А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я

Один из видных литературных критиков русского зарубежья Г. В. Адамович, осмысляя итоги десятилетнего существования эмигрантской диаспоры, поставил в одной из своих работ вопрос о ее роли в развитии отечественной и мировой культуры: «Рано или поздно новые русские поколения спросят себя: что они делали там, на чужой земле, эти люди, покинувшие после революции родину и отказавшиеся вернуться домой, – неужели только “жили-поживали”, тосковали, вспоминали, ждали лучших дней, заботились о хлебе насущном?» [1]. От имени своих соотечественников он говорит о том, что они остались, несмотря на все обстоятельства, частью русского народа, проявляя и реализовывая его исконно-национальное стремление к созиданию, преумножая духовное достояние отечественной и мировой культуры [2].
Интеллектуальное наследие Алданова, насчитывающее более тридцати томов, если объединить их в полное собрание сочинений, подтверждает эту мысль.
Марк Александрович Ландау (Алданов – анаграмма его настоящей фамилии) [3] пользовался заслуженным уважением современников. «В среде современных русских писателей он всегда был самым вежливым человеком. Не помню уж кто, Бунин или Тэффи, сказал, что Алданов – последний джентльмен русской эмиграции… Я еще никогда не встречал человека, который плохо или пренебрежительно отозвался бы об Алданове», – писал хорошо знавший его А. Седых [4]. Один из самых крупных писателей русского зарубежья В. Набоков, не раздававший, как правило, восторженных комплементов своим современникам, сделал исключение: «Душевную приязнь, чувство душевного удобства возбуждали во мне очень немногие из моих собратьев. Проницательный ум и милая сдержанность Алданова были всегда для меня полны очарования» [5].
Даже те, кто достаточно критически относились к его творчеству, отдавали должное его личности и таланту: «Алданов очень умен, остер и образован. У него тонкий, гибкий ум, склонный к парадоксам и рассудочному скептицизму», – признавал М. Слоним [6]. Г. Адамович в своих широко известных «Комментариях» называет его одним из «наших крупнейших писателей» [7]. И. Бунин, ставший в 1933 году Нобелевским лауреатом и получивший право рекомендовать новых кандидатов, неоднократно выдвигал в качестве кандидата на получените премии Алданова, считая его единственным из литераторов-эмигрантов достойным этой награды [8].
«В лице М.А.Алданова эмиграция видит не только одного из выдающихся русских писателей нашего времени, сумевшего получить широкое международное признание. Для нее он еще и один из самых любимых писателей, с которым она ощущает себя особенно тесно связанной» [9] – такую оценку творчеству Алданова дала редакционная коллегия «Нового журнала».
После его кончины в 1957 году А. М. Ремизов делает записьо в дневнике: «Смотрю на книги – труд его жизни. В русской литературе имя Алданова займет почетное место… Недаром прошла жизнь» [10]. Р. Гуль в трехтомном труде, посвященном истории эмиграции, пишет: «Алданов был своеобразным и выдающимся писателем и человеком, и живи он в свободной России, его книги расходились бы миллионными тиражами» [11]. Сходную мысль-пророчество высказал Г. Газданов: «Несомненно, что после того, как книги Алданова проникнут в Россию, у него найдется множество подражателей; они есть сейчас в здешней печати, и нет оснований думать, что в России это будет иначе» [12]. 
Приведенные высказывания выражают мнение большинства эмигрантской интеллигенции. Но Алданов был признан и западной читающей публикой. Г. Струве, анализируя результаты экспатриантской литературы и давая характеристики многим известным лицам, подчеркнул: «Из всех зарубежных писателей Алданов имел наибольший успех у не-русского читателя. Его романы переведены на двадцать с лишним языков… переводы были даже на бенгальский, чему Алданов шутливо радовался» [13].
Будучи одним из образованнейших людей своего времени, в совершенстве владея языками стран, где ему приходилось жить, – немецким, французским, английским, Алданов и писать мог бы на каком-то из этих языков, расширив тем самым круг своих читателей. Но он остался писателем русскоязычным. Его независимое слово, рожденное в зарубежье, было адресовано прежде всего российским потомкам. Известный историк, профессор Йельского университета Н. Ульянов, посвятивший ему ряд статей, одним из его главных достоинств отмечает любовь к отчизне, говоря «о глубокой привязанности, о настоящей влюбленности… в Россию. Казалось бы, в изгнании ему легче было, чем многим другим, сделаться Джозефом Конрадом или Анри Труайя. Вместо этого… предпочел не изменять русскому языку… Каких бы тем ни касался, о чем бы ни говорил, Россия была с ним всегда» [14]. Она была в его душе, и, добавим, стала «сердцем» всего творчества писателя. 
Литературная деятельность Алданова, наполненная национальной гордостью за многовековую историю, высокую культуру своей страны проходила, однако, за ее пределами. Пролетарская цензура, выборочно ставившая разрешительные большевистские «печати» на страницах истории, человеческой памяти и, в первую очередь, на современном искусстве, уже в начале творческой биографии писателя попыталась погасить его созидательную энергию, запретив распространение опубликованного в 1918 году трактата «Армагеддон». В нем автор противопоставляет скептицизму и пессимизму, характерным для смутных времен, в том числе и для российского революционного периода, естественную веру в вековые человеческие искания, совесть, справедливость и право. В завершение философского диалога, в форме которого построена работа, «химик» объясняет «писателю» природу его скептицизма: «Кто виноват, что сидите вы в первом ряду партера и что в ваших руках кривой бинокль?» [15]
Оценка действительности с «близкого расстояния», только в пределах данного временного периода, а также под углом зрения определенной идеологической теории, политических или иных соображений, не позволяет разглядеть, по мысли автора, глубинную единую суть некоторых явлений. Между тем, направляя «бинокль» на историческую перспективу, можно прийти к заключению, что безнадежность, пессимизм появляются и в период войн (как локальных, так и крупномасштабных), и во время революционных переворотов. В приведенной цитате-метафоре прочитывается и убежденность Алданова в необходимости нравственного критерия при осмыслении эпизодов истории, особенно связанных с вовлечением в них масс людей. Только такое условие «исправит» кривизну «бинокля» и сделает очевидным то, что было скрыто из-за неверного ракурса. 
Достижение каких-либо целей без опоры на общечеловеческие ценности допускает применение любых средств, в том числе насильственного подчинения, и в этом случае, несмотря ни на какие высокие идейные предпосылки, исчезает принципиальная разница между диктаторами и низвергающими их революционерами. Используя «Откровение Иоанна Богослова» (Апокалипсис) – «бесовские духи выходят к царям земли всей вселенной, чтобы собрать их на брань», – Алданов представляет Россию как Армагеддон, где революционные насильственные преобразования стали концом мирной жизни для этой огромной страны.
Философско-публицистическое сочинение со столь дерзкими умозаключениями было признано несовместимым с новым строем и изъято из библиотек Советской республики. Этот выпад против писателя только подтвердил мнение об ультимативном отношении коммунистов к свободно мыслящей интеллигенции. В атмосфере, когда произведения искусства «арестовывались» так же, как и их творцы, а продаже подлежала не только «рукопись», но и «вдохновенье», призванное выполнять социальные заказы новой власти, личностная, духовная независимость художников от какого-либо диктата, свобода слова и возможность самовыражения как наиважнейшие условия творчества все более приобретали условно декларативный характер.
О политическом лицемерии верховных вождей писатель, со свойственной ему иронией, несколько лет спустя напишет в публицистическом очерке «Картины октябрьской революции»: «После Ленина…говорил Луначарский. Он сказал: «Большевики поставили себе задачей, чтобы гражданская война (конечно, если таковая произойдет) была введена в гуманные рамки». Затем выступил Троцкий; чтобы тут же засвидетельствовать свою преданность “гуманным рамкам”, он сообщил Совету (заседание 25 октября 1917 года. – Т. О.), что в коридоре Смольного только что найдены стихи монархического содержания; если автор желает получить потерянный им листок, пусть объявится – стихи будут ему немедленно возвращены. Автор не объявился, и в истории русской революции оказалось одной корнелиевской сценой меньше (и так есть достаточно). Но и без нее как было не восторгаться такой гуманностью большевиков, таким уважением к свободе мысли и слова?» [16]. 
