Ирина Каргина Казачья слободка



В субботу после полудня я отправилась в Казачью Слободку к сестрам Жарковым. Эта окраина станицы Каргинской вольно раскинулась ниже вдоль правого берега Чира. Там и сады побольше и левады попросторнее, чем в самой станице.

Набежавшие облака стеснились, сгустились, потемнели и заволокли все небо; стало мутно и неуютно. Тяжелый серый полог низко провис над станицей. Сквозь него просачивался и мелко сеял частый октябрьский дождик, тоскливый и нудный. Смутное чувство печали подступало и овладевало мною, когда я подходила к дому Жарковых. А ведь утром еще сияло неуемное солнце в глубоком и ясном небе, когда бабушка Шура в Латышах рассказала мне свою сердечную историю. Светлый человек Александра Федоровна Крамскова, – и солнце при ней светило радостно... И вот теперь эта серая и сырая мгла.

Я подошла к флигелю мутно-голубоватого цвета, уже намокшему. Серый некрашеный штакетный забор намок и потемнел, стал почти черным. Калитка была не заперта. Я вошла во двор. Картина серого уныния и безысходности предстала перед моими глазами: покосившиеся темные из грубых серых досок сараи и котухи, заборчик, за которым начинался темный сад и левады... Дождик рябил лужицы, покрывая их мелкими оспенными метками.

Когда-то в этом дворе жила большая трудовая казачья семья, а теперь – только тоска и уныние, да неотвратимо проступающий тлен. У крыльца под навесом радость цивилизации тридцатых годов – черная «тарелка»-репродуктор, потрескивая, сообщила: «Московское время 16 часов». Говорящее ухо вещало в пустой двор.

К углу дома прилепилась мокрая грязная конура. Из нее вылез, встряхиваясь и тараща круглые глазенки, маленький черный песик, не лаял, вилял хвостиком – лохматым колечком. С минуту он смотрел на меня грустно, но с затаенной надеждой, да так и не тявкнув, улегся перед будкой рядом с пустой плошкой, на дне ее блестели только слезы дождя.

Я постояла у крыльца, постучала в дверь, в окошко – ответа не было. Но вот во дворе появилась старушка, она шла со стороны сарая: худенькая, невысокая, с фигуркой девушки, на вид лет семидесяти, глаза выцветшие – один немного косит.

– Здравствуйте, бабушка.

– Здравствуй. А тебе кто нужен?

– Жарковы.

– Я Жаркова Ульяна Матвеевна, а Мария – в доме, но она плохо слышит, стучать надо шибче.

Она отворила дверь и громко позвала сестру. На крыльцо вышла долговязая, немного сутулая, сухощавая Мария с внимательными и быстрыми глазами. Мы поздоровались.

– Куда пойдем, – спросила она. – в дом или в кухню? В доме сыро, еще не топили, а в кухне тепло.

– Пойдемте в кухню.

Кухонька стояла в углу двора, прижавшись к густому саду. Я сразу ее не заметила; каменная, она имела наиболее привлекательный вид из всего того, что здесь нагоняло тоску. Видно, что летом ее подбелили. Ульяна отомкнула большой висячий замок, и мы вошли в небольшую прихожую, где стояли бидоны с молоком, банки с простоквашей, огурцами и прочее, а затем – в небольшую комнату-кухню. Там я увидела старый грубый стол, довоенного вида буфет с застекленными верхними дверцами, за ними виднелась нехитрая посуда. У стола – два хлипких «венских» стула, табурет. Слева у двери примостился умывальник – «мойдодыр» – с зеркалом и тумбочкой: сверху за зеркалом пристроен бачок, куда заливалась вода, под зеркалом – кран. под краном – раковина, впечатанная в тумбочку, а под тумбочкой за дверцей – ведро. Между умывальником и буфетом – «гордость современности» – газовая плита с двумя конфорками и духовкой, рядом с нею, на полу – баллон с газом. Тут же на высокой тумбочке пристроилась старенькая одноконфорочная электроплитка: выручает. когда кончается газ. Справа от двери в противоположном углу примостилась низкая печь, сбоку – дверца духовки. В комнате два небольших окошка: одно смотрит в жарковский сад, другое – в соседний двор.

– Садись, куда хочешь, на стул али на табурет, – сказала Мария. – Кто ты и зачем пожаловала, рассказывай.

Я села на табурет возле стены, сестры устроились на стульях за столом друг против друга: Мария справа от меня, рядом с печкой, от которой струилось тепло, а Ульяна – с другой стороны стола, спиной к буфету. Она достала из буфета катушку с нитками и иголку, метко продела нитку в игольное ушко.

– У вас хорошее зрение, – заметила я, удивившись, так как было не очень светло, а электричество они не включили.

