Глава первая. Глава вторая.



Загадки творческой биографии М.А.Шолохова
(Издание второе, исправленное и дополненное)
1975 г.

Рой Медведев

Глава первая. О романе «Тихий Дон»

В средней школе, которую я заканчивал в годы войны, обязательным было для нас чтение «Поднятой целины». «Тихий Дон», конечно, упоминался в учебнике литературы, как главное произведение Михаила Шолохова. Однако для чтения этого большого романа у нас, десятиклассников, как-то не хватало времени. Лишь через несколько лет, пополняя свое литературное образование, я впервые прочитал «Тихий Дон», кажется в издании 1947 года. К тому времени я слышал уже немало восторженных отзывов об этой книге. И все же грандиозность прочитанной эпопеи превзошла все мои ожидания. Начав читать «Тихий Дон», я не мог оторваться от этой книги, пока не закрыл ее последнюю страницу. Я был потрясен необыкновенной силой романа, захвачен неожиданно открывшимся для меня богатством образов, волнующим описанием событий, о которых имел дотоле лишь самое смутное представление. Только из романа Шолохова я узнал о суровой, но красочной жизни донского казачества, драматическая судьба которого в годы войны и революции составляла главную тему прочитанной книги. Огромное впечатление оставлял и изумительный по богатству оттенков язык романа.

Лет через десять в Москве я перечитал «Тихий Дон». При втором чтении можно было заметить и ряд недостатков романа, публицистичность и сухость отдельных глав, бледность и схематизм некоторых образов. Но общее впечатление от этой книги сохранилось прежним, более того, я находил в ней многие незамеченные ранее достоинства. «Тихий Дон» принято сравнивать с «Хождением по мукам» и «Жизнью Клима Самгина». Однако в сравнении с шолоховской эпопеей трилогия А.Н.Толстого, над созданием которой этот яркий и опытный писатель работал 22 года, показалась мне недостаточно глубоким произведением, более бледным по языку, и по образам. Что касается горьковской эпопеи, то рядом с романом Шолохова она казалась даже немного скучноватой. И хорошо сознавая огромное значение этого, бесспорно, выдающегося произведения А.М.Горького, я все же с трудом дочитал его до конца.

Несомненно, что из всех эпических произведений советской литературы «Тихий Дон» пользуется в нашей стране наибольшим читательским успехом. Мне приходилось, например, встречать немало людей из моего учительского сословия, которые никогда не читали «Жизни Клима Самгина». Но я еще не встречал среди интеллигентов ни одного человека, который не читал бы «Тихого Дона». Не выдерживают сравнения с шолоховским романом и такие незавершенные эпопеи, как «Люди из захолустья» А.Малышкина, «Россия, кровью умытая» Артема Веселого или «Последний из Удэге» А.Фадеева. Во всех отношениях уступает «Тихому Дону» и многократно издававшаяся трилогия Дм.Петрова-Бирюка «Сказание о казаках», о которой С.Буденный и К.Ворошилов говорили в свое время, что эта книга «сильнее» романа Шолохова.

В своей статье «Мировое значение Шолохова» известный советский литературовед П.В.Палиевский восклицает: – «По всем правилам Шолохова и быть не должно. Откуда ему взяться сразу после взлета русской литературы XIX – начала ХХ века, особенно после Толстого, Чехова, Горького? Такое сосредоточение бывает не часто, и именно для того, чтобы светить вперед, указывать дорогу. После них можно ожидать разворачивания материала..., но чтобы тут же был совершен новый мировой поворот, когда еще не усвоен прежний это и предположить трудно... Но время идет, специалисты примериваются, все мы читаем и все же видим, что поворот был новый шаг, отношение к жизни, иная точка зрения... Среди знатоков книга его вызывает изумление и недоверие. Как это могло быть? Откуда у молодого человека – в двадцать три года был написан уже первый том – такая зрелость? Специалисты по форме, литературной технике, популярной теперь, осторожно его обходят. Спросите, – о, да, конечно, но это XIX век. Слышно и такое: ну хорошо, есть «Тихий Дон», а что же дальше, где остальное?»

Другой советский литературовед с удивлением отмечает: «Шолохову, когда он «замахнулся» на «Тихий Дон», было всего 20 лет. За его плечами было всего два года литературной работы, и еще не выходила та тоненькая книжка с предисловием А.Серафимовича, которая собрала его первые рассказы. И представьте себе его одного в глухой, далекой станице на Дону, в отрыве от литературных центров, от дружеской и ободряющей поддержки тех, кто мог бы ее оказать в силу своего авторитета и опыта».

Вероятно, лучшей книгой о первой мировой войне в западной литературе остается и сегодня книга Э.М.Ремарка «На западном фронте без перемен». Что же касается русской литературы, то многие литературоведы считают, что именно «Тихий Дон» является наиболее правдивым и сильным произведением об этой войне. Неудивительно, что один из известных «шолоховедов» свидетельствует: – «Читателей первого тома эпопеи иной раз удивляет, как это Шолохов, не побывав и 1914-1918 гг., за малолетством, на фронтах империалистической войны, так правдиво, подробно и точно описывает тогдашние боевые эпизоды. – Неужто, – спрашивают люди, – можно, и в глаза не видевши той войны, создать такие картины? Как мог Шолохов, не будучи очевидцем, так жизненно верно передать переживания людей на том фронте, их настроения, развал армии и прочее?»

Признаюсь, при первых чтениях «Тихого Дона» у меня не возникло подобных вопросов.

Хотя из предисловия к «Тихому Дону» было видно, что над первой книгой романа молодой Шолохов работал немногим более года, а над второй даже меньше года, меня не удивляли столь быстрые темпы. Не казалось странным, что и замечательную третью книгу романа Шолохов создал всего за один год. Мало ли мы встречаем в разных областях человеческой деятельности примеров поразительной сверхгениальности! Ведь и Пушкин свою знаменитую «Полтаву» создал менее чем за 10 дней, а поэму «Граф Нулин» всего за два дня!

Меня тогда не удивляло, что молодой человек 21-22 лет сумел создать уже в первой книге «Тихого Дона» блистательную галерею женских образов, в том числе образы Аксиньи и Натальи, стоящие на уровне лучших достижений мировой литературы.

Известно, что женские образы составляют особую трудность для многих писателей. Между тем Михаил Шолохов с какой-то необычайной легкостью проникает в самые глубины женского сердца, показывая нам тончайшие оттенки женской любви и притом через образы простых казачек. Автор «Тихого Дона» одинаково мастерски изображает и распутство Дарьи или Елизаветы Моховой и силу чувств Аксиньи или Натальи, соразмерную потрясениям переживаемой эпохи. Эти два женских образа, так же, как и образ Григория Мелехова, составляют подлинное открытие Шолохова. И только в образе молодой ростовской революционерки Анны Погудко автора «Тихого Дона» постигла относительная неудача.

Из предисловия к роману я знал, что детство и юность Шолохова прошли в далекой провинции, что он успел кое-как закончить только 4 класса мужской гимназии и уже в 13 лет должен был прервать систематическую учебу. Мне, однако, не казалось странным, что автор «Тихого Дона» обнаруживает глубокие познания в самых различных областях человеческой деятельности, что он обнаруживает не только литературную одаренность, но и основательную литературную образованность. Как справедливо писал литературовед В.Перцов, – «эта книга дает такое познание действительности, на какое потребовалось бы несколько лет жизни».

Ну и что из того? Гений с легкостью достигает часто таких результатов, которые более посредственный литератор не сможет достигнуть и десятилетиями упорного труда.

Удивляло меня при чтении «Тихого Дона» совсем другое.

По своему основному содержанию и по художественному звучанию «Тихий Дон» это трагедия, и именно так его воспринимает большинство читателей. Попытки некоторых критиков увидеть в шолоховской эпопее «торжество победы, оптимизм, мужество в преодолении трудностей» – совершенно несостоятельны и легко опровергаются как содержанием романа, так и общим эмоциональным впечатлением, которое остается в душе читателя. Но «Тихий Дон» вовсе не является «трагедией гибнущего класса», как утверждал А.Н.Толстой, или «трагедией обреченности контрреволюционного дела», -как писал А.Фадеев.

Но это также и не трагедия одиночки, оторвавшегося от народа, как пытается доказать автор предисловия к имеющемуся у меня изданию «Тихого Дона» – Л.Якименко и в чем ему вторит большая часть современных шолоховедов.

Нет, в «Тихом Доне» мы видим трагедию основной части казачества, включая и большую часть трудового казачества.

Роман «Тихий Дон» дает нам поразительно правдивую картину трагической судьбы казачества в годы революции. При этом автор романа ясно и недвусмысленно показывает, что страшная трагедия Всевеликого Войска Донского объясняется не только тем, что само казачество в своем большинстве не поняло Октябрьской революции, но также и тем, что эта революция и возглавившие ее большевики ре поняли казачества и не сумели найти общего языка с такими трудовыми слоями казачества, которые представлены в романе образом Григория Мелехова.

В первой книге романа автор рисует широкую картину жизни, быта и военной службы донского казачества в последние предвоенные годы и в первые месяцы начавшейся мировой войны. Мы ясно видим противоречия, пронизавшие, казалось бы, внешне единое казачье сословие. Эти противоречия между рядовыми казаками и офицерами – помещиками, между бедными и богатыми казачьими семьями, между казаками земледельцами и осевшими в станицах и хуторах купцами-ростовщиками. Позднее мы узнаем также о противоречиях между более зажиточными казаками низовых станиц и верховыми казаками. Из отдельных эпизодов романа мы узнаем о розни между казаками и «иногородними», а также между казаками и крестьянами, постоянно проживающими на территории Донской области. Однако мы ясно видим и то, что все эти социальные противоречия еще не достигли в Донской области такой остроты, какой они достигли в других районах Российской империи. Из «Тихого Дона» мы узнаем, что число «иногородних» – рабочих и ремесленников – в казачьих станицах и хуторах было невелико. Невелико здесь было и число недовольных казаков. Поэтому в большом – на 300 дворов – хуторе Татарском приехавший сюда большевик Штокман сумел сколотить вокруг себя лишь очень небольшой кружок (рабочие с мельницы – Валет и Давыцка, казак-машинист Иван Алексеевич, молодые казаки из обедневших семей Михаил Кошевой и Христоня и чеботарь Филька). Что касается крестьян, в основном украинцев, то их деревни стояли за пределами казачьих юртов (земельных владений Войска Донского), и они мало влияли еще на события в области. Основу донского казачества составляли, по современной марксистской терминологии, крепкие середняцкие хозяйства, большие патриархальные семьи вроде семьи Мелеховых, судьбу которой не случайно избрал главным объектом своего внимания автор «Тихого Дона».