Алданов, как и многие представители искусства, не смог подчинить свободу художника партийным указаниям, признать их идейную необходимость. После семнадцати лет жизни в изгнании он писал: «…многие из нас, несмотря на всю тяжесть, все моральные и материальные невзгоды эмиграции, не сожалели, не сожалеют и, вероятно, так до конца и не будут сожалеть, что уехали из большевистской России. Эмиграция – большое зло, но рабство – зло еще гораздо худшее» [17].
Отрицательное отношение к советскому режиму не искоренило, однако, в душе Алданова «постоянные и глубокие» [18] чувства к родине, придававшие ему высокое благородство, хотя эту любовь можно назвать «странной». Эмоциональная перестройка как закономерное следствие вынужденного и неизвестно на какой срок прощание с отечеством не свела мироощущение писателя к антитезе любовь-ненависть, ограничивающей восприятие действительности. «Всю свою жизнь М. Алданов писал по-существу одну грандиозную книгу о месте России в европейской истории» [19], – заметил современный исследователь творчества писателя В. В. Агеносов. Эта задача была реализована в «уникальном по масштабности историческом цикле», по словам А. Чернышева [20], состоящем из шестнадцати романов и повестей. 
Осмысление Алдановым настоящих и прошедших этапов российской истории без откровенной злобы или сусальной сентиментальности позволило ему, как и многим эмигрантам, «смотреть в будущее, каково бы оно ни было, быть обращенным к будущему, чтобы по мере сил принять в его устроении участие… помнить о прошлом, не возвеличивая его без разбора, но и не клевеща на него, твердо хранить из его достояния то, что сохранения достойно» [21].
Это высказывание Г. Адамовича, несмотря на некоторую риторичность, достаточно ясно отражает умонастроения большей части интеллигенции русского зарубежья, не зачахнувшей на чужбине, «как пчелы вдали от родного улья» [22], не считавшей себя окончательно отрезанной от русской национальной культуры. Ее интеллектуальная созидательная деятельность была лучшим и глубоко содержательным ответом на острый и болезненный вопрос о перспективах эмигрантского искусства. Осознание огромной значимости печатного слова для выражения чувства сопричастности историческому и духовному пути России вызывало естественные размышления писателей и критиков об особенностях литературы «в изгнании». Вопросы эти настолько занимали представителей «России № 2» [23], что ставились не только в критических и общего характера трудах, но возникали даже в воспоминаниях, мемуарах [24].
Становление и развитие зарубежной ветви русской словесности в новом искусственном русле «других берегов» проходило под знаком соперничества с советской литературой. В историко-литературном обозрении «Русская литература» его автор И. Тхоржевский писал: «…образовалась своя партийная белая библиотека – у эмигрантов и такая же, красная, библиотека – в советской России. Два враждебных отдела беллетристической пропаганды. В белой библиотеке прославлялись героические эпизоды белой борьбы; главным же образом шло лютое обличение «окаянных дней революции». В советской, красной библиотеке было меньше памфлетов и меньше ненависти. Молодую советскую литературу тянуло не к обличениям врагов, а к самовозвеличению» [25].
Истоки полярного мировосприятия советских и эмигрантских писателей лежали в современной им революционной действительности. Отношение к революции, в первую очередь пролетарской, и новым порядкам в стране Советов было основным критерием, определявшим формирование общественного самосознания эпохи. Ситуация противостояния нагнеталась (особенно в первое десятилетие разделения русской словесности) с обеих сторон, для литераторов-эмигрантов, не желавших никакого сближения с пролетарской республикой, было «общим местом» неприятие того, что становилось реальностью в Советском Союзе. Так, А. Аверченко видел сходство революции с «Луна-Парком» – «раем для дураков» [26], проводя, по его мнению, «поразительно точные аналогии»: «Вот тебе на полках расставлен старый суд, старые финансы, церковь, искусство, пресса, театр, народное просвещение – какая пышная выставка! И вот подходит к барьеру дурак – из корзины в левую руку побольше деревянных шаров, берет в правую один шар, вот размахнулся – трах! Вдребезги правосудие. Трах – в кусочки финансы. Бац – и уже нет искусства, и только остается на месте какой-то жалкий, покосившийся пролеткультовский огрызок» [27].
Он подвергает сатирическому «обстрелу» волюнтаристскую политику коммунистов, проклиная их за разруху, голод, дистрофию сознания граждан новой республики, готовых за «кусочек жареного поросенка» [28] забыть свое теперешнее скотское состояние. Для автора новая власть – это разорители России, захватчики, занявшие квартиру прежних жильцов, но не наводящие в ней порядок. «Зачем? День прошел, и слава Интернационалу» [29]. Обвиняя большевиков  в духовном, прежде всего, оскудении страны, превращенной их усилиями в жалкую деревенскую бабу «в штопаных лаптях» [30], выпрашивающую подаяния у европейских держав, автор задается острым для русской эмигрантской интеллигенции вопросом: «За что они Россию так?..» [31].
Судьба России стала тем контрапунктом, в котором сходились творческие интересы и начинания советских и русских зарубежных писателей. «Изгнанным» литераторам важно было доказать, что именно они в своем творчестве отражают истинную Россию. Так, З. Гиппиус писала: «Русская современная литература (в лице ее главных писателей) из России выплеснулась в Европу. Чашу русской литературы выбросили. Она опрокинулась, и все, что было в ней, – брызгами разлилось по Европе» [32]. 
Ю. Терапиано, обозревая литературную жизнь русского Парижа, пишет о примечательном эпизоде, произошедшем на одном из заседаний кружка «Зеленая лампа», образованного «стареющей «царствующей четой захиревшего русского декаданса – Зинаидой Гиппиус и Дмитрием Мережковским» [33]. Молодой поэт Д. Кнут заявил, что «отныне столицей русской литературы нужно считать не Москву, а Париж» [34]. Однако оживленная полемика по этому поводу и на заседании кружка, а затем вынесенная и на страницы эмигрантских газет, все же разрешилась в пользу Москвы.
Маяковский от поездки во Францию вынес негативные впечатления, сомневаясь в позитивной плодотворности деятельности эмигрантов: «В Париже самая злостная эмиграция: Мережковский, Гиппиус, Бунин и др. Нет помоев, которыми бы они не обливали все относящееся к РСФСР» [35]. Подобными настроениями делился и Горький: «Не люблю я, презираю этих политиканствующих эмигрантов, но – все-таки жутко становится, когда видишь, как русские люди одичали, озверели, поглупели, будучи оторванными от своей земли» [36].
Были, безусловно, попытки и творческого сближения, особенно через периодические издания. Так, в Берлине издавалась газета «Новый мир», материально обеспечиваемая советским представительством. Существовал Дом искусств (по образцу петроградского), где встречались и обменивались мнениями советские и эмигрантские литераторы. Из Петрограда, как вспоминает Г. Струве, было обращение к берлинским коллегам: «Между нами и нашими заграничными товарищами воздвиглась почти неприступная стена. Немедленное устранение ее не зависит от нашей воли. Но мы можем и должны стремиться, чтобы полное взаимное непонимание и отчужденность не стали следствием этого» [37]. Однако прямой и открытый диалог творческих сил страны Советов и эмиграции (прежде всего первой и второй «волн») так и не состоялся в полной мере в силу объективно складывавшихся обстоятельств.
Контрастность позиций объясняет появление в двух ветвях словесности зеркально отражающих друг друга собирательных персонажей, выявляющих «интерес писателей к общему в разных лицах» [38]. Антитетическая оценка советскими и эмигрантскими писателями изображаемой действительности обусловливалась мировоззренческой заданностью, что локализовало функциональность литературного произведения как идеологическую, пропагандистскую. Если пролетарскими авторами утверждался положительный образ бескорыстного, часто готового жертвовать своей жизнью ради народа, строящего светлое будущее, вождя, комиссара, командира («Разгром» А. Фадеева, «Железный поток» А. Серафимовича, «Оптимистическая трагедия» Вс. Вишневского и мн. др.), то в произведениях наиболее непримиримых писателей-эмигрантов возникали то карикатурные персонажи – вожди, катающиеся на чертовом колесе (у А. Аверченко), то «человек с наганом», контролирующий с позиции силы всю деятельность людей, в том числе духовную (у З. Гиппиус) [39].
