Елена Рыбакова. Нобель и пустота



"Столичные новости", 31 мая-06 июня 2005

Лучшая биографическая книга о Шолохове написана за полвека до его рождения.

Шолохов сыграл в моей жизни исключительную роль, поэтому разговор о нем хочу начать с личных воспоминаний. Мне было, наверное, лет шесть, когда среди обреченных на сдачу в макулатуру и сосланных доживать в кладовку книг кто-то из взрослых выудил потрепанную брошюру «Шолохов и литература советской Латвии». Как попал этот шедевр литературоведческой мысли в наш дом, где ни творчеством Шолохова, ни латышской культурой никто особенно не интересовался, трудно сказать, вероятно, просто был навязан в нагрузку к какому-нибудь дефицитному изданию. Название книги действовало на меня завораживающе; помню, что я подолгу рассматривала две шеренги угрюмо-черных букв и, спасаясь от подступающей тошноты, поскорее переводила взгляд к безопасному «и». Спустя много лет я, кажется, понимаю, в чем дело: это был впервые испытанный безотчетный ужас перед пустотой, что-то сродни кошмарам Хомы Брута, увидевшего перед собой воплощенное Ничто. Впоследствии выяснилось, что потрясшая меня брошюра не просто классика литературоведческого абсурда, но типичный образец писаний о Шолохове, паразитирующих на спасительном «и»: «Шолохов и корейский роман», «Шолохов и таджикская проза», «Шолохов и социалистический реализм на Кубе» (триумфальный интернационал бездарностей, как выразился по сходному поводу остроумный Ефим Эткинд). О причинах подобной колонизаторской стратегии особо распространяться не стоит: там, где исследователю незачем углубляться в текст, выхолощенная мысль блуждает окольными путями; пустота, выдаваемая за науку, прирастает в объеме за счет сопредельных территорий.

Этой брошюрой меня стращали несколько лет перед поступлением в институт: дескать, станешь филологом — всю жизнь будешь писать о Фадееве в Африке или Островском на Камчатке. К чести науки, которой я занимаюсь, в годы, когда латышская поклонница Шолохова корпела над своим трудом, о главном советском классике издавались и совсем другие книги. По большей части они тоже отталкивались от предательского «и», правда, в совершенно ином ключе. В 70-е годы впервые всерьез заговорили о Шолохове и настоящем авторе «Тихого Дона»; то, о чем сотни читателей догадывались десятилетиями, оказалось, можно доказать. В массовом восприятии фигуры Шолохова намечается кардинальный переворот: по мере развития интриги Шолохов-автор (не только автор «Тихого Дона», но вообще писатель) уступает место герою грандиозного литературного расследования. История, начинавшаяся как пустая сплетня, почти анекдот во вкусе ХIХ века (один литератор украл рукопись у другого и выдал ее за свою), разрастается до масштабов эпопеи, разыгрываемой не в отдаленном прошлом, а прямо на глазах у читающей публики, в режиме реального времени. Обязательные приметы жанра налицо: два враждующих стана, численность которых из года в год растет, атаки и отступления, чудеса военной хитрости и коварные ловушки противника, в отдалении мелькает даже любовная тема (история принудительной женитьбы Шолохова на дочери станичного атамана, в приданое которой будто бы и была обещана многострадальная рукопись). Многолетняя тяжба развивается вокруг детективной интриги, и наука о литературе на время становится самым модным разделом криминалистики. Восстановленная по крохам текстология преступления упирается в главный и неразрешимый вопрос: кто мог написать произведение такого масштаба, как «Тихий Дон»? Здравый смысл, вне всяких лингвистических экспертиз, подсказывает, что это не Шолохов, слишком не похож многоцветный живой роман на блеклую агитку «Поднятой целины» («блокнот агитатора в диалогах», определил жанр этого творения Солженицын) и пустопорожние «Донские рассказы»; если бы «Тихий Дон» вышел вообще без имени автора на обложке, ни в конце 20-х годов, когда роман стал печататься, ни полвека спустя никто не заподозрил бы Шолохова в авторстве (аргумент Роя Медведева). Главными доводами в полемике по-прежнему служат соображения, не принимаемые в расчет в научных, тем более правовых дискуссиях, но в жизни, по счастью, еще не утратившие значения. «Тихий Дон» написан человеком, понимающим, как запутаны бывают любовь и политика, и не способным никого судить; «Поднятая целина» безнравственна от первой до последней страницы. Автор «Тихого Дона» говорит о трагедии казачества; создатель «Поднятой целины» не слышит обездоленных и раскулаченных за трескотней очередного партсъезда (от безнравственной авторской позиции, кстати, не так уж далеко до личной подлости, и Шолохов никогда не гнушается по указке партии заклеймить очередного инакомыслящего, а для Синявского и Даниеля, выступивших на Западе со статьей о соцреализме, открыто требует высылки из СССР). «Тихий Дон», наконец, написан человеком со вкусом, стоит перечесть любой по-барочному затейливо написанный пейзаж в книге, а «Поднятую целину» впору разбирать по косточкам, чтобы понять, как никогда и ни при каких обстоятельствах не следует писать романы.