Война, неожиданно ворвавшаяся в мирную жизнь казачества, не вызывает на Дону большого энтузиазма. Однако, недовольство затянувшейся войной, и это мы хорошо видим во второй книге романа, не достигает ни на Дону, ни в казачьих полках на фронте столь больших размеров, как это было в других областях России и в других военных подразделениях. В конце концов, казачество было военным сословием и каждого казака готовили к войне уже с детских лет. И если в центральных районах России и в столице к началу 1917-го года сложилась чреватая взрывом революционная ситуация, то этого отнюдь нельзя было сказать о казачьих областях. Сколько-нибудь заметного революционного движения здесь не было, и ни одна революционная партия, а тем более большевики, не имели в казачьих станицах и на хуторах влиятельных организаций и групп. Разложение, стремительно развившееся в 1917 году в русской армии, мало затронуло казачьи сотни. В казачьих частях практически не было дезертирства, они в наибольшей степени сохранили свою организованность и дисциплину, и потому именно на казачьи войска после февральской революции возлагала российская контрреволюция свои главные надежды. Правда, к 1917 году затянувшаяся и бездарно проводимая война очень надоела и казакам. Поэтому антивоенная позиция большевиков вызывала сочувствие немалого количества казаков-фронтовиков. Привлекала казаков и идея Советов, близкая идее казачьего самоуправления. Другие лозунги большевиков мало занимали казаков, программа же земельного переустройства вызывала крайне настороженное или враждебное отношение, даже Подтелков решительно высказывается в романе против наделения «мужиков» землей за счет казачества. Показательно, что даже восстав против офицеров, ведущих казачьи дивизии в августе 1917 года на революционный Петроград, казачья сотня под руководством большевистски настроенного Ивана Алексеевича идет походным порядком не домой на Дон, а снова на фронт, решение уже немыслимое для других частей развалившейся русской армии.

Всей этой специфики настроения среди казачества, к сожалению, не смогли понять большевики, представленные в романе образами Штокмана, Бунчука, Абрамсона и некоторыми другими. Они или преувеличивали недовольство казаков своим положением или, напротив, преувеличивали консерватизм и «косность» казачества, рассматривая казаков лишь как потенциальных карателей и царских опричников. К тому же партия большевиков не располагала продуманной программой революционных реформ применительно к казачьим районам. Это обстоятельство и явилось одной из главных причин многих трагических событий 1918-1921 годов.

Революция всегда несет в себе как разрушительное, так и созидательные начала. Предполагается, конечно, что революция разрушает то, что давно отжило и мешает дальнейшему прогрессу общества, и создает новые отношения, открывающие широкий простор развитию страны. К сожалению, так происходит не всегда и не везде. И именно в казачьих областях России из-за незрелости имевшихся здесь социальных противоречий, из-за особого положения казачьего сословия и из-за плохого знания большевиками специфики казачьих районов и проблем наиболее резко выявилась именно разрушительная сторона революции. При этом удары страшной силы были нанесены не только по устаревшим и отжившим институтам, но и по всему казачеству. Поэтому-то и трагическая тема звучит в «Тихом Доне» несравненно сильнее других тем. И захваченный этой страшной трагедией я вовсе не задумывался – откуда у 20–23-летнего юноши, не принадлежавшего даже к казачьему сословию, нашлись силы, знания и талант для создания этой величественной эпопеи. «Тихий Дон» столь существенно отличался от всех других прочитанных мною книг о революции, что для меня было странным, что эта книга была не только напечатана и получила официальную поддержку, но что она была включена в золотой фонд так называемого социалистического реализма. Ибо в «Тихом Доне» нет, как это справедливо отмечал в одном из своих выступлений и А.Фадеев, ни «революционного оптимизма», ни «революционного развития».

Мы видим в «Тихом Доне», что казачество несколько раз вступало в вооруженный конфликт с большевиками. Первое такое выступление связано с именем генерала Каледина. Но это был в основном мятеж верхов казачества, уставшие от войны рядовые казаки его не поддержали. Поэтому калединский мятеж был легко подавлен казаками-фронтовиками, объединившимися вокруг Областного Военно-революционного комитета. Вернувшиеся на Дон казачьи полки и батареи не хотели никакой новой войны, а тем более войны с революционной Россией, многие из казаков-фронтовиков сочувствовали большевикам и надеялись найти с ними общий язык. Автор «Тихого Дона» дает исторически точное и впечатляющее описание этого раннего и сравнительно короткого периода гражданской войны на Дону. Но в отличие от многих других советских авторов Шолохов показывает не только жестокость калединцев, но и жестокость председателя Донского ВРК Федора Подтелкова.

Еще до выхода в свет второй книги «Тихого Дона» в некоторых исторических сочинениях и мемуарах описывались первые столкновения калединских офицерских отрядов и казачьих частей, принявших сторону ВРК. При этом пленение и гибель Чернецова изображаются совсем не так, как это сделано в «Тихом Доне». Например, в книге Дана Делерта «Дон в огне» (Ростов-на-Дону, 1927) мы можем прочесть, что плененный Чернецов, когда его привели к Подтелкову, неожиданно выхватил спрятанный где-то револьвер и хотел выстрелить в председателя ВРК. Защищаясь, последний зарубил Чернецова. Об убийстве десятков других пленных офицеров Делерт вообще не пишет. Такую же версию убийства Чернецова мы можем найти в первом томе «Записок о гражданской войне» В.Антонова-Овсеенко (М., 1924) и в книге А.Френкеля «Орлы революции» (Ростов-на-Дону, 1920). Даже в донесениях ВРК, хранящихся в ростовских архивах, говорится, что Чернецов был зарублен при попытке убить Ф.Подтелкова. Михаил Шолохов, как мы увидим ниже, несомненно читал книги Д.Делерта и А.Френкеля. И тем не менее, описывая гибель Чернецова, Шолохов дает свою версию расправы над безоружными пленниками, чего не сделал бы, вероятно, никто из советских авторов, тем более, что речь идет об исторических личностях, а не о выдуманных героях.

Мы узнаем из романа, что большую группу офицеров захватил в плен и разоружил отряд под командой Голубова, в этом бою участвовал и был ранен также Григорий Мелехов, принявший стороны красных. Под усиленным конвоем «густую толпу взятых в плен офицеров» отправляют в распоряжение ВРК. Голубов приказывает конвою: – Слушай, сюда... За сохранность пленных вы отвечаете по всем строгостям военно-революционного времени». Голубов просит также отдать ему на поруки Чернецова и посылает на этот счет записку Подтелкову, а также передает об этом же с Григорием. Но Подтелков отказывается отдать Чернецова на поруки.

« – Не дам!.. Сказано: не дам! Ну и все! Революционным судом его судить и без промедления...

– Тут орать нечего! – повысил и Григорий голос: у него дрожало все внутри, бешенство Подтелкова словно привилось и ему. – Вас тут много судей! Ты вот туда пойди! – дрожа ноздрями, указал он назад. – А над пленными много вас распорядителей!

– Я был там! Не думай, что на тачанке спасался. А ты, Мелехов, помолчи, возьми-ка! Понял?... Ты с кем гутаришь?... Так-то!... Офицерские замашки убирай! Ревком судит, а не всякая...»

И тут же на глазах у Григория Подтелков, которого не успели остановить бросившиеся к нему Кривошлыков и Минаев, зарубил Чернецова, потом ударил шашкой его, уже лежащего в крови на земле и приказал:

« – Руби их такую мать!! Всех! Нету пленных... в кровицу, в сердце!»

И конвой рубит и пристреливает безоружных пленников, в том числе и юношу-юнкера, и эта страшная сцена со всеми подробностями приводится в «Тихом Доне».

Эта безрассудная и жестокая расправа, полностью противоречащая всем представлениям о воинской чести, вызывает осуждение не только у Григория Мелехова, но и у большинства читателей романа. Всегда, когда я вспоминал о «Тихом Доне», у меня вставал в памяти этот эпизод.

Запомнилась мне и та страница «Тихого Дона», где Бунчук, назначенный комендантом революционного трибунала при Донском ревкоме, говорит своей подруге Анне Погудко:

«... – Вот вчера пришлось в числе девяти расстреливать трех казаков... тружеников... Одного начал развязывать... тронул его руку, а она как подошва... черствая... Проросла сплошными мозолями ... Черная ладонь, порепалась... вся в ссадинах... в буграх... Ну я пойду, – резко оборвал он рассказ и незаметно для Анны потер горло, затянутое как волосяным арканом, жесткой спазмой».

Такая власть не могла долго продержаться на казачьем Дону, и мы видим из романа, что казаки, разошедшиеся в январе-марте 1918 года по своим хуторам и станицам, отворачиваются от находящегося где-то в Ростове Донского Совнаркома, а за тем и восстают против новой власти. При этом Шолохов не скрывает от читателей, что поводом к восстанию казачьих станиц были бесчинства красногвардейцев из Второй Социалистической армии, которые отступая под натиском немцев через Донскую область, «несмотря на угрозы и запрещения командного состава», грабили казаков, резали скот и насиловали казачек. Мы читаем в романе:

« – Ночью заставы (красногвардейские) перепились, спирт везли на каждой повозке обоза. А в это время трое верховых казаков, высланных из хутора, уже поднимали в окрестных хуторах сполох. Ночью в потемках седлали казаки коней, снаряжались, наскоро сколачивали отряды из фронтовиков и стариков и под руководством живших на хуторах офицеров, а то и вахмистров, стягивались к Сетракову, окружали красногвардейский отряд, копились в балках и за буграми. Из Мигулинской, с Колодезного, с Богомилова двигались в ночи полусотни. Поднялись верхнечирцы, наполовцы, ейцы, колодозянцы».

И описывая далее падение в станицах и на хуторах Советской власти и выборы атаманов, автор «Тихого Дона» ни тоном повествования, ни приводимыми фактами не осуждает казаков, поднявшихся на защиту своих куреней и своих жен. И переход Григория к восставшим против большевиков казакам также не выглядит в романе как что-то достойное осуждения. Ибо мы видим, что не только Григорий, но все казаки-фронтовики хутора Татарский поднялись против Красной Гвардии. И только один Михаил Кошевой мечтает при этом перебежать на сторону красных.