В мышлении писателей русского рассеяния господствовал тезис о том, что они являются хранителями национальной культуры, так как, по их убеждениям, в условиях тотальных революционных преобразований в России существовала реальная опасность ее уничтожения и измельчения. Эту роль наследницы традиций и творца нового искусства эмигрантская литература искренне и с достоинством, в большинстве случаев, исполняла. При этом позиция отстранения от творческих поисков советских писателей 1920–1930-х гг. [40], изображающих социалистическую реальность и нравственный облик ее строителей, стимулировала ответную интенцию эмигрантских авторов, их стремление разоблачить конъюнктурную направленность подобных произведений, считая такой предмет художественного освоения действительности ложным.
Намерение высказать свою, отличную от господствующей в революционной России точку зрения привело к появлению во многих эмигрантских произведениях этико-моральной доминанты – «непримиримой, буквально всепоглощающей ненависти к большевикам» – так определил это качество И. В. Гессен, давая оценку работам литературного критика Ю. И. Айхенвальда [41]. В своих статьях тот подчеркивал, что «когда-то пишущему можно было не быть публицистом; теперь этого нельзя. Во все, что ни пишешь… неудержимо вторгается горячий ветер перемен, самум событий, эхо своих и чужих страданий» [42], «…большевизм привел Россию к безмерному несчастью…» [43], писал, что в стране теперь «равенство нищеты и нищенской культуры» [44]. 
Акцент отрицания, заметный прежде всего в публицистике, был свойственен и художественным сочинениям. Нельзя не заметить, что крайний антагонизм некоторых писателей относился не только к большевистской политике, но и к народу, об участи которого они так скорбели. Так, А. Аверченко, о рассказах которого мы говорили выше, в язвительной запальчивости сатиры изображает революционных солдат как «хамов в огромных тяжелых сапожищах, подбитых гвоздями» [45], обвиняет в распаде прежней России весь народ и дает ему обобщенную характеристику – «дурак»: «…двадцать миллионов… поползли с родных мест неведомо куда, устилая трупами сухой проклятый путь свой» [46]. 
Полемический задор как неизбежно-необходимая содержательная грань произведений нередко приводил, на наш взгляд, к размыванию внутреннего адресата таких сочинений, нарушая тем самым внутритекстовую коммуникацию между рассказчиком и воспринимающим его повествовательное сообщение читателем. Рассказчик оказывался в тисках своих представлений, повышая собственную роль, не конкретизировал ее ориентацию. Невыявляемая конкретика общения сказывалась, в конце концов, на потенциальных творческих силах повествователя, не получавшего от «слушающего», наррататора, по терминологии Дж. Принса [47], ответной заинтересованности. Это, в свою очередь, не могло не сказаться на целостности эстетической структуры произведений, их художественной значимости.
Вызывающая тенденциозная направленность творчества определенной части эмигрантских писателей, отразившая эпохальный момент размежевания советской и русской зарубежной литератур, не была безоговорочно единственной, программно-художественной для всех литераторов зарубежья. Ярко выраженной особенностью и несомненным достоинством эмигрантской литературы, на наш взгляд, были состояние поиска, энергичное движение вперед, усвоение лучших традиций русской классики, реализация творческого вдохновения в контексте исканий русской словесности в целом. Большую роль в формировании общественного самосознания эмигрантской диаспоры играли те литераторы, которым была чужда бескомпромиссность восприятия ситуации, в чьих произведениях не было догматических и однозначных решений жгучих вопросов современности, полного отрицания достижений советских писателей, мрачных пророчеств, как, например, у Д. Мережковского, возвещавшего «о гибели всей вне-эмигрантской России» [48].
«Задача эмиграции не в твердокаменной непримиримости, не в идеологической партизанщине, не в полемических атаках советской России… а в духовном собирании России», – высказал мнение многих интеллигентов Ф.Степун [49].
Позитивную позицию в статье «Там или здесь?» озвучил В.Ходасевич. Не признавая литературных поисков в СССР, антагонистически настроенные эмигранты, считал он, «за большевистской накипью не хотят видеть русской литературы. Они больше сердятся, нежели рассуждают, и сами очень похожи на большевиков, с таким же азартом и с той же логикой отрицающих литературу эмиграции, но.., Бог даст – обе выживут» [50]. Развивая эту очень важную для эмигрантской общественности тему, Адамович позже сформулировал свои суждения в лозунговой фразе: «Вчитайся, вдумайся, пойми – худо ли, хорошо ли, сквозь цензурные преграды в этих книгах говорит с тобой Россия!» [51]. 

 
* * *
 
Марк Алданов был одним из тех писателей, кто «вчитывался» и «вдумывался», привносил своими произведениями «чувство внутренней связи», по выражению парагвайского писателя Аугусто Роа Бастоса [52] между двумя литературами, к чьему всегда обоснованному мнению прислушивались эмигрантские авторы. Оценивая ситуацию, когда русская словесность «рассечена надвое» [53], Алданов приходит к выводу, что жертвами «апокалипсических событий, произошедших во всем мире и, в частности, в России» [54], стали не только эмигрантские, но и советские писатели, на чьих трудах невыгодно отражаются начальственные идейные заказы. 
Изолированность двух ветвей русской культуры, без сомнения, отрицательно сказывающаяся на плодотворном развитии обеих, не должна, по его мнению, категорически восприниматься писателями зарубежья как роковая ситуации «оторванности от родной почвы» [55].
Стремясь понять, «отчего – не гибнет, конечно, но тяжко страдает эмигрантская литература» [56], основную причину Алданов находит в психологической зависимости от сложившихся обстоятельств, преодоление которой позволяет, по его убеждению, расширять проблемно-тематический круг произведений, писать не только о прошлом времени, но и о настоящей действительности. «Без тем не остался никто» [57], – констатировал он.
Опираясь на свои впечатления, а также свидетелей, очевидцев революционного переворота, используя приобретаемые уже в эмиграции знания о разных сторонах жизни в новой России, литераторы-эмигранты имеют, считает он, моральное право на изображение этого пласта действительности. Изоляция от литературного процесса в СССР совершенно не означает, по мнению Алданова, утрату идейно-нравственных корней с многовековой русской дореволюционной культурой и полного отлучения от ее истоков. Такое осмысление своих возможностей активизирует, по его мысли, позицию писателей, позволяя им, имеющим богатый интеллектуальный багаж, оценивать созидательный процесс в СССР, выражать иное, не большевистское видение реальности, ибо «мы выиграли – свободу» [58].
Алданов никогда не скрывал неприязни к тем советским литераторам, которые, по его мнению, создавали произведения, идущие в общий политический фонд, необходимый для идеологической поддержки победившей власти, и не обладающие необходимым эстетическим уровнем. Рецензируя вышедший в СССР в 1925 году сборник «Великие годы», он писал: «Политическая ненависть к г-же Сейфуллиной или к г. Серафимовичу, или к г. Соболю так переполняет очевидно все наше существо, что признать высокую художественную ценность их творений оказывается для нас совершенно невозможным делом!» [59]. Столь резко отрицательные оценки Алданов давал не всем без исключения советским авторам, признавая талантливыми писателями Е. Замятина, Н. Эренбурга, В. Шкловского, Б. Пильняка, А. Мариенгофа, О. Савича, К. Федина [60].
Быстрый писательский старт, взятый Алдановым на Западе, заставил его размышлять об истоках и задачах своего творчества в контексте художественных поисков всей эмигрантской литературы, создаваемой совместными усилиями и опытных, и начинающих авторов. Ему принадлежит множество литературоведческих и критических работ, раскрывающих эволюцию его представлений о литературном творчестве вообще и о трудностях развития эмигрантского искусства. Но один из важнейших тезисов он высказал в 1936 году в работе «О положении эмигрантской литературы», цитаты из которой мы уже приводили. Писатель не разделяет положения, выдвинутого Г. Газдановым, о том, что неудачи словесности русского зарубежья проистекают оттого, что в ней разрушены «гармонические схемы, которые были так важны, все эти «мировоззрения», «миросозерцания», «мироощущения» [61], и что следующие поколения эмигрантов лишены «социально-психологических устоев» [62]. 