Но вернемся к детективной интриге. Вопрос «кто же, если не Шолохов» по-прежнему будоражит умы, израильский литературовед Бар-Селла даже предложил разместить по примеру Шерлока Холмса объявление в газетах: «Разыскивается великий писатель, в 1880—1900 гг. закончивший Московский или Петербургский университет, служивший в армии, живший на Дону, в 20-е годы погибший от рук большевиков». В качестве наиболее вероятной кандидатуры звучит имя Федора Крюкова, самого крупного писателя казачьей земли, и полемика набирает новые обороты. За установление отцовства романа берется электронная машина, по специально разработанной методике определяющая авторство отдельных фрагментов текста, но методика, как быстро выясняется, несовершенна, и потому выводам машины (90 процентов вероятности, что родитель романа — Шолохов) мало веры. Электронная экспертиза проводится, разумеется, не в СССР, а в Скандинавии: после промашки с Нобелевской премией (знающие люди упорно поговаривали, что Брежнев заплатил шведам за шолоховскую Нобелевку огромным заказом на постройку судов) для скандинавов дело чести обелить имя классика, а заодно и собственную репутацию. Параллельно возникают и самые парадоксальные версии: Шолохов вообще не писал ничего — ни «Поднятой целины», ни «Судьбы человека»; за него все делал тесть Громославский (вот ведь везет людям на фамилии, попробуй усомнись, что не Гоголь их выдумал), тот самый станичный атаман, к которому попала рукопись настоящего автора «Тихого Дона», а после смерти тестя Шолохов вообще ни на что не был способен, так и не смог за 20 лет закончить роман «Они сражались за Родину». Варианты один другого невероятнее возникают, однако, в полном соответствии с логикой детектива, где убийцей может стать каждый: не так давно в стане феминисток было объявлено, что «Тихий Дон» создала женщина; на очереди, видимо, теории заграничного и инопланетного происхождения текста романа.

К 100-летию Шолохова эпопея, наконец, завершена, аргументы обеих сторон исчерпаны, хотя убедить противников ни один из них так и не сумел. Считать ли Шолохова автором «Тихого Дона» — по-прежнему вопрос личного выбора читателя. Но художественный потенциал этой сплетни-эпопеи-детектива в полной мене не оценен, роль Шолохова в позорнейшей эпохе, которую мы пережили, так до конца и не понята. Об этой роли стоило бы написать роман, если бы лучшая книга о Шолохове, какую только можно вообразить, не появилась за полвека с лишком до его рождения. Грандиозный аферист Шолохов — идеальный Чичиков нового столетия, множитель пустоты, плясун на чужих костях, существо «ни то, ни се», похожее одновременно на всех (на таджикских прозаиков, латышских романистов и кубинских коммунистов), любимое дитя страны, в которой все можно украсть (в гоголевские времена купить) и ни за что не нужно отвечать. Версии об авторстве «Тихого Дона» интересны не своей абсурдностью, а тем, что любая из них в принципе возможна, любая укладывается в сюжет, как в сюжет о Чичикове укладывается сходство с капитаном Копейкиным. Чичиков проигрывает в жизненности и силе десяткам купленных им крепостных, и Шолохов, кажется, нужен своему роману, только чтобы собственной невыразительностью оттенить полнокровие и красоту героев. О них на самом деле и нужно говорить всерьез. Только совсем к другому юбилею.