О попытке генерала Краснова создать на Дону самостоятельное государство, о союзе с немцами, о боях между Донской армией и Красной Армией весной, летом и осенью 1918 года, – обо всем этом в «Тихом Доне» говорится очень мало. Уже из десятой главы третьей книги мы узнаем, что казачьи полки, не выдержав натиска Красной Армии, начинают отступать на юг, и Григорий Мелехов, бросив свою сотню, уезжает домой. А еще неделю спустя восстает 28-й казачий полк и начинается развал фронта. Один за другим оставляют казачьи полки свои позиции, и казаки, в основном из верхнедонских станиц, тысячами расходятся по домам, а в образовавшийся прорыв вступают дивизии Красной Армии.

Но недолго казаки северных округов пожили в своих домах. В марте 1919 года здесь вспыхнуло всеобщее восстание казачества, получившее в нашей истории название «Вешенского восстания». Драматические события, связанные с этим восстанием, в котором принял активное участие и Григорий Мелехов, и которое привело к разгрому южного фронта Красной Армии, составляют главное содержание третьей книги «Тихого Дона» и первых двадцати глав четвертой книги.

Главной причиной «Вешенского восстания» была, как мы теперь знаем, полученная из Москвы в конце января 1919 года директива Оргбюро ЦК РКП(б) о «расказачивании». Эта директива никогда в советской печати полностью не публиковалась. Лишь отдельные и отнюдь не главные отрывки из нее опубликованы в изданиях в 1970 году в «Очерках по истории партийных организаций Дона» (Ростов-на-Дону) и в третьем томе многотомной «Истории КПСС». Не приводит текста этой директивы и автор «Тихого Дона». Однако он безусловно знает и об этой директиве и о практике ее применения. Нелишне поэтому привести здесь полный текст этой роковой директивы:

«Всем ответственным работникам в казачьих районах. Последние события на различных фронтах в казачьих районах, наши продвижения вглубь казачьих поселений... заставляют нас дать указания партийным работникам о характере их работы в указанных районах. Необходимо, учитывая опыт гражданской войны с казачеством, признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путем поголовного их истребления.

1) Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно. Провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью. К среднему казачеству необходимо применить все те меры, которые дают гарантию от каких-либо попыток с его стороны к новым выступлениям против Советской власти.

2) Конфисковать хлеб и заставлять ссыпать все излишки в указанные пункты, это относится как к хлебу, так и ко всем сельскохозяйственным продуктам.

3) Принять все меры по оказанию помощи переселяющейся пришлой бедноте, организуя переселение, где это возможно.

4) Уравнять пришлых иногородних с казаками в земельном и во всех иных отношениях.

5) Провести полное разоружение, расстреливать каждого, у кого будет обнаружено оружие после срока сдачи. Выдавать оружие только надежным элементам из иногородних...

Центральный Комитет постановляет провести через соответствующие советские учреждения обязательство Наркомзему разработать в спешном порядке фактические меры по переселению бедноты на казачьи земли.

29 января 1919 года. Я.М.Свердлов»

Эта директива была отменена через полтора месяца – 16 марта 1919 года, как ошибочная и вредная. Однако восстание казаков Верхне-Донского округа, где особенно рьяно взялись за проведение в жизнь полученной директивы, уже началось, и именно из текста «Тихого Дона» мы ясно видим – что как раз бесчинства многочисленных трибуналов и ревкомов, руководствующихся директивой о «расказачивании», привело к восстанию казаков.

В романе «Тихий Дон» ясно говорится о всеобщем возмущении казачества начавшимися на Дону расстрелами невинных людей и не только офицеров или богатых «верхов казачества» (большая часть которых ушла на юг с отступавшей Донской армией), но главным образом простых рядовых казаков, бедняков и середняков, только недавно добровольно оставивших фронт или сдавшихся Красной Армии.

На хуторском сходе безрукий Алешка Шамиль говорит Штокману и Кошевому:

« – Я так понимаю: неправдок гутарить, так неправдок. Рубануть уж, так сплеча. И я зараз скажу, что мы все казаки думаем и за что против мы на коммунистов держим обиду... Вот ты, товарищ, рассказывал, что против казаков-хлеборобов вы не идете, какие вам не враги. Вы против богатых, за бедных вроде. Ну скажи, правильно расстреляли наших хуторян? За Коршунова гутарить не стану, – он атаманил, весь век на чужом горбу катался, а вот Авдеича Бреха за что? Кашулина Матвея? Богатырева? Майданникова? А Королева? Они такие же, как мы, темные, простые, непутанные. Учили их за чапиги держаться, а не за книжку. Иные из них и грамоте не разумеют. И ежели эти люди сболтнули что плохое, то разве за это на мушку их брать? Они, каких расстреляли, может и последнего быка с база согнали, лишь бы жизнь им оставили, но с них констрибуцию не требовали. Их взяли и повернули им головы».

И Шолохов далее показывает, что объяснения Штокмана (Авдеич Брех расстрелян за то, «что пущал пропаганды, чтобы свергли советскую власть», Кашулин делал то же самое, Майданников «надевал погоны и орал по улицам против власти», а старик Богатырев «выступал против власти в караулке»), не производят никакого впечатления на хуторской сход.

В другой главе романа старый казак-старообрядец говорит Штокману:

« – Потеснили вы казаков, надурили, а то бы вашей власти и износу не было. Дурастого народу у вас много, через это и восстание получилось... Расстреливали людей. Нынче одного, завтра, глядишь, другого... Кому ж антирес своей очереди ждать? Быка ведут резать, он и то головой мотает. Вот к примеру в Букановской станице... Комиссар у них стоит с отрядом. Малкин фамилия. Ну и что ж, по справедливости он обращается с народом? Вот расскажу зараз. Собирает с хуторов стариков, ведет их в хворост, вынает души из них, телешит их допереж и хоронить не велит родным... А другого старика Митрофана увидел сам Малкин на улице – «ишь, говорит, бороду распустил, как лисовин хворостянку. Мы, говорит, из тебя, из толстого борова, мыла наварим! По третьей категории его!» У этого деда, на грех, борода, действительно, как поросяной веник. И расстреляли только за то, что бороду откохал, да в дурной час попался Малкину на глаза. Это не смыванье над народом?»

Штокман не верит этому рассказу, но когда, приехав в Усть-Хоперскую станицу, спросил полкового комиссара о Малкине, тот «вяло» ответил:

« – Он там одно время пересаливал. Парень-то он хороший, но не особенно разбирается в политической обстановке. Да ведь лес рубят, щепки летят... Сейчас он эвакуирует вглубь России мужское население станиц... Зайди к завхозу, он вас на кошт зачислит, – говорил комиссар, мучительно морщась...»

Из третьей книги романа мы видим, что Вешенское восстание было всеобщим, в нем принимали участие даже женщины, старики и подростки. Автор «Тихого Дона» не скрывает ожесточенности враждующих сторон. Он рисует не только страшные сцены убийства пленных красноармейцев, но и такие же страшные сцены убийства красноармейцами и Михаилом Кошевым пленных казаков. И хотя логика борьбы приводит к объединению повстанческих дивизий с перешедшими в наступление летом 1919 года белыми армиями, однако «Вешенское восстание» изображается автором «Тихого Дона» не как заговор контрреволюции, а как народное восстание, как народная трагедия. Две силы схлестнулись на Тихом Дону, большевики – «красные» и «белые» – генералы и офицеры, вроде Фицхелаурова и Георгидзе. И ни те, ни другие не понимали и не желают понимать природу и особенности казачества, его склада и уклада. Такова, по крайней мере, достаточно ясная концепция автора, о которой мы еще будем говорить ниже.

Объединение белых армий с повстанцами, их общее наступление на Москву, а затем их отступление на юг описаны уже в четвертой и последней книге «Тихого Дона». Откатываются на Кубань казачьи полки, бегут на юг десятки тысяч казачьих семей, погибают от тифа казаки, их отцы, жены и дети. В обезлюдевшие станицы и хутора опять вступает Красная Армия. Но она уже не проводит «расказачивания», не мстит казакам, не сжигает хуторов и станиц. Многим из вчерашних «белых» казаков предлагают даже вступить в Красную Армию. Григорий Мелехов, дошедший со своими друзьями до Новороссийска, не успевает эвакуироваться в Крым. Вместе со многими другими казаками он принимает решение вступить в Первую Конную и храбро сражается на польском фронте. За храбрость и заслуги Мелехов становится помощником командира полка. Но с прекращением войны он отчисляется из армии и возвращается в свой обезлюдевший дом. Убит его брат Петр, утопилась в Дону Дарья, умерла Наталья. Еще в отступлении похоронил Григорий своего отца Пантелея Прокофьевича. Умерла мать Григория Ильинична.

Но хотя на Дону уже около года победила советская власть, покоя еще нет. В четвертый раз подымаются на восстание донские казаки. На этот раз уже восстают красные казаки, недавние красноармейцы и конармейцы. И хотя Шолохов называет восставших «бандитами», а их отряды «бандами», хотя он пишет, что эти восстания были «ответом кулацкой и зажиточной части казачества на создание продовольственных отрядов, на усилившиеся мероприятия советской власти по проведению продразверстки, но из содержания романа мы видим, что это далеко не так. Командиры большинства отрядов повстанцев были еще недавно заслуженными командирами Красной Армии, их подразделения восстали почти поголовно, а главной причиной массового недовольства казачества были так называемые «крайности» продразверстки, которые не может оправдать и читатель романа и о которых позднее говорил Ленин, что они давали законный повод для недовольства крестьянства. И Григорий Мелехов бежит из родного хутора и вступает в отряд Фомина только после того, как узнает от Дуняши, ставшей женой Кошевого, что по требованию последнего в хутор приехали четверо конных, чтобы арестовать Григория, по тем временам это означало и верный расстрел.

В новых боях снова льется кровь и казаков, и красноармейцев. Отряд Фомина то редеет до нескольких человек, то вновь пополняется молодыми казаками. Однако Григорий уже не имеет сил для борьбы. Он бросает отряд, возвращается тайно в хутор, чтобы забрать Аксинью и уехать с ней на Кубань или еще дальше. Но недалеко уехал Григорий. От пули продотрядника гибнет Аксинья, и Григорий, прожив зиму в землянке дезертиров, вновь идет весной 1922 года к воротам своего дома. Встречей Григория с сыном Мишаткой заканчивается роман. И мы закрываем «Тихий Дон», чтобы уже никогда не забыть о рассказанных нам событиях и судьбах, отчетливо сознавая, что это великая книга и написать ее мог только великий писатель.