– Да вот 89-й год пошел – я с четвертого года, – а вижу зорко, очков сроду не брала. – гордо ответила Ульяна. – Мария вон на пятнадцать лет моложе. а читает и шьет в очках, известное дело, когда родилась. – в восстанию в девятнадцатом году. Тогда у нас тут все кипело, потому и болезная такая вся, а я покрепше. – Она улыбнулась во весь рот, и я увидела, что у нее не было ни одного зуба.

– Исть хошь? – спросила меня Мария и сдернула полотенце, под которым стояла большая миска с еще теплыми варениками.

– Нет, спасибо. Вы кушайте, а я пока расскажу, зачем пришла.

Я объяснила, что интересуюсь историей станицы Каргинской, событиями гражданской войны и коллективизации на Дону, раскулачиванием, репрессиями тридцатых годов, поскольку мои корни здесь в Каргинской – все предки по отцовской линии родились в этой станице, тогда еще хуторе Каргин.

– А ты чья же будешь? – спросила Ульяна.

– Ивана Николаевича Каргина, старшего, правнучка. а сына его, Кости Каргина, – внучка.

– Прадеда твоего знаем хорошо и жену его Марию. С Костей мало сталкивались. Они ведь жили в самом центре Каргина. Костя ходил в школу второй ступени, по-нынешнему в старшие классы. У них там была своя компания: грамотные девчата и ребята. А мы жили тут, в Слободке, на краю, да в школе всего год и учились. Он красивый был, умный, слыхали, но как он в Вешки переехал, с той поры мы о нем ничего и не знаем.

Говорила Ульяна. Мария слушала нас.

– А вот Мишу Шолохова знаем хорошо. В Слободке его родня по матери, Данильевне, жила: тетка и дядька. Так он сюда часто из Каргина и бегал и со слободскими девчатами дружил. В молодые годы он шустрый такой был, росту маленького, а озорник был большой. Катька Чукарина задавалась после, что в невестах у него была. А что, она одна была, что ли. он тут с разными девчатами гулял. Однажды наши кар-гиновские девчата устроились на ночь в арбе на берегу Чира, а он еще с одним иногородним тихонько подкрались, подтащили арбу к обрыву и столкнули прямо в Чир. Девчата еле повыскакивали потом, как только живыми остались?! Но побились тогда они крепко. А ему ничего не было: это он так пошутил. По-разному озоровал бывало...

Ульяна прервала свой рассказ и потянулась за вареником. Разговор продолжила Мария:

– Миша Шолохов молодец! Он нам асфальт проложил... А уж как ожидали его в Каргинской! Бывало, лопухи повырубят, хлам всякий повывезут из центра, кирпича натолкут и с песочком с нашего кургана смешают – дорожки посыплют. Он, бывало, приедет на праздник какой, на трибуну взойдет и крикнет:

«Здорово, станичники!» Много не говорил. Песни любил. Как приедет в Каргин – соберет бабок, подружек своих по молодым годам, водки, вина наставит, закуски разной – это в доме вашего прадедушки Ивана Николаевича, что напротив магазина на площади, где потом Бабанские жили – родня Шолохова, а теперь – Чучуевы. Бабы выпьют, пляшут, песни играют, а он смеется...

Ульяна кивала головой и лихо перетирала грубый вареник из серой муки пустыми деснами.

– Мы в колхоз не записывались, в единоличниках были. Отец в 35-м году собрался новый курень поставить: наш в гражданскую сгорел. Завез он лес, кирпич, а ему сосед житнавод, в колхозе работал, и говорит: «Смотри, в кулаки запишут – все отберут!» Отец хотел подождать до лучших времен, да так и не дождался... Кирпич мы потом продали, а из леса, чтоб совсем не пропал, котухов да сараев нагородили сами, как смогли. В старом фигале, что в 22-м году поставили, так и живем. На наш век хватит, детей у нас нет. Замуж не ходили – женихов на нас не хватило. Один племянник у нас, с нами теперь живет, да и тот не жилец: рак в желудке у него, наверное, скоро совсем помрет... Был у нас тут один, работал в МТСе, енвалид без обеих ног, на протестах ходил. Так он говорил, бывало: «Правильно, что дом не поставили, а то загнали бы вас, чтоб донских вершин не видать». А и, правда, у прадедушки вашего в 35-м году. кажись, дом отняли, а уж кулаков к тому времени давно всех повыселили. Так он и остался без дома. Потом они с Марией в енвалидный дом подались, в такой винтернат.

Мария съела вареник и продолжила:

– Болела я зимой: была в мене легкая воспаления с наслаждением на сердце. Приходил к нам фелшар – ничего не помог; потом – доктор-фирурх, спросил: «Бабка, какие лекарства у тебя есть?» Я достала энтот полтиленовый мешок и показываю, что там есть, а он сказал: «Это все уж негодное, выкинь! Я тебе новый рецепт пропишу». А я не выкинула – жалко, деньги уплочены. – может, еще сгодятся кому. А вот аверьянку я и сама попью.