Алданов утверждает, что и в старой России «общепринятые гармонические схемы» [63] были чужды гениальным писателям – Толстому, Достоевскому, Пушкину; у каждого из них было свое «внутреннее моральное знание» [64], способствующее созданию высокохудожественных произведений. Ни время, ни чужбина, уверен он, не могут уничтожить в следующих поколениях такое «знание», т. е. духовное начало, восходящее к нравственным традициям русской литературы. Эту мысль поддерживала лучшая, на наш взгляд, часть эмигрантской интеллигенции, расценивая ее как мощный стимул к творчеству и условие для сохранения единой русской словесности. Известный литературный критик, публицист Ф. Степун, называя одной из сильных сторон русской литературы ее духовность, предположил, что именно она может стать связующим мостиком между «зарубежной» и советской литературами, когда Россия освободится от большевизма [65]. Эта гипотеза нашла свое историческое подтверждение.

 
Отражение философских взглядов М. Алданова в литературном творчестве

Делясь с Буниным своими соображениями о роли высоких идей в искусстве, придавая им значение духовной цензуры, Алданов отмечал, что все великие русские писатели служили «добру и красоте» [66]. Приверженность нравственным идеалам, воплощающимся в его художественных произведениях (в широком значении как гуманистический аспект проблематики) реализует мысль писателя о позитивной роли искусства, основанного на таких высоких принципах, в процессе исторического развития. Ему настолько важно было, чтобы читатели поняли его творческие задачи и их эстетические решения, что за несколько лет до смерти, будучи уже признанным прозаиком, он создает философский трактат «Ульмская ночь», в котором подытоживает, комментирует высказанные ранее идеи.
Размышления Алданова о судьбе человека в истории – в связи с тревожными событиями последних десятилетий – выработали его философию истории, реализовавшуюся в литературном творчестве. В «Ульмской ночи» Алданов фактически «ведет диалог» с самим собой (собеседники Л. и А. обозначены по начальным буквам настоящей фамилии Алданова и его псевдонима). Касаясь основ своей философской системы, он называет «идеи случая и борьбы с ним, выборную аксиоматику и греческое понятие Красота – Добро» [67]. Предваряя рассмотрение этих тезисов, заметим, что обращение писателя к положениям естественных дисциплин (например, «выборная аксиоматика») является одним из источников, питающим доказательствами его концептуальные утверждения, и входит в писательский художественный «арсенал». 
Базис для этого был заложен знаниями, полученными Алдановым в Киевском университете, на физико-математическом факультете, а затем в парижском коллеже социальных и экономических наук. В печати он впервые выступил в 1910 году с работой «Законы распределения вещества между двумя растворителями», а собственно литературный дебют состоялся пятью годами позже – опубликованием критического этюда «Толстой и Роллан» [68].
Признанный в эмиграции в 1920–1930-е гг. незаурядным художником слова, он не оставлял занятия наукой, выпуская время от времени монографии по химии [69]. Замеченная Л. Л. Сабанеевым «научность мыслей и даже чувств» [70] Алданова, проявляясь в его мировоззрении, находит отражение и в литературном творчестве. Некоторые герои его произведений – химики, сам автор, строя систему доказательств своих воззрений, часто прибегает к научным логическим построениям. Так, проблема, связанная с понятием произвольной аксиоматической («выборной») теории, разрешается учеными-математиками с помощью метода интерпретаций. Алданов, опираясь на данную идею и используя ее уже в гуманитарных целях – при осмыслении сути человека, его убеждений, а также идеологии общества, – выдвигает суждение, что в любом случае, несмотря на разновеликость рассматриваемых величин, каждый человек, и общество в целом, отбирает из всех прочих те аксиомы морально-этического и идеологического свойства, которые отвечают их интересам. 
Прибегая к понятиям и логике естественных наук, мыслитель излишне категорично, по нашему мнению, выдвигает сугубо аналитическое понимание процесса истории. В некоторых случаях это приводит к возникновению погрешностей в системе взглядов автора, достаточно отчетливо видных в практической (художественной) реализации его философских представлений. Не признавая закономерной взаимосвязи и причинной обусловленности всех явлений, он фактически исключает из резюмирующих положений своей философии исторический детерминизм и, следовательно, идею прогресса. При этом в научных разработках значение детерминизма он не отвергал, считая, что без его учета никакие научные исследования, в принципе, невозможны. Это связано, вероятно, со следующими моментами. 
Мысль об отсутствии законов истории аксиоматична для Алданова. Именно с этого («Диалог об аксиомах») он и начинает «Ульмскую ночь». В самом же процессе рассуждений он исходит из теории универсальной математики Декарта, построенной на дедуктивном методе. По этой теории, единичные явления в разных науках поддаются истолкованию при использовании двух дефиниций – меры и рядоположения. Эти важные определения, по мысли французского ученого, обладают, в рамках универсальной математики, непреложностью закона.
Ставя писательскую задачу – воспроизвести прошлую эпоху или обрисовать современность, – Алданов подчиняет ее художественное решение этим принципам своего миропонимания: отрицая закономерность возникновения тех или иных событий, прослеживает причинные условия их появления и возможные последствия, детерминируя, таким образом, историческое время и обстоятельства. 
Так, в романе «Истоки», обращаясь к эпохе 1870-х гг., он уделяет основное внимание народническому движению в России и росту революционных настроений в Европе. Одной из причин зарождения русского революционного радикализма писатель называет застой во внутренней и внешней политике России, который зачастую не замечал Александр II. Отмечая вялость реформаторской (начавшейся так бурно в 1861 г.) деятельности российского правительства, ухудшение жизни народа, недовольство имперской политикой жителей Польши, десятилетиями ждавших позитивных преобразований, обещанных русским царем, Алданов считает все это благоприятной почвой для возникновения и активной деятельности революционных партий.
Воспроизводя эпоху 1874–1881 гг., писатель не ограничивается изображением данного периода истории, рамками зафиксированных дат, он анализирует причины явлений и видит в них истоки будущих событий. 
Обозревая историческую реальность 1870-х гг., Алданов пишет об анархистском движении, разбойничья стихия которого уходит корнями в русскую историю кровавых бунтов, о его лидере Михаиле Александровиче Бакунине, жившем в Швейцарии. Этот «бородатый великан» (4, 450) [71], пропагандируя свои взгляды среди итальянских, французских, испанских рабочих, был уверен, что «наступают великие и жестокие времена» (4, 467), что идеи анархизма укажут новый и единственный путь России. Микеле, как его называли за границей, не признавал других партий, критикуя, в частности, рабочее движение во главе с К. Марксом. Задаваясь знаменательным вопросом: «А чем вы отличаетесь от марксистов?» (4, 467), – Алданов подчеркивает общее в программах анархического и рабочего движений. 
Прослеживая «связь деяний» [72] в историческом процессе, не исключая причинного контакта между его звеньями, но отрицая предопределенность связи образуемых ими цепей, опровергая тезис о закономерности мирового развития, писатель заявляет о случайности любых исторических явлений. Наблюдаемый внутри отдельно взятого периода времени неслучайный ряд событий не может, по его мнению, иметь единственно необходимые последствия.
В Диалоге II «Ульмской ночи» Алданов, обосновывая свой тезис о случае, пишет о том, что ощущения человека в древности о случайности всего с ним происходящего заставляли его стремиться к познанию законов природы, что привело к великим открытиям, сделанным такими учеными, как Евклид, Плиний, Архимед. Развитие науки сопровождалось объяснением загадок природы и все возрастающим скептическим отношением к роли случая. Уже Аристотель и его последователи призывали к тому, чтобы наука преодолевала частное, случайное, оставляя его за своими рамками как фактор, препятствующий динамике ее развития. Алданов по-своему, применительно к движению истории, интерпретирует эти научные выкладки, утверждая, что случай не подчиняется законам, стоит вне их и невозможно найти никаких законов для случая. 
Данное положение является основным пунктом философской системы Алданова, противостоящей прежде всего марксистской теории исторического развития, и составляет содержательный фундамент его художественных произведений. Можно сказать, что писатель-эмигрант не принимал ни в каком виде коммунистические идеи, и это определило максималистскую тенденцию в процессе построения его собственной философской теории. Многие коллеги Алданова по перу, также отрицательно относившиеся к большевистской идеологии, оценивая его труды, находили позитивное зерно и в общественно-философских взглядах писателя: «В царстве случая, без посторонних судов, без воздаяний, без наград как будто “все позволено”: прямой логический вывод. Но если “там” ничего нет, то “здесь” наверно, несомненно есть жизнь, а в ней и без нашего добровольного сотрудничества – достаточно бедствий, боли, невзгод. Не будем же ее еще ухудшать, – как бы говорил Алданов. И прожил в согласии с тем, что о жизни думал» [73], – заметил Г. Адамович.