Глава вторая. Если бы «Тихий Дон» вышел в свет анонимно.
Отличительные черты автора эпопеи

Беседуя в Москве и Ленинграде о «Тихом Доне», я нередко слышал от разных людей вопрос: «А верите ли вы, что Шолохов сам написал этот роман?» И далее мне приходилось выслушивать различные варианты легенды по поводу найденной якобы Шолоховым рукописи незаконченного романа в полевой сумке убитого или умершего казачьего офицера.

История литературы знает множество различных мистификаций и споры об авторстве тех или иных классических произведений нередки в литературоведении.

Специалисты по древней литературе давно ведут, например, дискуссию об авторстве «Илиады» и «Одиссеи» и о том, – существовал ли вообще в Древней Греции поэт Гомер. Специалисты по литературе Возрождения немало спорили не только по поводу авторства отдельных трагедий и комедий Шекспира, но и о том – существовал ли вообще такой английский драматург. Многие из трагедий Шекспира приписывались, например, драматургу Кристоферу Марло, философу Фр.Бэкону, графам Оксфорду, Дерби, Ретленду и некоторым другим авторам. Литературное творчество в средние века редко приносило материальные и иные блага, гораздо чаще оно было поводом для преследований и поношений. Поэтому многие выдающиеся произведения выходили в свет анонимно или под псевдонимами, иной раз и до сих пор неразгаданными. Немало было случаев, когда безвестный автор подписывал свое произведение именем уже умершего классика. Под именами Платона, Аристотеля, Цицерона, Сервантеса, а также многих святых отцов христианской церкви выходили книги, принадлежащие совсем другим авторам, обладающим нередко выдающимися способностями, но не жаждущими при этом ни славы, ни почета. Эти примеры своеобразного «антиплагиата» случались и в русской литературе.

Нередки были, впрочем, в истории литературы примеры и прямого плагиата. В ХV-веке венецианец Альционо напечатал в своих сочинениях трактат «О славе», принадлежащий перу Цицерона, предварительно уничтожив найденный им манускрипт этого трактата. В XVIII-м веке канцлер Парижского университета Барр издал большой труд по истории, включив в него около 200 страниц из сочинения Вольтера «История Карла XII». Плагиаторские наклонности были не только у Александра Дюма (отца), но и у Александра Дюма (сына). Последний, например, издал однажды во французском журнале под своим именем перевод рассказа А.С.Пушкина «Выстрел» из «Повестей Белкина». В России в 1837 году под именем Фаддея Булгарина вышла книга «Россия в историческом, географическом, статистическом и литературных отношениях». Книга шумно рекламировалась, но при этом выяснилось, что ее написал в действительности историк Н.А.Иванов, позднее профессор Казанского и Дерптского университетов. Этот историк не имел средств к изданию своей книги, и Булгарин, оказав автору материальную поддержку, потребовал, однако, чтобы книга вышла под его, Булгарина, именем. Известно также, что знаменитому русскому драматургу А.Н.Островскому в первые годы литературной деятельности приходилось отстаивать свое авторство от притязаний одного из артистов, вместе с которым он написал несколько сцен получившей одобрение публики комедии «Банкрот» («Свои люди – сочтемся»).

Но, пожалуй, ни одного из писателей столь упорно не сопровождали слухи и обвинения в плагиате, как М.А.Шолохова. Разговоры о том, что Шолохов не сам написал «Тихий Дон» возникли в литературных кругах сразу же после публикации в журнале «Октябрь» первой книги романа. Эти обвинения возникли первоначально в кругах РАППа, куда Шолохов вступил после публикации «Донских рассказов». Многие лидеры РАППа восприняли «Тихий Дон» как измену «пролетарской» литературе, они обвиняли Шолохова в «кулацком уклоне» и одновременно сеяли сомнение в авторстве романа, получившего сразу же большой успех у читающей публики. Еще в 1929 году Шолохов писал А.Серафимовичу: «Что мне делать, Александр Серафимович? Мне крепко надоело быть «вором». На меня и так много грязи вылили... Горячая у меня пора сейчас, кончаю третью книгу, а работе такая обстановка не способствует. У меня рука отваливается и становится до смерти нехорошо. За какое лихо на меня в третий раз ополчаются братья-писатели? Ведь это же все идет из литературных кругов».

«В годы, когда впервые был поднят вопрос об авторстве Шолохова, – пишет мне один из старейших литературоведов и редакторов, – я работал в Гослитиздате, с которым был связан Шолохов, тогда еще весьма скромный молодой человек. Мы, редакторы, естественно, прислушивались к происходившим спорам вокруг «Тихого Дона». Многие литераторы считали роман плагиатом. В самом начале 1929 года была создана комиссия для рассмотрения выдвинутых против Шолохова обвинений. Эта комиссия, как рассказывали, сличала подчерки, запрашивала черновики, которые он предъявить не мог. Никто не видел и не читал, например, рукописи романа «Донщина», который был, по свидетельству Шолохова, вчерне закончен еще в 1925 году, и из которого в «Тихий Дон» впоследствии было включено лишь около 2-ух печатных листов. (Общий объем «Донщины» составлял, по разным свидетельствам Шолохова, от 6 до 12 печатных листов). Правда, не все писатели, особенно начинающие, хранят свои черновики и ранние варианты».

Можно предположить, что на комиссию было оказано какое-то давление. Как раз в это время «Тихий Дон» прочитал И.Сталин, и было известно, что роман Шолохова ему понравился.

Могло сыграть роль и то обстоятельство, что председателем комиссии был А.Серафимович, который явно покровительствовал Шолохову. Нельзя забывать, что Серафимович считался тогда честнейшим, непогрешимым арбитром в литературе. Во всяком случае комиссия отвергла обвинения Шолохова в плагиате, как необоснованные. 29 марта 1929 года в «Правде» было опубликовано на этот счет «Письмо в редакцию», подписанное А.Серафимовичем, Л.Авербахом, В.Киршоном, А.Фадеевым и В.Ставским. В письме говорилось, что слухи о том, что роман Шолохова является плагиатом с чужой рукописи распространяются «врагами пролетарской диктатуры». «Чтобы неповадно было клеветникам и сплетникам, – заявляли авторы письма, – мы просим литературную и советскую общественность помочь нам в выявлении конкретных носителей зла для привлечения их к судебной ответственности».

«Письмо в редакцию» не содержало никаких убедительных доводов по поводу авторства Шолохова, и потому, несмотря на угрозы, слухи продолжали распространяться По свидетельству Д.Б-го, его близкий друг писатель Борис Горбатов неоднократно высказывал сомнения в авторстве Шолохова. Такие же сомнения высказывали писатели Д.Петров-Бирюк, Ал.Бибик и такой старейший русский писатель как Новиков-Прибой. Не слишком удачной была и первая встреча М.Шолохова с А.М.Горьким, организованная И.С.Шкапой. По свидетельству последнего, Горький был удивлен не только молодостью Шолохова, но и его явной ограниченностью и робостью. В беседе с Горьким Шолохов был застенчив, сконфужен и отвечал на вопросы Горького какими-то односложными, невыразительными фразами. «Странно, странно», – задумчиво говорил после этой встречи Горький своему тогдашнему помощнику Шкапе.

Правда, в разговорах и слухах того времени не всплывало имени Ф.Д.Крюкова. Революция была столь решительным поводом в жизни страны, что о многих известных еще 10 лет назад писателях почти полностью забыли. Говорили вообще о каком-то белоказачьем офицере, дневник или незаконченный роман которого нашел в полевой сумке после смерти этого офицера молодой Шолохов. Называли также донского атамана П.Краснова, автора нескольких романов о донском казачестве, некоторые из этих романов были изданы уже в эмиграции.

Имя Крюкова, как автора первоначальной редакции «Тихого Дона», стало появляться только в 1937-1938 гг. В это время, по свидетельству Д.Петрова-Бирюка, в ростовский обком партии и в редакцию газеты «Молот» стали приходить письма от отдельных казаков, которые обвиняли Шолохова в плагиате. Появление рукописей и материалов Крюкова у Шолохова связывалось в ряде писем с именем П.Громославского, полкового писаря, казака, находившегося рядом с Крюковым при смерти последнего. Через три года дочь Громославского, Мария Петровна, стала женой молодого писателя Шолохова, вернувшегося из неудачной поездки в Москву. Однако никакого доверия ко всем этим письмам по тем временам, конечно, не было, правдивое письмо часто трудно было отличить от злонамеренного доноса или клеветы, и большинство подобного рода писем передавались в органы НКВД.

Были арестованы не только некоторые из отправителей этих писем, но и один из их получателей – писатель Петров-Бирюк, проведший в ростовской тюрьме более двух лет и реабилитированный только в 1939 году.

О Ф.Д.Крюкове подробно мы будем говорить в четвертой главе. Здесь следует сказать о нем только то, что в первые 18 лет ХХ века он был довольно известным писателем народного толка, общественным публицистом, одним из редакторов либерального журнала «Русское богатство», во главе которого стоял В.Короленко.