На печи стоял большой черный противень, в нем во всю его длину и ширину красовался толстый золотистый яблочный пирог, уже немного начатый, разрезанный на большие куски. Мария предложила:

– Бери пирог. Не хошь или гребуешь? Да бери побольше кусок, не стесняйся! Яблок у нас нонча завались: коровам, козам ведрами даем. Яиц тоже девать некуда. В сельпо принимают по 50 копеек за десяток – это почитай даром. Так мы туда не носим, едим, не считая, в пироги бьем, сколько хотим. Молока у нас от двух коров хочь залейся! Вышен, малины белой и красной, ежевики – прорва. Смородину заморимся собирать – так и засыхает половина на кустах, зимой птицы клюют. Ежевика у нас трех сортов, крупная, сестра когда-то из Ростова кусточки привезла. Груши разных сортов, сливы есть и скороспелые, ранние, и белые и чернослив. Птицы – полон двор! И зачем столько – сами не знаем: куры, утки, энтих шептунов завели гивритных – помесь какая-то индюшки с уткой – индоутки, дюже мясистые и плодовитые. Чудно они как-то шепчут в хриплый голос, так их за это шептунами и кличут.

В углу в картонной коробке что-то завозилось, зашуршало.

– Вот шептуниха дура вывела шептунят под зиму, вчера только вылупились. Что теперь с ними делать? Хоть в дом зимой бери!

Я подошла к коробке. Рядом со степенной солидной мамашей копошились серо-желтенькие пушистые комочки.

– О! Муха проклятая залетела! Ульяна, бей ее, врага!

Ульяна вскочила и живо прихлопнула муху газетой.

– А развиднелось, – сказала Мария. Она подошла к окну. – И дожжок кончился. Ой, утенок побег – мать потерял. Ульяна, беги ему подмогни!

Ульяна поспешила во двор, мы вышли за ней. Серый полог над Слободкой подсох, растрескался и начал расползаться. Налетевший ветерок гнал клочья к северу, и они уплывали, нехотя уступая место вечерней заре... Немного постояли во дворе. Вернулась из сада старшая сестра.

– Ну как, подмогла?

– Подмогла. Она с выводком забилась под ящик, а этот отстал. Ну мы их нашли.

– Ульяна, кобелю жрать не давай, а то совсем гад не лает! Такая скотина – хошь неделю не корми, а он все на чужих хвостом виляет. Нехай одну воду пьеть! Хотели его перевесть, другого взять, да даром щенка никто не дасть! Хошь бутылку, а дай! Так и живеть без пользы. Да уж привыкли к нему, как бы свой стал.

Это маленькое большеглазое существо с хлюпающими ушами никак не заслуживало участи цепного пса. При появлении хозяек оно каждый раз вскакивало, встряхиваясь, даже становилось на задние лапки, прижимая передние к груди, трепеща розовым язычком. Ничего не получив, оно смиренно ложилось у будки, опустив мордочку на лапки.

– Ишь, дармоед! Ну ладно, Ульяна, кинь ему кусок хлеба, что ли. А то околеет, совсем без собаки будем.

Ульяна направилась в кухню, а Мария пошла провожать меня к шоссе. На лугу мы остановились. Мария поправила колышек, проверила веревку.

– Это вот наш баран. А козы сами гуляют. Вчера пошли мы козов встревать, а они не встрялись. Тольки мы домой явились, а они сами идут – умные! Коровы у нас тоже хорошие, молодые, молока пьем сколько хотим, и простоквашу и сметану делаем, масло сливочное – тоже свое. Приезжайте к нам летом всей семьей: может, помочь какую окажете по хозяйству, летом в саду, в огороде да и с энтой живностью хлопот полно, а у нас ни сил, ни рук не хватает. Правда, приезжайте, мы будем ждать, а еды всякой на всех хватит. Вы летом где живете в Каргинской, в обчижитии? Так у нас куда лучше будет! Чир здесь почитай рядом. Вода нынче в нем не такая, как до войны была. Тогда воду прямо из Чира брали, чистая была, пить можно было. Хлам, падаль да навоз в Чир не бросали. До энтой войны рыбы и раков тут была тьма. А в войну почти все перевыловили, а потом и ракоушек всех поели. Чир нас всю войну кормил... Черкни письмецо, когда соберешься к нам.

Мы распрощались. Я подошла к умытому дождем еще влажному шоссе. По другую сторону от него раскинулись до самого горизонта поля: где-то уже перепаханные, а местами в островах еще не убранных подсолнухов – златочубых донских красавцев. Здесь была когда-то та самая каргинская целина – ковыльная синь, которую весной тридцатого года распахали в поля... Малиновый шар коснулся черты и медленно оседал, уходя все ниже и ниже за кромку далеких полей, волоча за собой розовато-сиреневый шлейф цвета донских бессмертников. Было около шести вечера. Я обернулась. Мария стояла, заложив руки за спину, устремив взгляд на утопавшее солнце.