 1914. С. 72); «Лижут сумерки золото солнца» («По дороге идут богомолки…», 1914. С. 73); «Красный костер окровил таганы, / В хворосте белые веки луны» («Черная, потом пропахшая выть…рная. веки луныровил таганы, / В хворостиочно подчеркнуто бытовых», 1914. С. 75). Есть лейтмотивные метафоры: «Чистит месяц в соломенной крыше / Обойменные синью рога» («Гаснут красные крылья заката…», 1916. С. 116); «Месяц рогом облако бодает» («Месяц рогом облако бодает…», 1916. С. 120); «В затихшем озере с осокой / Бодаются его рога» («За темной прядью перелесиц…», 1916. С. 123); «Две луны, рога свои качая» («Мечта», 1916. С. 131). Заметим, что в есенинском словаре метафор есть и такие, которые придают космическому пространству бытовой план, таким образом вселенная уподобляется крестьянскому миру: «Льется солнечное масло / На зеленые холмы» («Наша вера не погасла…», 1915. С. 108); «Небо сметаной обмазано, / Месяц как сырный кусок» («Небо сметаной обмазано…», 1916. С. 125); «Ковригой хлебною под сводом / Надломлена твоя луна» («О край дождей и непогоды…», 1917. С. 142).

Метафор, передающих литургическое преображения мира, так же много, как и предыдущих. Например: «Заунывным карком / В тишину болот / Черня глухарка / К всенощной зовет» («Дымом половодье…», 1910. С. 31); «И с хором птичьего молебна / Поют ей гимн колокола» («Чары», 1913–1915. С. 56); «Струятся звездные псалмы» («Не ветры осыпают пущи…», 1914. С. 68); «Причащаюсь у ручья» («Я пастух, мои палаты…», 1914. С. 71); «Я пришел к твоей вечерне, / Полевая глухомань» («Алый мак в вечерней черни…», 1915. С. 103); «Панихидный вихорь плачет у окна» («Закружилась пряжа снежистого льна…», 1916. С. 115); «Где вербы чётки уронили» («В зеленой церкви за горой…», 1916, 122); «Свечкой чисточетверговой / Над тобой горит звезда» («Серебристая дорога…», 1918. С. 178) и др.

Довольно часто метафора становится мифом, преображает реальность в фантастические, сказочные состояния: «В пряже солнечных дней время выткало нить» («Подражанье весне», 1910. С. 31); «Выткался на озере алый свет зари» («Выткался на озере алый свет зари…», 1910. С. 31); «Дымом половодье / Зализало ил. / Желтые поводья / Месяц уронил» («Дымом половодье…», 1910. С. 50) и тождественное «Месяц, всадник унылый, уронил повода» («Покраснела рябина», 1916. С. 136). Порой образуются сюрреалистические картины, вроде «Зори меня вешние в радугу свивали» («Матушка в купальницу по лесу ходила…», 1912. С. 50); авангардистская агрессивность в данном случае отсутствует за счет фонетического рисунка и смыслового контекста всего стихотворения. Встречаются в духе авангардистских экспериментов трансформации плоскостные (по Б. Лившицу, «свистопляска плоскостей»): «И синь, упавшая в реку» («Запели тесаные дроги…», 1916. С. 120). Такая метафора, как правило, передает текучее, динамичное состояние мира: «Вечер, как сажа, льется в окно» («Вечер, как сажа…», 1914–1916. С. 93); «На лазоревые ткани / Пролил пальцы багрянец» («На лазоревые ткани…», 1915. С. 96); «Бегут равнины и кусты» («Запели тесаные дроги…», 1916. С. 120).

Метафоричен и образ возлюбленной: «Зерна глаз твоих осыпались, завяли…» («Не бродить, не мять в кустах багряных…», 1916. С. 133); «Видеть глаз златокарий омут» («Заметался пожар голубой…», 1923. С. 224); «Пускай ты выпита другим», «Твоих волос стеклянный дым / И глаз осенняя усталость» («Пускай ты выпита другим…», 1923. С. 225). Даже в грубых стихах возникала экспрессивная метафора «Что ж ты смотришь так синими брызгами», соседствующая с вульгаризмом «Иль в морду хошь» («Сыпь гармоника…», 1923. С. 220). Блок метафоризировал женщину, она становилась мифом, Сологуб в любовной лирике использовал обычные, простые метафоры, Ахматова, по наблюдениям Жирмунского («Метафора в поэтике русских символистов»), строила образ возлюбленного на точных наблюдениях. Есенин не создавал мифа о женщине, но его метафоры свежи и психологичны. Причем далеко не все любовные стихи метафоричны. Какие-то ситуации не побуждали к метафоризации. Неметафорична героиня из «Письма к женщине» (1924). Мало метафор в женских образах «Персидских мотивов»: «Я в твоих глазах увидел море, / Полыхающее голубым огнем», «лебяжьи руки» («Никогда я не был на Босфоре…», 1924. С. 290); «Руки милой – пара лебедей – в золоте волос моих ныряют» («Руки милой…», 1925. С. 295).