Основной темой творчества Крюкова была жизнь донского казачества, к которому и сам он принадлежал по происхождению. Вступив в литературу еще в 90-е годы XIX века, Ф.Д.Крюков опубликовал в разных изданиях много рассказов и повестей, лишь малая доля которых объединена в сборниках «Казацкие мотивы» (1907) и «Рассказы» (1914). Народник и социалист по своим убеждениям Крюков в 1918 г. был секретарем Донского Войскового круга, он принял участие в гражданской войне на Дону в качестве офицера Донской армии. При отступлении этой армии на Кубань Ф.Д.Крюков, как и тысячи других казаков, умер от сыпного тифа, В некрологе по поводу смерти Крюкова, опубликованным журналом «Вестник литературы», говорилось: «Чуткий и внимательный наблюдатель, любящий и насмешливый изобразитель простонародной души и жизни Ф.Д.Крюков принадлежит тем второстепенным, но подлинным созидателям художественного слова, которыми по праву гордится русская литература. Отдельные фигуры его произведений не запечатлеваются в мыслях читателя, как вековечно живые обобщения человеческих судеб и обликов, но из всей совокупности его рассказов о жизни народа неизменно встает один многообъемлющий образ – образ этого народа, встревоженного, ищущего, болезненно приспосабливающегося к сумятице, взбудоражившей его быт и душу в последние четверть века. Эту мятущуюся народную душу Крюков изображал и в мирном течении повседневного быта, и в острых столкновениях с новизной, изображал вдумчиво, внимательно, с той строгой простотой и душевной честностью, которые естественно вытекали из его прямой и ясной натуры. Особенно отчетливое выражение находила эта художественная честность в его превосходном языке, в сочной, жизненной областной речи его героев, даже в необходимых преувеличениях шаржа, не отдающей ни кабинетной выдумкой, ни словарной находкой... Мягкий юмор, забавный и часто трогательный, был любимой атмосферой его рассказов

Разговоры и сомнения по поводу авторства Шолохова возобновились в середине 60-х годов, особенно после публикации ростовской газетой «Молот» статьи Вл.Моложавенко «Об одном незаслуженно забытом имени», посвященной памяти Ф.Д.Крюкова. Кратко обрисовав литературный и жизненный путь Ф.Д.Крюкова, которого «по праву можно считать одним из крупнейших донских литераторов дореволюционного периода», Моложавенко утверждал, что память о Крюкове и поныне сохранилась в любой казачьей станице. По свидетельству Моложавенко, еще до войны Крюков начал писать большой роман из казачьей жизни. Судьбу писателя, покинувшего Дон зимой 1920 года вместе с отступавшими белоказачьими отрядами, автор статьи в газете «Молот» сравнивал с судьбой Григория Мелехова. О последних днях жизни Крюкова ВЛ.Моложавенко писал:

«В жарком тифозном бреду, когда не удавалось на миг-другой взять себя в руки, укоризненно оглядывал (Крюков) станичников, сманивших его в эту нелегкую и ненужную дорогу, судорожно хватался за кованый сундучок с рукописями, умоляя приглядеть: не было у него ни царских червонцев, ни другого богатства, кроме заветных бумаг. Словно чуял беду и, наверное, не напрасно... Не до бумаг было станичникам, бежавшим от наступавшей Красной Армии. Бесследно исчезли рукописи, а молва о Крюкове-отступнике в немалой степени способствовала тому, чтобы о нем долгие годы не вспоминали литературоведы и не издавались его книги».

В литературных кругах мне рассказывали, что номер газеты «Молот» со статьей Моложавенко долго скрывали от Шолохова. Он узнал об этой статье от одного из своих посетителей лишь много месяцев спустя. Шолохов был разгневан и потребовал опровержения. Не найдя поддержки в областных организациях, он обратился к друзьям в Москве. В результате 14 августа 1966 года, т.е. через год, в газете «Советская Россия» была опубликована статья А.Подольского «Об одном незаслуженно возрожденном имени». Приведя несколько цитат из выступлений Ф.Д.Крюкова в 1918-1919 гг. с критикой большевиков и их политики на Дону, А.Подольский называет «заклятым контрреволюционером», «белогвардейским глашатаем», «густопсовым белогвардейцем» и «идейным вдохновителем калединщины». Подольский приводит заявление двух старых большевиков о том, что «все трудовое население Дона питает ненависть к этому палачу». Затем автор статьи пишет: -

«Со слезой живописуя «трагическую гибель» писателя на берегу Егорлыка, Моложавенко сокрушается, что вместе с ним бесследно исчезли и его рукописи. Какие это были рукописи? Между строк указывает намек, что с кованным сундучком канул в Лету по крайней мере еще один «Тихий Дон». Эта мысль возникает у читателя, тем более что дальше рассказывается как казак Глазуновской станицы, будучи еще студентом, стал писать маленькие рассказы, подражая Чехову, а потом стал «Глебом Успенским донского казачества». Заканчивается статья в «Советской России» следующим многозначительным заявлением: «С тех пор как в «Молоте» была опубликована статья В.Моложавенко, прошел год. Времени, пожалуй, более чем достаточно, чтобы обкому партии и его газете, донским организациям писателей и журналистам, литературоведам и историкам выработать вполне определенную точку зрения на творчество Крюкова. Сделать это особенно важно потому, что восстановление литературного имени приводит к политической амнистии одного из тех, кто стоял в годы революции по ту сторону баррикад... Вся наша страна готовится к 50-летию Советской власти. Надо бережно, со всей ответственностью восстанавливать ее героические страницы. Надо, чтобы на эти страницы не попадали под каким-либо предлогом враги революции, ненависть к которым никогда не исчезнет у советского народа. Восстанавливать надо только чистые, светлые, несправедливо почему-то забытые имена».

Мы видим, что рассуждения А.Подольского вполне следуют логике обскурантизма и непримиримости сталинской эпохи. Как известно, «по ту сторону баррикад» оказалось немало крупнейших писателей начала ХХ века: Бунин, Куприн, Алексей Толстой, Гумилев, И.Шмелев, Цветаева, И.Сургучев, Леонид Андреев и другие. С резкой критикой большевиков выступал и друг Ф.Крюкова выдающийся русский писатель В.Короленко. Против Октябрьской революции и диктатуры пролетариата выступал вначале и А.М.Горький. Все это не помешало впоследствии восстановлению литературного имени этих писателей и изданию их произведений, что, разумеется, вовсе не равнозначно политической амнистии. Между тем произведения Ф.Крюкова, несмотря на их немалую художественную и социальную ценность, не переиздавались в советские годы ни разу, и это самой по себе становится странным.

Нельзя не отметить, что всякого рода слухам о плагиате способствует и позиция самого М.А.Шолохова. В исторических романах, а тем более при создании крупных эпических произведений использование всякого рода мемуаров, дневников, различного рода частных архивов является не только обычным, но и необходимым. Исследователи творчества Л.Н.Толстого могут сегодня довольно точно назвать, какие мемуары использовал этот великий писатель при создании своей эпопеи «Война и мир», а также и ряда других произведений (например, «Хаджи Мурата» и др.). Между тем Шолохов почему-то упорно отказывается назвать источники и мемуары, которыми он пользовался при написании «Тихого Дона». Поэтому многочисленным исследователям его творчества приходится чаще всего заботливо обходить эту проблему.

Различного рода сомнения в авторстве Шолохова высказывались и за границей. Так, например, в журнале «Хэрпэрс мэгэзин» (США) в сентябре 1969 года американский драматург Артур Миллер писал, что вовсе не Шолохов создал «Тихий Дон», но именно Шолохов загадочным образом стал его автором.

В последние месяцы разговоры и сомнения насчет авторства «Тихого Дона» вновь стали возникать в литературных кругах прежде всего в связи с изданием в Париже книги литературоведа Д. «Стремя «Тихого Дона». Инициатива этого издания принадлежит лауреату Нобелевской премии по литературе А.И.Солженицыну, который написал предисловие к книге Д. И литературовед Д., и Солженицын считают основным автором «Тихого Дона», или, вернее, наиболее вероятным автором эпопеи Ф.Д.Крюкова, а Шолохова – лишь ухудшившим роман «соавтором».

Не являясь литератором, я все же решил высказать по этой вот уже 45 лет вызывающей различные дискуссии проблеме некоторые соображения, которые представляются мне существенными. Я решил сделать это не только потому, что «Тихий Дон» и сегодня остается одним из моих любимых произведений, но также и потому, что в последнее время я много и основательно изучал историю донского казачества в 1917-1921 годах.

* * *

Всякое великое произведение художественной литературы отличается рядом особенностей, рядом отчетливых характеристик, которые являются как бы слепком личности автора в пору создания шедевра. Конечно же, личность автора в дальнейшем может существенно измениться, при этом возможно не только развитие, но и деградация. Но в пору создания книги фиксация почти точная. «Личность автора, – как справедливо заключает в письме ко мне один публицист, – может быть «равной» созданию, может быть «большей» его (правило айсберга: видно меньше, чем скрыто под водой). Но никогда слепок не может быть «больше» авторской личности, а наружный лед больше подводной части! Мы в тонкостях и деталях восстанавливаем личность безымянного автора «Слова о полку Игореве». Вышел бы роман «Война и мир» анонимно, мы бы без особого труда выяснили и доказали, что ни Некрасов, ни Тургенев, ни кто-либо иной из великанов литературы 60–70-х годов XIX века создать его не мог. Метод исключения наверняка указал бы на участника недавней войны, помещика и т.п., словом, на писателя из Ясной Поляны». Как пишет другой мой корреспондент Г.Файн, – «не только тема, набор художественных средств, своеобразие языка и стиля, политические идеи составляют неповторимую индивидуальность художника, но прежде всего концепция мира, его концепция человека, выявляемые при анализе его художественного метода. Толстой мог писать и о крестьянах («Власть тьмы»), он мог быть сатириком («Плоды просвещения»), он мог выступать за патриотическую идею («Севастопольские рассказы») и против нее, он мог пользоваться как инструментом скрупулезного анализа микродвижений души («Смерть Ивана Ильича»), так и кистью монументалиста.., он только не мог перестать быть Львом Толстым, т.е. видеть и трактовать мир, как, скажем, Боборыкин или Мордовцев».

Можно ли и нам с такой именно стороны подойти к анализу «Тихого Дона»? Можно ли и нам представить на время, что этот самый крупный из эпических романов ХХ-го века вышел в свет анонимно, а затем, анализируя главные и определяющие черты его автора, поискать его среди писателей первой четверти ХХ-го века?

Некоторые из наших оппонентов считают, что такой метод, как метод определения автора анонимного произведения посредством анализа различных особенностей этого произведения неприменим в литературоведении. «А если бы как анонимное произведение, – говорится в одном из полученных нами писем, – вышел спектакль «Горе от ума»? Или «Золотой теленок» и «Двенадцать стульев»? Или «В стране поверженных» (это после «Брусков»)? Или «Далеко от Москвы»? И т.д. Понятно, что все это по сравнению с колоритностью и величием «Тихого Дона» менее значительные и масштабные произведения. Но я хочу подчеркнуть неправомерность вообще такой постановки вопроса. Она дает безграничную свободу для «изысканий и измышлений. Мало ли в истории литературы писателей одной книги? Писателей, которые создали только одно выдающееся художественное произведение после нескольких крайне посредственных книг и которые впоследствии так и не смогли создать ничего значительного и заметного»?