Постулат о ведущей роли случая, имеющий политический подтекст, обусловил проблематику трилогии «Ключ. Бегство. Пещера». Писатель подводит читателей к выводу, что победа большевиков не была исторически предрешена, а явилась итогом деятельности Ленина и его соратников, удачновоспользовавшихся стечением обстоятельств, в частности вспышкой бунтарских настроений в России и ряде других стран во время Первой мировой войны.
Выдающиеся деятели, по его убеждению, лишь используют случай, благоприятную ситуацию как возможность в той или иной степени изменить ход истории. 
В романе «Самоубийство» писатель воспроизводит документально известный эпизод, когда Ленин накануне Октябрьского восстания, скрываясь в квартире Фофановой, неосмотрительно откликнулся на стук в дверь. Вернувшаяся хозяйка взволнованно заметила, что случайная неосторожность вождя могла сорвать революцию, на что Ленин категорически заявил, что никакие случайности не могут помешать действию законов истории. Алданов же склоняется к мнению героини, уверенный, что любой подобный случай мог изменить ход российской и мировой истории.
Жизнь обыкновенного человека также зависит от случайностей, от того, «как метнулись кости в руках Случая» [74]. Однако, говоря о роли случая, писатель обращает внимание, с помощью выразительной функции присоединительного союза «и», на необходимость «борьбы с ним». В своих размышлениях он отталкивается от утверждения Канта и близких ему философов о том, что в объективной реальности действует «правило, по которому из одного состояния необходимо вытекает и другое… или за одним состоянием вещей следует другое» [75]. В таком контексте гипотезы, каждый человек, исходя из собственных интересов, выражая свою волю, может бороться с неблагоприятным для него случаем.
Соотношение свободы воли и необходимости у Алданова сложное. К одной из глав романа «Повесть о смерти» он выносит эпиграфом рассуждения Гамильтона, считавшего, что «эти две противоположные и исключающие друг друга системы теоретически имеют равные шансы» [76]. Писатель «проверяет» эту сентенцию на своих героях. Действительно, одна из героинь романа, как ни любила она дочь и мужа, как ни хотела жить для них, покоряется необходимости выразить свою волю, ухаживая за умирающей от холеры служанкой Ульяной, в результате чего погибает и сама.
Иначе соотнесены эти категории в миропонимании героя романа Виера, молодого человека, еще не испытавшего всей полноты жизни, ее духовной притягательности и бесславно погибшего за идею. Его гибель, с сожалением констатирует автор, явилась отражением и следствием сознательного ограничения своей жизни, односторонности духовных устремлений, направленных исключительно на революционную борьбу. Может быть, автор сравнивал здесь своего героя с реальным лицом – философом Шопенгауэром (чьи труды и жизнь он хорошо знал), решительно не желавшим участвовать в революции 1848 года и так обосновывавшим это: «Мое отечество обширнее, чем Германия, и я призван служить человечеству не кулаком, а головою» [77]. Для литературного персонажа именно политическая борьба становится его нравственным выбором. Однако баррикады в революционном Париже оказываются для него тем пределом, тем несчастным случаем, который стал для него роковым.
В историософии Алданова исторический процесс состоит из борьбы с несчастным, слепым случаем, но есть и удачный, счастливый случай, ограждающий человека от возможных несчастий, и приблизить, угадать его он может, совершая правильные поступки.
Мерилом этой правильности является третья составляющая его концепции – идея «Красота-Добро», заглавные буквы графического выражения которой подчеркивают ее универсальность и значимость в теории автора. Утверждая мысль об отсутствии закономерности в движении истории, основываясь на положении о роли в процессе истории случая и борьбы с ним, Алданов считает, что «калоскагатия» – гармоническое сочетание внешних и внутренних достоинств (kalos с греческого – прекрасный и agathos – добрый) – та вечная в своей сущности цель, которая, единственная, имеет значение в истории. Воплощением идеи «Красота-Добро» является культура. 
М. Карпович, касаясь «глубоко пессимистичной» [78] философии истории писателя, отметил: «Человеческая культура и есть то, что он по-настоящему ценит и любит, – ценит и любит тем больше, чем яснее представляется ему ее хрупкость и, может быть, обреченность. Алданов – гуманист неверящий в прогресс. И это придает его мироощущению трагический характер» [79] (написание авторское). Именно осознание высокой идеи диктует необходимость сопротивляться несчастному случаю.
Однако предвидеть, что противодействие может завершиться воцарением Красоты-Добра или, напротив, неизбежным уничтожением этой высокой идеи, невозможно и бессмысленно, так как вся история человечества доказывает, что добро и зло неотделимы друг от друга и часто, переплетаясь, меняют обличье прямо на противоположное. Эту мысль писатель выразительно обосновывает на примере знаменитых исторических лиц, провозглашавших, что их действия имеют целью делать добро для всех, берущих ответственность за миллионы людей, и, как правило, с такой задачей не справлявшихся.
«Для Алданова существуют незыблемые истины. Он верит в идею “добра-красоты”, которую он так убедительно раскрывает в своей философской книге “Ульмская ночь”. Но он боится всяких догматических “правд”, он боится создания непогрешимых кумиров, безапелляционная вера в которые навязывается всем и каждому. Поэтому он вкладывает в уста незаурядных людей, им созданных, мнения, доказывающие, что идеала на свете нет, но есть знание о нем и стремление к нему» [80], – пишет один из исследователей творчества писателя В. Сечкарев 
На философию случая Алданова оказали влияние и пессимистические раздумья Шопенгауэра о том, что сущность человека и всех вещей, явлений преходяща, все обречено на уничтожение. Но его главный вывод, что влечение к жизни слепо и неразумно, не победил убежденности писателя в ценности жизни, в том, что активность разума и воли присущи человеку как личности, познающей реальный мир. Интеллигент Алданов никогда не сомневался в насущной потребности человеческого мышления постигать новое, критически оценивая результаты уже достигнутого. Но при этом он находил принципиальную разницу между постоянным движением науки к качественно новому витку познания законов природы и развитием общественных систем, в ходе которого не действует поступательно-закономерный принцип, обусловливающий его прогрессивную направленность.
Использовать в общественной сфере опыт (как практическую проверку теоретических постулатов и активную составляющую научных изысканий), то есть пытаться доказать какую-то идею на практике – путем революции, войны или демонстрации силы, писатель считал глубоко безнравственным, поскольку в качестве экспериментального материала здесь выступает человеческая жизнь. Трудно не согласиться с такими выводами, но нельзя и не заметить, что они противоречат механизму умозаключений Алданова, предлагавшего переносить, по аналогии, решение проблем в науке на явления и события человеческой истории. Однако такое отклонение от теоретической схемы вполне объяснимо и оправдано: при изображении моментов истории или сегодняшнего дня Алданов-художник побеждает Алданова-аналитика, бесстрастного ученого, доверяющего только цифрам, формулам и ждущего, по ходу опытов, закономерных результатов.
Скептическое мировосприятие не исключает гуманизма писателя, напротив, способствует его проявлению. Констатируя существование в ходе исторического развития множества вероятностей, Алданов обращает внимание на возможность выбора между ними, что выявляет нравственные качества тех или того, кто, в стечении случайных обстоятельств, пытается решить разного рода проблемы. У допуска выборности, считает он, есть морально-этический порог, игнорирование которого или пренебрежение им граничит с преступлением. Превыше всего он ценил свободу человека, которую нельзя, по его глубокому убеждению, принести в жертву ради достижения поставленных целей.
Это качество Алданова-творца и человека особо отмечали его единомышленники, почитатели: «И тот скептицизм, который сказался в его писаниях, был свойствен ему и как человеку. Никаких иллюзий насчет человечества он не имел, все человеческие слабости были ему хорошо известны, и к человеческой жизни он относился не без иронии, но ирония эта была не злобной, а снисходительной. Она умерялась в нем его подлинным гуманизмом, и потому его сомнение действовало в двух направлениях – не только против человека, но в пользу человека» [81].