Метафоризирован лирический герой. Причем Есенин прибегает к лейтмотивным метафорам. Это опоэтизированные волосы поэта: «В волосах есть золото и медь» («В Хоросане есть такие двери…», 1925. С. 293); «Куст волос золотистый вянет» («По-осеннему кычет сова…», 1920. С. 209), «Моих волос качнувшийся пузырь» («Исповедь хулигана», 1920. С. 209); «Хочу омыть их в час разлуки / Я желтой пеной головы» («Прощание с Мариенгофом», 1922. С. 215); «Золотая моя голова» («Не ругайся, такое дело…», 1922. С. 216), «златоглавый» («Годы молодые…», 1924. С. 232).

Метафора, метафорический эпитет усиливает психологизм образа лирического героя: «А теперь даже нежное слово / Горьким плодом срывает с уст» («Этой грусти теперь не рассыпать…», 1924. С. 241); «Так я роняю грустные слова» («Отговорила роща золотая…», 1924. С. 244); «Глупое сердце, не бейся» («Глупое сердце. Не бейся…», 1925. С. 297); «Кипяток сердечных струй» («Ну, целуй меня, целуй…», 1925. С. 308).

В ХХ в. особую ценность обрели субъективные, обновленные метафоры. В обновлении словаря метафор продолжилась традиция романтиков: во французской классической поэзии новые метафоры запрещались. В поэтике Есенина достаточно традиционных метафор книжной литературы: «вьюга завывает» («Воспоминание», 1911–1912. С. 36); «дремлет река» («Ночь», 1911–1912. С. 38), «морозы затрещали» («Зима», 1911–1912. С. 40); «капли жемчужные» («Капли», 1912. С. 52); «роса жемчужная» («Лебёдушка», 1913–1915. С. 61); «буря плачет» («Буря», 1913–1915. С. 57). Встречаются, гораздо реже, традиционные фольклорные метафоры: «На коне – черной тучище в санках» («Заглушила засуха засевки…», 1914. С. 75). Причем выросшая из фольклорного образа метафора теряет свою традиционность и становится метафорой-неологизмом. Например, уподобление туч домашним животным трансформировано в «Тучи с ожереба / Ржут, как сто кобыл» («Тучи с ожереба…», 1916. С. 138).

Язык Есенина интересен прежде всего обновленными метафорами. Они появились уже в раннюю пору. Например: «страстная фиалка» («Чары», 1913–1915. С. 56); «пряный вечер», «обомлели тополя» («Королева», 1913–1915. С. 61); «Ветер плесень сизую солнцем окропил» («Край ты мой заброшенный…», 1914. С.74); «Зыбко пенились зори за рощей» («Заглушила засуха засевки…», 1914. С. 75) и родственный образ «Крыша их запенилась / В заревую гать» («Край ты мой заброшенный…». С. 74); «Как повиснет заря на мосту…» («За горами, за желтыми долами…», 1916. С. 119).

Во времена имажинизма появились эпатирующее субъективные метафоры, в них очевидна заданность на избыточность, визуальную наглядность, игру, даже неэстетичность: «В час, когда ночь воткет / Луну на черный палец» («В час, когда ночь воткнет…», 1919. С. 197); «Плюйся, ветер, охапками листьев», «Словно хочет кого придушить / Руками крестов погост!» («Хулиган», 1919. С. 203, 204) и др. Имажинисты – «настоящие мастеровые искусства», их «искусство головное, надуманное», а искусство, опирающееся на интуицию, «должно было погибнуть от истерики» (Поэты-имажинисты. С. 8, 9), как сказано в их «Декларации» 1919 г.

Таким образом, метафора, отвечая мировоззренческим позициям Есенина, оказывается ключевым тропом в его поэтике.

Есенинская энциклопедия: Концепция. Проблемы. Перспективы /
Отв. ред О.Е. Воронова, Н.И. Шубникова-Гусева.
М.; Константиново; Рязань: Пресса. С. 153–158.