Конечно, в этих выражениях есть свой резон. Как и всякий метод, метод определения неизвестного нам автора по тексту, содержанию и стилю его произведения не может считаться ни единственным, ни исчерпывающим. Если бы, например, роман «Далеко от Москвы» вышел в свет в 1948 году не под фамилией никому дотоле неизвестного дальневосточного писателя Василия Ажаева, а анонимно, то вряд ли кто-либо из специалистов-литературоведов смог бы определить его автора, скромного сотрудника журнала «Дальний Восток», издавшего перед тем два ничем не примечательных сборника рассказов. К тому же полученный журналом «Новый мир» первоначальный текст романа «Далеко от Москвы» подвергся здесь довольно значительной доработке и редактированию, в которых принимали участие и такие видные писатели, как Ф.Вигдорова и К.Симонов.

И тем не менее даже в случае, когда мы имеем дело со средним или даже крайне посредственным произведением, изданным анонимно, метод определения автора по тем или иным особенностям его текста является вполне законным и научным методом и широко применяется и в литературоведении, ив некоторых весьма далеких от литературоведения научных и ненаучных учреждениях.

Определение подлинного автора по тому или иному тексту (анонимному или псевдонимному) стало в последние годы одним из важных методов так называемого контент-анализа, для этой цели используется даже электронно-вычислительная техника.

Тем более правомерен подобный метод при изучении текстов выдающихся литературных произведений. Как известно, по вопросу об авторстве «Слова о полку Игореве» существует множество интересных и оригинальных исследований. Стоит упомянуть здесь об одном из последних и лучших исследований этого великого русского эпоса XII века – книге академика Б.Рыбакова «Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве» (М., 1972).

Академик Рыбаков ясно отдает себе отчет в крайней трудности поставленной им задачи. Великие писатели часто обладают способностью не только использовать разные жанры литературы, но и писать, казалось бы, разным языком. И «Полтаву» и «Историю Петра Великого» написал А.С.Пушкин. Но, как правильно отмечает Рыбаков, «если бы одно из этих произведений было анонимно, то определить принадлежность одному автору сухого, почти летописного подбора фактов в одном случае и вдохновенной поэмы с широкими историческими обобщениями – в другом, было бы очень трудно».

И тем не менее Б.Рыбаков не считает поставленную им задачу вообще неразрешимой. Ибо нам сегодня известны почти все сколько-нибудь значительные русские летописцы с их различной манерой письма, с их различной придворной или церковной принадлежностью, с их политическими симпатиями и антипатиями. Между тем «Слово о полку Игореве», как указывает Рыбаков, «все заполнено личностью его автора; все оценки, призывы, намеки, – все окрашено авторским отношением к людям и событиям. Авторский подтекст настолько сливается порой с речами героев, что даже знаменитое «Златое слово» Святослава Всеволодовича некоторые исследователи хотят приписать самому автору. Автор «Слова о полку Игореве» ничего не говорит о себе, но своим живым, страстным отношением к современникам и событиям, к людям далекого прошлого, своим знанием различных разделов жизни он с достаточной полнотой раскрывает себя.

Академик Рыбаков не является специалистом по стилистике и потому он заранее оговаривает используемые им способы исследования: «Принцип поиска: поэта, поднявшегося на орлиную высоту над феодальными границами и княжескими сварами, окинувшего своим мысленным взором всю Русь, пол-Европы и необъятную Половецкую степь, поэта, смело судившего князей и их предков следует искать среди сильных мира. Равнодушие автора поэмы к церковности, смелое использование языческой архаики, предвосхищение идеи Возрождения, полное отсутствие христианского провиденциализма – все это, а также прекрасное знание военного дела заставляют нас исключить из поиска церковные круги и искать великого поэта в боярско-княжеской среде. С другой стороны, глубокая историческая эрудиция автора «Слово о полку Игореве», историчность его мышления, постоянное стремление сопоставить между собой различные исторические эпохи и отыскать в прошлом истоки общерусских бед ведут нас в еще одном направлении – к плеяде русских летописцев второй половины XII века. По средневековым воззрениям поэты и историки занимались одним и тем же делом – воспевая или описывая героические воинские подвиги».

Проведя затем огромную работу по сопоставлению русских летописей со «Словом», проанализировав политические симпатии автора «Слова», его исторические взгляды, отметив не только прекрасное знание анонимным автором военного дела, но и принятых в XII веке аристократических забав, сопоставив между собой многие гипотезы и исследования А.А.Шахматова, М.Д.Приселкова и Д.С.Лихачева, академик Б.Рыбаков приходит к выводу, что наиболее вероятным автором «Слова о полку Игореве» является тот «единственный русский летописец-киевлянин второй половины XII-го века, который не принадлежал к церковникам, хорошо знал военное дело, широко смотрел на всю Русь, был озабочен обороной ее от половцев и достаточно смело судил князей с патриотических позиций». Такой главной и исключительной фигурой русского летописания XII-го века, по всем основным признакам совпадающей с автором «Слова о полку Игореве», был киевский летописец Петр Бориславович. Его-то и считает Б.Рыбаков создателем этого великого русского эпоса, отмечая, конечно, что речь идет все же не о неопровержимом решении, а о гипотезе, ибо еще нельзя с абсолютной достоверностью судить о том, был ли Петр Бориславович автором «Слова» или современным ему двойником.

Итак, попробуем и мы с такой же позиции подойти к анализу «Тихого Дона». Какие же в этом случае можно указать главные и определяющие черты создателя этой великой эпопеи?

а) Любовь к казачеству, трагедию которого
автор не только постиг, но и воспринял как собственную трагедию.

Эту особенность авторского взгляда на казачество отметил еще и А.М.Горький, он указывал в одной из статей, что автор «Тихого Дона»... «пишет как казак, влюбленный в Дон, в казацкий быт, в природу».

«Ломок и неровен художественный строй «Тихого Дона», – писал в 1931 году известный советский критик С.Динамов, – различны в нем, хотя и одним узлом завязаны – начала и концы. Но есть в его кипящем многообразии и некое единство. Это отношение автора к привольной и сытой казацкой жизни, не разворошенной еще войной и революцией. Полной – до краев мерой – отмерена им бережливая любовь к этой обильной жизни. Все здесь кажется ему важным и значительным, мелочи вырастают в крупное, достойное внимания, детали обретают свою ценность».

Любопытно отметить, что в западных странах, где первые книги «Тихого Дона» имели большой успех, все почти критики, еще не слишком хорошо осведомленные насчет происхождения и биографии автора, были крепко уверены, что он донской казак. «Автор Тихого Дона» – казак, крепчайше связанный с родной землей». Автор всецело сливается со своими героями из семьи Мелеховых, казаками и земледельцами». «Будучи казаком Донского края, автор изобразил широкую и монументальную картину казачьей жизни в годы войны, мира, революции и гражданской войны». Это лишь немногие отрывки из западной прессы начала 30-х годов.

Как известно, казачество было особым военно-земледельческим сословием в царской России. Первоначально казачество образовалось еще в ХIV-ХУ-м веках – главным образом из беглых крестьян, холопов и горожан, укрывавшихся в вольных степях юго-запада и юго-востока от крепостной неволи и угнетения. Преобладающим занятием казаков была охота, рыбная ловля, бортничество, позднее они приобщились к земледелию и скотоводству. Казачьи дружины часто совершали набеги на турецкие и татарские земли и на купеческие караваны. Особое положение на границах страны, необходимость защищаться от притязаний московского царя и других государств потребовали от казаков создания специфической военной организации, которая пронизывала всю жизнь и весь быт казачества. По мере усиления и расширения Российской империи русские цари все настойчивее стали добиваться подчинения казачьих областей. Эта борьба, принимавшая подчас кровавый характер, не могла не закончиться победой централизованного русского государства. Однако, подчинив казачество, царские власти удержались от закрепощения казаков и от раздачи их земель русскому дворянству. Царское правительство понимало важность существования на границах империи особых военно-казачьих общин. Потому по мере расширения границ империи здесь возникали новые казачьи районы, появлялись новые хутора и станицы. К началу ХХ-го века в России было 12 казачьих районов и казачьих войск, из которых самым большим было Всевеликое Войско Донское. На фронтах первой мировой войны сражались около 100 донских казачьих полков, не считая других более мелких подразделений (отдельных батарей, отдельных сотен пластунцев и др.). Казачьи войска имели свои земли, капиталы, промышленные предприятия, коннозаводские хозяйства, а также особое управление. Все казаки должны были нести воинскую повинность, они числились на военной службе с 18 до 33-летнего возраста. При этом как строевого коня, так и прочее личное военное снаряжение казак должен был справлять за свой счет. С другой стороны, средний земельный пай казака заметно превосходил земельный надел среднего русского крестьянского хозяйства. За казачеством были сохранены и многие другие привилегии, которые и делали его особым сословием, в котором, несмотря на все его внутренние имущественные и социальные различия, сохранялось все же особое самосознание, близкое к национальному самосознанию («Мы не русские, не мужики и не хохлы»). Казаки дорожили своим званием не только из-за связанных с ним привилегий, но и из гордости за долгую и славную, по их представлениям, историю донского казачества.

Автор «Тихого Дона» не скрывает темноты большей части казачества, сохранившихся в его быту многих диких нравов и обычаев. Он показывает нам и казаков насильников, мародеров, усмирителей. Но он также показывает нам и многие привлекательные черты казачьего быта и казачьих традиций. «Тихий дон» далек от идиллий, – пишет Ф.Бирюков. – Допотопная старина, патриархальщина, дикие суеверия, бытовая отсталость, порой ужасная и отвратительная, тоже вошла в роман. Но неизмеримый перевес положительного, светлого, нерастраченность силы, богатырская неодолимость, здоровое начало – все это на чем держится «Тихий Дон», отличает его от мрачных повестей и романов с нагнетанием ужаса и прямой несообразностью, уклоном в биологизм, нудное бытописательство или пейзанство».

И, действительно, автор «Тихого Дона» неоднократно подчеркивает огромную любовь казаков к земле, К труду, их воинскую доблесть и мужество, большую физическую силу. Автор «Тихого Дона» подчеркивает также и развитое у многих казаков чувство собственного достоинства, их лихость и широту, их чувство общества, их готовность и в бою и в труде поддержать друг друга. Во многих местах своей книги автор как бы любуется казачеством, этим своеобразным племенем, этой особой и сильной породой русских людей. Мы читаем, например, в романе: «С истинно британским высокомерием смотрел он (английский полковник) на разнохарактерные смуглые лица этих воинственных сынов степей, поражаясь тому расовому смещению, которое всегда бросается в глаза при взгляде на казачью топу: рядом с белокурым казаком-славянином стоял типичный монгол, а по соседству с ним черный, как вороново крыло, молодой казак, с рукою на грязной привязи, вполголоса беседовал с седым библейским патриархом, – и можно было биться об заклад, что в жилах этого патриарха, опирающегося на посох, одетого в старомодный казачий чекмень, течет чистейшая кровь кавказских горцев».