В основе его философских воззрений лежит антропоцентризм, он разделяет положение, выдвинутое немецким философом, своим современником (также испытавшим эмигрантское скитальчество с приходом к власти Гитлера) Э. Кассирером о том, что история «может жить и дышать только в человеческом мире… история антропоморфна в своей основе» [82]. В литературном творчестве Алданова «живут и дышат» человеческие судьбы. Воспроизводя прошлое, принадлежащее истории, и обращаясь к настоящему, писатель сосредоточивает внимание на человеческом, личностном факторе. 
Рассказывая в романе «Истоки» о народовольческом движении, автор стремится воскресить в памяти читателей не только факты, события и имена, но проникнуть в психологию заговорщиков, которые «старались отрешиться от земных чувств» (5, 251). Он отмечает, что многие революционеры действительно хотели «помочь народу в его тяжелой нужде» (5, 254), закаляя свою волю, преодолевая трудности, неизбежно возникающие в условиях нелегальной деятельности. Наряду с этим писатель иронически показывает некоторую маскарадность конспирации, заставляющую прятать человека свою личную сущность. К примеру, Перовская и Желябов, выдавая себя за простых рабочих, одеваются в мещанскую одежду и подражают речи необразованных людей.
Фанатическое служение идее, подчинение своей жизни только революционной борьбе непоправимо искажают, по наблюдениям писателя, нравственные приоритеты. Так, Перовская знала, что для одного из вождей, Александра Михайлова, «существуют не женщины, а члены партии женского пола» (5, 261). Любовь между нею и Андреем Желябовым изначально приобрела трагический характер ввиду ожидаемой роковой разлуки, исключающей будущее: «И она, и Желябов прекрасно понимали, что жить им осталось очень немного» (5, 458).
Алданов проникает в глубины личной жизни этих людей, постепенно обнажая по ходу повествования, трагическую неестественность их отношения к человеческому счастью, спокойному семейному уюту, свободному наслаждению жизнью и, самое главное, к будущему. Чувство обреченности подавлялось суровостью и преданностью делу партии, что, безусловно, вызывает у автора и читателя уважение к этим людям. Но писатель не скрывает и горького сожаления по поводу добровольного самоограничения народников. Казнь Перовской и Желябова он рассматривает не с политической, а с нравственно-психологической позиции: «И у нее было твердо решено, что она умрет вместе с ним, на одной с ним виселице. Это было единственное сбывшееся из ее желаний» (5, 460).
Для полноты впечатления Алданов изображает и быт конспираторов, нарочито небрежный, походный: «На кухне в разных местах горели три свечи. Сильно пахло рыбой. Весь пол был уставлен калошами, под которыми расходилась лужа» (5, 295). Неупорядоченный бытовой уклад контрастирует с пафосом произносимых речей, революционных песен и стихов, звучащих на партийных собраниях или вечеринках, создающих эффект высокой романтики и духовной раскрепощенности. Но писатель скептически оценивает внутреннюю самостоятельность революционеров, показывая, как служение идее превращается в слепое исполнение параграфов партийных программ, погружение в технику конспирации, а зачастую и в умение «усваивать, писать и произносить брошюрные слова» (5, 430), что, по его мнению, ограничивает естественную свободу личностного выбора.
Критически оценивая политику российского государства в данный период и нерешительность его главы императора Александра, писатель не только передает документально зафиксированные факты, сведения, но описывает тех, кто эту политику проводил, - известных министров, крупных государственных чиновников. В числе прочих возникает фигура А. М. Горчакова, канцлера, министра иностранных дел. Рассказывая о позитивной роли его Телеграммы русским дипломатическим представителям о переговорах Александра II с Вильгельмом I в Берлине в 1875 г., предотвратившей нападение Германии  на Францию, Алданов приоткрывает завесу официальной значительности, мудрости светлейшего князя, показывая усталого, капризного пожилого человека, ловкого царедворца, бывшего лицеиста, приятеля Пушкина, живущего, спустя сорок с лишним лет уже в другой эпохе.
И в Александре II писатель видит прежде всего живого человека, чего намеренно не принимали в расчет народники, покушавшиеся на него пять раз. Автор с иронией пишет о стереотипе восприятия царской особы, доходящем до прямого абсурда. «Каков государь, весь ли в золоте, ходит ли как обыкновенный человек» (5, 312), – интересуется народоволец Халтурин, проникший под видом плотника в Зимний дворец. Исторический факт – взрыв во дворце и неудавшееся покушение на императора – Алданов выводит за рамки сухого историографического изложения события за счет множества подробностей, оживляющих повествование. 
За несколько минут до появления убийцы Александр читает, наряду с важными секретными бумагами, телеграмму об ухудшившемся здоровье императрицы. Ничего этого не может, да и не хочет знать Степан Халтурин, несостоявшийся Раскольников, сжимающий в руках молоток, размышляющий: «Взмахнуть выше головы – р-раз!.. Не вскрикнет!» (5, 312). Убийство царя 1 марта 1881 г. писатель показывает как человеческую трагедию, совершенно игнорируя политический подтекст. Гибель императора, настойчиво подчеркивает он, – это смерть человека: «…Ноги его были совершенно раздроблены и почти отделились от туловища… Дверь выломали, все так же держа на руках полуголого, обожженного, умирающего человека» (5, 499).
Исходя из принципа изображать «живую» историю, писатель, обращаясь к рабочему движению в Европе, создает образы Маркса и Энгельса. В обрисовке исторических лиц Алданов избегает ретуши, способной придать им «возможно больше фамильного сходства с их мнимыми потомками» [83]. В описаниях нередко появляется насмешка, передающая критический настрой автора. Маркс, признанный лидер революционного рабочего движения, был в конце 1870-х гг. уже немолод, страдал от болезней, что беспокоило его домочадцев. В рассказе о трогательных отношениях в семье Марксов звучит легкая авторская ирония: «В муже был весь смысл ее жизни, – да собственно и смысл жизни людей на земле» (5, 383).
В обрисовке Энгельса, которого все в доме Маркса звали Генералом за его любовь к военной науке, иронических выпадов больше. Богатые англичане, с которыми Генерал имел дело, считая его совершенным джентльменом, «вероятно не подозревали, что руководитель старой почтенной фирмы Ermen and Engels один из самых крайних революционеров мира» (5, 387). Алданов пишет, что Энгельс был «вспыльчив, властен и нетерпим» (там же).
Писатель сосредоточивает внимание на нравственной стороне революционной теории Маркса и Энгельса, неоднократно замечая, что широко известный и в то время труд «Капитал» мало кто из апологетов рабочего движения читал. О Марксе же говорится, что тот «не был знатоком людей и не слишком людьми интересовался» (5, 389), что в его «служении…делу освобождения человечества было неискоренимое душевное противоречие» (5, 391), которое, по мысли Алданова, таким и было воспринято в XX в.
Трансформируясь в ткань произведений, исторические, философские взгляды, нравственные воззрения Алданова составляют спектр аспектов их проблематики. Н. М. Щедрина, исследуя романы писателя, выявляет тесную взаимосвязанность миропонимания автора и поэтики его произведений [84]. Предпосылки мышления писателя проявляются на разных уровнях – и при создании, и при функционировании литературного произведения. Внелитературные факторы, прежде всего, общественное самосознание эпохи, формирующее и проявляющее мировоззренческие и художнические воззрения автора, вступают в тесный контакт с его творческими намерениями, влияя на выбор, осмысление и оценку им тематического материала. 
Одной из отличительных черт писательской устремленности Алданова, ставшей тематической константой, была задача воплотить образ России. Это желание уходило корнями в нравственные глубины национальной принадлежности, диктовалось драматическим отторжением личностной судьбы Алданова и многих его соотечественников от современной жизни страны, но проистекало и из уверенности в ее историческом возрождении. 
В своих произведениях писатель обращается к разным эпохам из жизни России, воссоздавая колорит времен, духовный и психологический облик предков, проецирует его на современные поколения и, одновременно, ведет исторический диалог с прошлым из своего настоящего. А. И. Солженицын высказал мысль, что для человека чрезвычайно важно ощущение внутренней целостности исторического процесса: «…нужно восстанавливать память о прошлом», иначе «народ, потерявший память, потеряет историю и потеряет свою душу» [85]. По наблюдениям Д. С. Лихачева, одной из особенностей русской литературы является то, что она «как бы сжимает настоящее между прошлым и будущим» [86].