Подъесаул Атарщиков, которому автор «Тихого Дона» явно симпатизирует, противопоставляя его в ряде эпизодов Листницкому, говорит:

« – Ты понимаешь, Евгений... Я до чертиков люблю Дон, весь этот старый, веками складывавшийся уклад казачьей жизни. Люблю казаков своих, казачек – всех люблю! От запаха степного полынка мне хочется плакать... И вот еще, когда цветет подсолнух и над Доном пахнет смоченными дождем виноградниками, – так глубоко и больно люблю...»

И автор «Тихого Дона» также сильно любит своих казаков и казачек. Вот, например, Григорий Мелехов, вернувшись с войны домой, думает, глядя на Наталью и Дарью:

«Казачку из всех баб угадаешь. В одежде привычка, чтоб все на виду было, хочешь – гляди, а не хочешь – нет. А у мужичек зад с передом не разберешь, – как в мешке ходят».

Казачки в «Тихом Доне» почти всегда красивы. «С крыльца сошла хозяйка, высокая, красивая и дородная, что боярыня, казачка. Рукава розовой вобранной в юбку рубахи на ней были засучены, оголяя смуглые точеные руки. Она несла цыбарку: широко и вольно, свойственной лишь казачкам щеголеватой походкой прошла на коровий баз».

«Молодая, низенькая, но складная, как куропатка, казачка со смуглым лицом и черными, лепными бровями, стоя спиной к печи, вязала чулок».

«Навстречу ему, на прекрасном темногнедом коне наметом скакала баба. Конь под ней был оседлан богатым седлом, нагрудная прозвездь и уздечка посверкивали серебром, даже крылья седла были нимало не обтерты, а подпруги и подушка лоснились глянцем добротной кожи. Баба умело и ловко сидела в седле, в сильной смуглой руке твердо держала правильно разобранные поводья... Прохор, любуясь круглым, красивым лицом казачки, с удовольствием вслушиваясь в мягкий тембр ее низкого, контральтового голоса, крякнул...»

б) Неприязнь к «иногородним».

Сколь очевидна любовь автора «Тихого Дона» к казачеству, столь же очевидна его неприязнь ко всем группам и слоям «иногородних», т.е. к той части населения Донской области, которая не принадлежала к казачьему сословию. Этот вопрос об отношениях между казачеством и «иногородними», как они видятся автору «Тихого Дона», подробно и убедительно рассмотрен в упомянутой нами выше книге Д. «Стремя «Тихого Дона» (и,надо6 пожалуй, отметить, что это единственный вопрос, который действительно основательно и всесторонне исследован в этой книге).

«Верхнедонской хутор Татарский, – пишет Д. – со всеми его ериками и левадами, дается (в «Тихом Доне») первым планом и всегда находится в центре внимания читателя, но ограниченный этот мирок, напоенный соками Обдонья, кажется огромным, благодаря тому, что на него проецированы события всероссийского разворота. На переднем плане романа – Донщина, представленная разнообразнейшим составом народных персонажей и подлинная их , для России значительная самобытность раскрыта не в отъединенности, а в органической, исконной связи с всероссийским бытием, хотя связь эта и равнозначна борьбе казачества со всем «иногородним».

«Иногородние» даны в эпопее «Тихий дон» – глазами казачества, в их своеобычно-жестком, даже беспощадном видении, и это определяет особый поворот видения всего, что идет от Москвы... Глазами станичников татарского хутора неизбежно видит читатель местного богатея Мохова – Елизавету Сергеевну... Григорий Мелехов, а затем и Аксинья Астахова, представляют читателю петербургского барина (хотя и казачьего полка – есаула) Евгения Листницкого. Отец Евгения, русский генерал в отставке, рассмотрен читателем сквозь злополучную службу у него Григория Мелехова – как лихой охотник и лошадник и как типичный российский барин, каковые гнездились и в обдонских лощинах. С Осипом Давыдовичем Штокманом знакомится читатель через Федота Бодовского, прищурившего на него свои калмыцкие глаза, с такой же зоркостью, с какой прищуривал их на летящего дудака... Учителя Баланду, который живя революционной идеей, служит у Мохова и прирос к его дому, отнюдь не обращаясь со станичниками, характеризуют не столько его пылкие послефевральские речи на майдане в селе Татарском, – сколько поведение самих казаков, его слушающих. Одного из тех в белой гвардии, кто несмотря на служебное усердие – загубил дело добровольческой армии, типичного в этом смысле генерала Фицхелаурова, видит читатель не иначе, как разгневанным взором Григория Мелехова.

Главный герой «Тихого Дона» Григорий Мелехов почти всегда выражает авторское суждение об иногородних. Оно беспощадно в отношении представителей держимордства старого режима. Оно презрительно (не без сдержанности) в отношении русского барства и гуляющей офицерской золотой молодежи. Однако Григорий не может не уважать истинную храбрость и подлинный патриотизм, хотя бы и верноподданического характера. Отсюда решительный протест Григория – расстрелу Чернецова и офицеров его отряда. Этого же корня – восхищение Григория смелостью коммуниста Лихачева, зверски уничтоженного казаками, или истерический припадок, случившийся с Григорием после отчаянной схватки с храбрецами-матросами.

Создавая облик «иногороднего», человека пришлого, не понимающего жизни донских станичников и мешающих самоопределению «Тихого Дона» – автор тем не менее всегда устремлен к объективной правде и объективности исторической».

Любопытно сравнить в этом отношении «Тихий Дон» с трилогией Д.Петрова-Бирюка «Сказание о казаках».

Хотя автор этой трилогии пишет в основном о хоперском казачестве, главный герой его эпопеи приказчик Петр Ильин – «иногородний», которого к явному неудовольствию станичного атамана Беликова полюбила его дочь Параня. Ильин сочувствует большевикам, он активный участник небольшого созданного в станице социал-демократического кружка, и он никак не выражает желания стать казаком, чего добивается его тесть. Только по совету большевика Герасима Лукича, будущего красного комдива, соглашается Петр Ильин на прохождение довольно сложной и трудной процедуры получения казачьего звания.

«Не протився, – говорит Петру Герасим Лукич, – пусть тесть делает тебя казаком... Наши казачки не верят иногородним, презирают их. А когда будешь казаком – другое дело. Тебя будут уважать как своего чигомана. Не протився, наоборот, проси тестя устроить это дело быстрее». Это неплохо...»

И Петр Ильин, выполняя это «партийное поручение», не только соглашается стать казаком, но и еще будучи «иногородним» в штатской одежде самовольно выступает на проводимой в станице «джигитовке», проделывая на своем коне такие трюки, которые не сумел показать перед высоким начальством ни один казак. Подобного рода сцены совершенно немыслимы для «Тихого Дона», где соревнование в конских бегах между молодым казаком Коршуновым и русским дворянином Листницким кончается, как замечает Д., «победой доброго донского коня над призовой петербургской кобылой, и это наполняет гордостью не только победителя, но и всю станицу. «Тот же Митька Коршунов «огуливает полную барышню, дочь местного русского богатея Мохова (родом из «иногородних»), при этом ловкий казак и его почтенный дед (Гришака) глубоко уверены, что родитель девицы «за честь должен принять, что за его дочерью казак сватается».

Одним словом «иногородние» в «Тихом Доне» хотя и живут бок о бок с казаками, но отъединены от них как бы непреодолимой пропастью и они не только не могут привести Дон к какой-то лучшей жизни, но могут скорее погубить столь любимую автору «Тихого Дона» донщину. (Именно к иногородним относятся и слова автора эпопеи о «бурьянокопытном зле», со многих сторон отплетающем и удушающем казачество).

в) Труд казака-хлебороба как радость и праздник

Большинство русских писателей начала ХХ-го века изображали крестьянский труд как некую изматывающую тяжкую повинность, как жестокую необходимость их бытия. Совсем иное дело видим мы в «Тихом Доне», во всяком случае в первых его частях. Любой почти труд казака-хлебороба изображается как праздник, как радость. Для автора «Тихого Дона» свойственны своеобразный культ труда и земли. «С Троицы, – читаем мы уже в первых главах романа, – начался луговой покос. С самого утра зацвело займище праздничными бабьими юбками, ярким жнитвом завесок, красками платков. Выходили на покос всем хутором сразу. Косцы и грабельщицы одевались будто на годовой праздник. Так повелось исстари».

И между боями первой мировой войны и во время гражданской войны главные думы казаков о своем доме и о труде.

«Когда представлял себе (Григорий), как будет к весне готовить бороны, арбы, плести из краснотала ясли, а когда разденется и обсохнет земля, – выедет в степь; держась наскучившимися по работе руками за чапиги, пойдет за плугом, ощущая его живое биение и толчки; представлял себе, как будет вдыхать сладкий молодой травы и поднятого лемехами чернозема..., – теплело на душе».

г) Энциклопедичность познаний автора обо всем том,
что связано с донским казачеством.

Автор великолепно знает все прослойки казачьего общества, он точно описывает нам и молодых казаков и казаков-стариков, а также офицеров-казаков. Он дает нам великолепное описание хуторской интеллигенции, собравшейся у купца С.П.Мохова. Одновременно он рисует весь уклад и обстановку этого купеческого дома. Не менее точно рисует автор «Тихого Дона» обстановку и уклад имение казаков-помещиков Листницких, с тонким знанием дела дается описание помещичьей охоты, выезда и т.д. Автор «Тихого Дона» великолепно знает все тонкости и детали нелегкой военной службы казаков, и действительной службы, и летних военных сборов, и той особой внутренней атмосферы в казачьих сотнях и полках, которой не было в других, неказачьих формированиях. Автор с глубоким знанием дела описывает перевозку казачьих сотен по железной дороге и их конные переходы, обстановку и быт в штабах казачьих полков, осмотр лошадей при разгрузке, проведение мобилизации и т.д.

Автор «Тихого Дона» очень хорошо знает не только топографию разных районов (Москвы, Петрограда, Новочеркасска, Ростова), но и географию всей Донской области, ее села, станицы, станции.