Эта мысль Лихачева как нельзя более способствует, на наш взгляд, пониманию умонастроений эмигрантских авторов, если и создававших произведения о своем времени, то сравнивавших его с прошедшим или стремившихся перешагнуть в будущее, в котором не будет, надеялись они, такой дисгармонии, как в настоящем. 
Находясь на стартовой площадке XX в., Алданов также устремлял свою «машину времени» вглубь веков, так объясняя это: «От опротивевшей… современной жизни можно было уйти в прошлое: в исторический роман» [87]. Но это была лишь одна из причин – причем внешне побудительного свойства; более глубокая связана с историко-философскими взглядами автора, пытавшегося в ретроспективном изображении прошлого найти сходные моменты с современностью. Он писал «…о прошлом и настоящем, связанным между собой в некий сложный, нелегко поддающийся расшифровке узел», – заметил Г. Струве [88]. Подобную мысль высказал А.Бахрах: «Его главная цель – подчеркнуть связь времен и в какой-то мере связь поколений [89]. Алданову важно было не только воспроизвести прошлую и настоящую реальность, но выявить их архетипическую схожесть. 
Большинство из произведений так называемой исторической серии написаны, по образному выражению Н. Ульянова, «человеком, упивающимся ароматом прошлого» [90]. Соблюдая «художественную дистанцию» [91], автор обращается к европейским и русским событиям XVIII–XIX вв. Он создает тетралогию «Мыслитель» («Святая Елена, маленький остров», 1921, «Девятое термидора», 1922, «Чертов мост», 1925, «Заговор», 1927), охватывающую период с 1793 по 1821 год, в которой изображены события французской революции, наполеоновских войн, воссозданы моменты из русской истории – смерть Екатерины II, переход Суворова через Альпы, заговор против Павла I; к ней примыкает «Десятая симфония» (1931) о французском художнике Изабэ и о Бетховене. В «Пуншевой водке» (1938) Алданов пишет о воцарении Екатерины II, в «Могиле воина» (1939) – о Байроне и об Александре I; о романе «Истоки» (1945) уже говорилось. В «Повести о смерти» (1953) одним из основных действующих лиц является Бальзак, действие происходит в России и Европе в 1847–1850 гг. В повести «Бельведерский торс» показаны события XVI века, покушение на жизнь римского папы Пия IV.
Целый ряд произведений серии посвящен современности. Это трилогия «Ключ» (1929). «Бегство» (1931). «Пещера» (1935) – об эпохе 1914–1920 гг.; роман «Начало конца» (1938–1942) о ситуации в России и Европе между двумя войнами; в романе «Живи как хочешь» (1952) автор рассказывает о первых послевоенных годах; роман «Самоубийство» (1956) возвращает читателей к Первой мировой войне и русской революции 1917 г. 
Созданные Алдановым произведения, охватывающие двести лет русской и европейской истории, при всем многообразии конкретного проблемно-тематического материала, представленного в них, воспринимаются единым масштабным образованием – серией из шестнадцати романов и повестей. Реальность настоящего давала ему пищу для многозначительных сопоставлений ее с прошлыми историческими событиями. Символично в этом отношении появление в 1956 году завершающего серию романа «Самоубийство». 
На создание его, безусловно, повлияло событие, на которое эмоционально остро отреагировали во многих странах мира – смерть Сталина. В романе идет речь о Первой мировой войне и революционных годах, выведены фигуры Ленина, Сталина и их соратников, действие доведено до 1924 года – кончины Ленина. Восстанавливая в памяти современников начало эпохи коммунистической диктатуры, Алданов достаточно прозрачно утверждает мысль, что со смертью Сталина она, наконец, закончится. Последние слова романа выражают отношение писателя к Ленину и его политической роли: «Верно, половина человечества «оплакала» его смерть. Надо было бы оплакать рожденье» [92]. Их можно отнести и к «отцу народов» Сталину.
Реализуя свою мысль о связи времен, Алданов осуществляет соединение произведений в серию на хронологической основе. Такое художественное решение предопределяет характеристические показатели этого литературного образования. Последовательно-линейное расположение произведений влияет на форму существования воспроизведенного в них реального мира – времени и пространства. В каждом произведении представлено конкретное время и пространство, автор использует реальные топонимы (Петербург, Москва, Киев, Берлин и т.п.). Формой конкретизации времени являются исторические события (переход Суворова через Альпы, революции в России и Германии и т. д.), жизнь исторических лиц (Бальзак, Бетховен, Александр и т.д.), обозначение циклического времени (утро, день и ночь, времена года).
При этом пространственно-временная организация всей серии достаточно сложная. Ее хронотоп – «взаимосвязь временных и пространственных отношений» [93] отражает авторский замысел и положения его историко-философской концепции. Хронологические переходы из одного пространства и времени в другие, из одного временного плана в другой (время повести «Деверу», относящееся к XVII в., показано параллельно современному времени в «Пещере»), дискретность, связанная с тем, что писатель показывает не весь поток времени, но выбирает наиболее важные событийно-временные ряды и т. д. и т. п., – все эти формально-художественные категории подчинены философским представлениям Алданова. Их основу составляет уверенность в неизменяемости изначальной человеческой сущности на всем пути движения цивилизации. 
Явления той или иной эпохи, имеющие собственные истоки, формы и принципы существования, свою национальную и географическую специфику и занимающие в процессе мирового развития неповторимую и вместе с тем звеньевую позицию, обладают, по мысли писателя, исторической общностью. Диапазон этого значимого совпадения определяется целями, намерениями людей, и полярными величинами выступают здесь созидание и разрушение. В любом случае движущие силы какого-либо начинания реализуют волю, потребности человека, направленные на различные объекты, но исходящие от не модифицированного в естественном содержании субъекта. 
Взгляды Алданова на роль личности в историческом движении находят претворение в отдельных произведениях, в которых изображено замкнутое время, и являются философским стимулом для художественного функционирования всей серии, которой свойственна временная открытость. Это соответствует грандиозности его замысла воспроизвести два века русской истории в контексте мировой, но убеждения писателя о роли случая в отношениях личности с миром и случайности происходящих событий распространяются на всю историю развития цивилизации. Такие мировоззренческие постулаты автора придают границам начала – конца серии условный характер.

Примечания
 
[1] Адамович Г. В. Вклад русской эмиграции в мировую культуру. Париж, 1961. С. 3.
[2] В изданной Л.Фостер библиографии русской эмигрантской литературы за 1918–1968 гг. насчитывается 1080 романов и более тысячи стихотворных сборников: Вibliography of russian emigree Literature (1918–1968) / Compiled by L. A. Foster. Boston, 1970.
[3] Биографические сведения и обзор творчества, см., напр.: Литературная энциклопедия русского зарубежья. 1918–1940; Писатели русского зарубежья. М.: РОССПЭН, 1997; Агеносов В. В. Литература Russkogo русского зарубежья. М., 1998; Алданов М. Собр. соч.: В 6 т. Т. 1. М., 1991 (Предисл. А. Чернышева); Писатели русского зарубежья. 1918–1940: Справочник / РАН ИНИОН. М., 1995; Русские писатели XX века: Биографический словарь. М.: Большая российская энциклопедия; РАНДЕВУ – АМ, 2000.   
[4] Седых А. Заметки об Алданове // Новое русское слово. 1956. 4 ноября.
[5] Набоков В. Собр. соч.: В 4 т. М., 1990. С. 287.  
[6] Слоним М. Романы Алданова // Воля России. Прага, 1925. № 6. С. 160.
[7] Георгий А. Комментарии. СПб., 2000. С. 451.
[8] Бахрах А. Бунин в халате. Нью-Йорк, 1979. С. 108.
[9] Алданов М. // Новый журнал. 1956. Кн. 46. С. 238.  
[10] Новый мир. 1989. № 4. С. 256.
[11] Гуль Р. Я унес Россию: В 3 т. Т. 3. Нью-Йорк, 1989. С. 161.
[12] Газданов Г. [Рец.:] М. Алданов. Тетралогия «Мыслитель» // Русские записки. 1938. № 10. С.195.
[13] Г. Струве. Русская литература в изгнании. Paris, 1984. С. 160, 272.
[14] Ульянов Н. Алданов-эссеист // Новый журнал. Нью-Йорк, 1960. Кн. 62. С. 119.
[15] Алданов М. А. Армагеддон. СПб., 1918. С. 57.
[16] Алданов Марк. Картины октябрьской революции. Издательство Русского Христианского гуманитарного института. СПб., 1999. С. 38. (Впервые: Последние новости (Париж). 1 сентября 1935 – 15 марта 1936. 
[17] Алданов М. О положении эмигрантской литературы // Современные записки (Париж). 1936. Кн. 61 С. 402.
[18] Ульянов Н. Н. Литературные эссе // Русская литература. 1991. № 2. С. 71.
[19] Агеносов В. В. Литература Russkogo зарубежья. С. 173.
[20] Чернышев А. А. Гуманист, не веривший в прогресс // Алданов М. А. Собр. соч.: В 6 т. Т. 1. М., 1991. С. 4.
[21] Адамович Г. В. Вклад русской эмиграции в мировую культуру. С. 7. 
[22] Варшавский В. Незамеченное поколение // Новый журнал. 1955. Кн. 41. С. 105.
[23] Афанасьев А. Неутоленная любовь // Литература русского зарубежья: Антология: В 6 т. 1920–1925. Т. 1. Кн. 1. М., 1990. С. 6, 13.
[24] См., напр.: Адамович Г. Комментарии; Струве Г. Русская литература в изгнании: Опыт исторического обзора зарубежной литературы. Нью-Йорк, 1956. 2-е изд. Париж, 1984; Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. Нью-Йорк, 1956; Гуль Р. Я унес Россию. Апология эмиграции. Нью-Йорк, 1981; Иванов Г. Третий Рим: Художественная проза; Статьи. Трентон. Нью-Джерси, 1987; Яновский В. Поля Елисейские: Книга памяти. Нью-Йорк, 1983; Адамович Г. Одиночество и свобода. Нью-Йорк, 1955; Ковалевский П. Зарубежная Россия. Париж, 1971; Шаховская З. Lumieres et ombres. Paris, 1964–1967; Берберова Н. Курсив мой. Мюнхен, 1971 и мн. др.
[25] Тхоржевский И. Русская литература. Париж, 1946. С. 531.
[26] Аверченко А. Дюжина ножей в спину революции // Аверченко Аркадий. Тэффи. Рассказы. М., 1990. С. 169.
[27] Там же.
[28] Там же. С. 164.
[29] Там же. С. 181.
[30] Там же. С. 182.
[31] Там же. С. 190. 
[32] Крайний А. Литературные заметки // Современные записки. (Париж). 1924. Кн. 18. С. 124.
[33] Афанасьев А. Неутоленная любовь // Литература русского зарубежья: Антология: В 6 т. 1920–1925. Т. Кн. 1. М., 1990. С. 21.
[34] Терапиано Ю. Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924–1974). Париж; Нью-Йорк, 1987. С. 71.
[35] Маяковский В. В. Собр. соч.: В 18 т. М. Т. 6. С. 259.
[36] Ленин В. И. и Горький А. М. Письма, воспоминания, документы. 3-е изд., доп. М., 1969. С. 287.
[37] Струве Г. Указ. соч. С. 26.
[38] Чернец Л. В. Персонаж // Введение в литературоведение. С. 247.
[39] См.: Новый корабль. 1927. № 1.
[40] См. об этом: Голубков М. М. Русский революционный процесс 1920–30-х  гг. как феномен национального сознания: Дисс. ... д. ф. н. // Научные доклады филологического факультета МГУ. Вып. 1. М., 1996.
[41] Гессен И. В. Годы изгнания. Париж, 1979. С. 164.
[42] Руль. 1923. 25 февр.
[43] Руль. 1928. 25 янв.
[44] Руль, 1925. 8 июля.
[45] Аверченко А. Указ. соч. С. 167.
[46] Аверченко А. Т. Двенадцать портретов. Париж, 1923. С. 11.
[47] Prince G. Introduction a letude du narrataire //  Poetique. P., 1973. № 14. P. 178–196.
[48] Степун Ф. А. Литературные заметки. Современные записки (Париж). 1928. Кн. 34. С. 433.
[49] Там же. С. 427.
[50] Ходасевич В. Собр. соч. Т. 2. Ann Arbor, 1990. С. 530.
[51] Адамович Г. Одиночество и свобода. С. 30.
[52] Писатели Латинской Америки о литературе. М., 1982. С. 78.
[53] Ходасевич В. Указ. соч. С. 530.
[54] Алданов М. О положении эмигрантской литературы // Современные записки (Париж). 1936. Кн. 61. С. 402.
[55] Алданов М. О положении эмигрантской литературы. С. 400.
[56] Там же. С. 400.
[57] Там же. С. 405.
[58] Там же. С. 401.
[59] Современные записки. 1925. Кн. 25. С. 530.
[60] См.: [Рец. Алданова М. на «Петра I» А. Н. Толстого] // Современные записки. 1930. Кн. X.
[61] Алданов М. О положении эмигрантской литературы. С. 402
[62] Там же. 
[63] Там же. С. 403.
[64] Там же.
[65] Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. Нью-Йорк, 1956. С. 133.
[66] Новый журнал. 1965. Кн. 1. С. 142–143.
[67] Алданов М. Ульмская ночь. Философия случая. Нью-Йорк, 1853. С. 17. 
[68] Рукопись 2-го тома была утеряна во время Гражданской войны в России. Вторая часть 1-го тома переиздана в Берлине в 1921 году под названием «Загадка Толстого». 
[69] Actionochimie. Рaris, 1936; De la possibilite de nouvelles decouvertes en chimie. Рaris, 1950.
[70] Сабанеев Л. Об Алданове: (К двухлетию со дня кончины) // Новое русское слово (Нью-Йорк). 1959. 1 марта.
[71] Здесь и далее романы трилогии цитируются по изд.: Алданов М. Собр. соч.: В 6 т. М., 1991–1994. В скобках  указываются номер тома и страница.
[72] Карамзин Н. М. История государства российского. Репринтное воспроизведение издания пятого, выпущенного в трех книгах. Т. 1. М., 1988. С.  13.
[73] Адамович Г. Мои встречи с Алдановым // Новый журнал. Кн. 60. С. 115.
[74] Алданов М. Повесть о смерти. М., 1991. С. 199.
[75] Таранов П. Звезды мировой философии. С. 522.
[76] Алданов М. Указ. соч. С. 191.
[77] Таранов П. Указ. соч. С. 560.
[78] Карпович М. М. А. Алданов. Истоки // Новый журнал. 1950. Кн. 24. С. 287.
[79] Там же.
[80] Setschkareff  V. Der Schriftsteller als Literaturkritiker: Tolstoj und Dostoevskij im Werk Mark Aldanovs // Zeitschrift fur slavische Pulologie. Stuttgart, 1986. S. 184.
[81] Памяти ушедших // Новый журнал. 1957. Кн. 48. С. 260.
[82] Кассирер Э. Избранное. Опыт о человеке. М., 1998. С. 665.
[83] Карпович М. Традиции русской общественной мысли // Судьбы России. Нью-Йорк, 1957. С. 7.
[84] См.: Щедрина Н. М. Проблема поэтики исторического романа русского зарубежья / Башкирский гос. ун-т. Уфа, 1993.  
[85] Солженицын А. И. Собр. соч.: В 10 т. Т. 10. Париж, 1983. С. 259, 257.
[86] Лихачев Д. С. Русская культура в современном мире // Новый мир. 1991. № 1. С. 8.
[87] Алданов М. Повесть о смерти. С. 297.
[88] Струве Г. Русская литература в изгнании.  С. 115.
[89] Бахрах А. По памяти, по записям // Новый журнал. Кн. 126. С. 157.
[90] Ульянов Н. Алданов-эссеист // Новый журнал. 1960. Кн. 62. С. 117.
[91] Кормилов С. И. К общей теории художественно-исторической литературы // Филологические науки. 1979. № 4. С. 4.
[92] Алданов М. Самоубийство. Изд. Литературного фонда. Нью-Йорк, 1958. С. 506.
[93] Бахтин М. Эпос и роман. С. 9.