В романе дается превосходное описание всех видов полевых работ от посева до уборки урожая, уход за скотом и притом применительно к казачьим хозяйствам, во многом отличным от крестьянских хозяйств на Дону и в других районах России. Автор «Тихого Дона» знает приметы погоды и все запахи казачьего трудового и домашнего быта. Он выказывает себя не только прекрасным знатоком степных донских трав, но знает и их лечебные свойства особенно при врачевании коней. Поражает его знание всех тонкостей кавалерийского и конного дела и вообще коня – этой главной любви казака. В «Тихом доне», – писал фольклорист И.Кравченко, – «читатель встречает художественное и в то же время этнографически точное изображение обряда проводов казака на службу, похоронного и свадебного обрядов, прощания казаков с Доном, описания донской одежды, обуви, вышивки, пляски, песенных мелодий, игры на гармошке, резьбы по дереву на избах и воротах, чеканки на оружии и т.д.».

Автор «Тихого Дона» великолепно знает всю историю донского казачества и особенно хорошо его историю в конце XIX – начале ХХ веков. Он рассказывает нам об участии казаков в боях на русско-германском фронте, обнаруживая при этом хорошее понимание всей стратегической обстановки, хода военных действий на разных участках фронта. Что касается истории гражданской войны на Дону и особенно истории и хода Вешенского восстания, то здесь автор обнаруживает такие познания, которых не было у историков 20-х годов. Нельзя не отметить при этом, что война изображается в «Тихом Доне» с разных точек наблюдения, так например, военные действия на русско-германском фронте даются через восприятие Григория Мелехова, и его брата Петра и через восприятие сотника Листницкого. Война дается и через ее восприятие глазами студента-добровольца, писавшего письмо-дневник и убитого в первые же месяцы войны. Разумеется автор «Тихого Дона» обнаруживает знание донского народного диалекта и применяет его в речи героев, и в авторской речи с исключительным искусством.

После всего сказанного можно лишь согласиться с одним из западных литературоведов, который, отмечая энциклопедичность познаний автора «Тихого Дона», его огромный жизненный опыт и зрелость мысли, назвал его «доктором социальных наук».

д) Сила и своеобразие художественного мастерства

В «Тихом Доне» есть немало слабо написанных страниц и глав, есть бледные и невыразительные образы. Однако большинство читателей просто не замечает этих слабых страниц, так захватывает их внимание, воображение и мысль художественная сила повествования. Трудно сказать, в чем сильнее проявляется талант (можно без преувеличения сказать – гений) автора: в мастерском ли построении сюжета, в психологической глубине и «зримости» как главных действующих лиц, так и эпизодических героев, в сочности диалогов, в эпической силе батальных сцен, в открытой страстности и одновременно сцен любовных, в картинах природы, в ненавязчивом юморе.

Мастер художественной детали, автор «Тихого Дона» достигает максимума выразительности, используя минимальное количество слов. Язык «Тихого Дона», конечно, уникален. Автор романа превосходно знает казачий донской диалект и применяет его в речи героев и в авторской речи с исключительным искусством. Но он также хорошо знает и владеет и всеми другими пластами русской лексики и стилистики. Он очень точно передает манеру речи не только простых казаков, но и дворянства (Листницкие), а также большевистских агитаторов, речь сельских интеллигентов, русского генералитета, украинизированную речь и пр..

И в языке и в образах «Тихого Дона» мы можем определить глубокое влияние Л.Толстого (явные параллели Анной Карениной и Аксиньей, между сомнениями Григория Мелехова, впервые убивающего на войне и подобными состояниями Николая Ростова и др.), Тургенева (особенно в пейзажах), Чехова, Бунина, автор «Тихого Дона» хорошо знает Блока и Мережковского. Вместе с тем у автора «Тихого Дона» есть и многие отличительные черты, которые позволяют «узнать» этого крупного и самобытного прозаика среди других русских писателей.

В первую очередь это, конечно, мастерское использование донского казачьего диалекта и в авторской речи, и в речи казаков-героев романа. Следует согласиться с Л.Якименко, что язык «Тихого Дона» «одно из самых удивительных явлений русской и мировой литературы ХХ-го века», что автор этого романа «впервые после Пушкина зачерпнул с такой мощью из неисчерпаемой сокровищницы народно-поэтической живой разговорной речи народа».

Описания природы в «Тихом доне» не только ярки и выразительны, они не только связаны с событиями донской жизни и жизни героев романа. Главной особенностью «Тихого Дона» в этом отношении является то, что его автор глядит на природу глазами хлебороба-земледельца, глазами казака-воина. Вот, например, что пишет автор «Тихого Дона» в разных частях романа о дожде:

«Ветер скупо крошил дождевые капли, будто милостыню сыпал на черные ладони земли». «Отягощенную вешней жарой землю уже засевали первые зерна дождя». «Дремотно вызванивал по брезентовой крыше будки сеянный на сито дождь». «Небо, выстиранное дождем, строго и ясно».

А вот картины грозы на Дону: «Начали густеть за Доном лучи, лопались сухо и раскатисто громовые удары, но не падал на землю, пышущую горяченным жаром, дождь, вхолостую палила молния, ломая небо на остроугольные голубые краюхи». Или еще: «Небо нахмурилось. Молния наискось распахала взбугренную черноземно-черную тучу, долго копилась тишина и где-то далеко предупреждающе громыхал гром. Ядреный дождевой сев начал приминать травы».

Вот весеннее утро в марте 1914 года: «Ласковым теплом притулялось к оттаявшему бугру рыжее потеплевшее солнце, и земля набухла на меловых мысах, залысинами стекавших с обдонского бугра, малахитом зеленела ранняя трава». О рассвете автор пишет: «На синем пологе неба доклевывал краснохвостый рассвет звездное просо».

Но как только начинается мировая война, а затем и гражданская война пейзажи «Тихого Дона» меняются. Картины прекрасной и вечной природы не противопоставляются безобразию, происходящему на земле. Напротив, природа как бы соучаствует в сражениях, и это позволяет еще сильнее подчеркнуть отвращение автора к насилию и войне. Мы читаем в романе: – «По вдовьему... усмехалось обескровленное солнце»; «Большая Медведица лежит сбоку Млечного пути, как опрокинутая повозка с косо вздыбленным дышлом»; «Григорий пробрался в лес, торчавший позади окопов седой щетиной на черном черепе»; «лист от черенка наливался предсмертным багрянцем, и издали похоже было, что деревья в рваных ранах»; «на месяц бинтом легло облако»; «ветер безжалостно сорвал с месяца хлопчатый бинт тучи»; «над местечком в выси – рублевой раной желтый развал молодого месяца»; «лунный свет струился желтой гнойной сукровицей» и т.д.. (К сожалению в самых последних изданиях «Тихого Дона» многие из этих «военных» метафор и сравнений отсутствуют и литературоведы говорят об этом как о примере постоянной работы автора над языком романа и устранении «излишнего натурализма»).

Одной из самых важных особенностей «Тихого Дона» является то, что В.Литвинов и Л.Якименко называют материализацией чувств в поступке.

Эту же особенность романа отмечали и первые его критики. В «Тихом Доне», – писал, например, А.Селивановский, образы героев «раскрываются без подробных описаний психологических переживаний». Шолохов дает ключ к психологическим состояниям своих героев через их действия, через выражения их лиц, через напряжения их тел».

Автор «Тихого Дона» ставит своих героев в самые драматические ситуации, в романе сталкиваются люди сильных страстей, идет острая борьба различных общественных групп, читатель не бесстрастно следит за описываемыми событиями, он глубоко переживает судьбы героев этой эпопеи. Однако сам автор «Тихого Дона», с поразительным мастерством ведя напряженное повествование, почти ничего не говорит о переживаниях своих героев, да и сами они лишь изредка и лишь в нескольких словах говорят об этом. Мы как бы видим эти обуревающие людей сильные чувства, все происходит как в театре, где о чувствах героев говорят больше чем слова жесты, мимика, позы, интонация, и где мы забываем, что это театр, а не сама жизнь. В этом состоит один из секретов предельной экономности романа, когда при помощи нескольких фраз говорится больше, чем в других романах на десятке страниц. Показательно в этом отношении описание самоубийства генерала Каледина:

«Янов, принимая из рук швейцара шинель, услышав шум на лестнице, оглянулся. По лестнице, прыжками спускался адъютант Каледина – Молдавский.

– Доктора! Скорее!

Швырнув шинель, Янов кинулся к нему. Дежурный адъютант и ординарцы, толпившиеся в вестибюле, окружили сбежавшего вниз Молдавского.

– В чем дело? – крикнул, бледнея, Янов. – Алексей Максимович застрелился! – Молдавский зарыдал, грудью упал на перила лестницы.

Выбежал Богаевский, губы его дрожали, как от страшного холода, – он заикался.

– Что? Что?

По лестнице толпой, опережая друг друга бросились наверх. Гулко и дроботно звучали шаги бежавших. Богаевский, хлебая раскрытым ртом воздух хрипло дышал. Он первый с громом откинул дверь, через переднюю пробежав в кабинет. Дверь из кабинета в маленькую комнату была широко распахнута. Оттуда полз и курился прогорклый сизый дымок, запах сожженного пороха.

– Ох! ох! А-а-а-ха-ха! Але-о-ша!.. Род-но-о-о-ой... – слышался неузнаваемо страшный, раздавленный голос жены Каледина.

Богаевский, как при удушье, разрывая на себе ворот сорочки, вбежал туда. У окна, вцепившись в тусклую золоченую ручку, горбатился Карев. На спине его под сюртуком судорожно сходились и расходились лопатки, он крупно, редко дрожал. Глухое, воюще-звериное рыданье взрослого чуть не выбило из под ног Богаевского почву.

На походной офицерской койке, сложив на груди руки, вытянувшись лежал на спине Каледин. Голова его была слегка повернута набок, к стене; белая наволочка подушки оттеняла синеватый влажный лоб и прижатую к ней щеку. Глаза сонно полузакрыты, углы сурового рта страдальчески искривлены. У ног его билась упавшая на колени жена. Вязкий одичавший голос ее был режуще остр. На койке лежал кольт. Мимо него извилисто стекала по сорочке тонкая и веселая чернорудная струйка.

Возле койки на спинке стула аккуратно повешен френч, на столике часы – часы браслет.

Криво качнувшись, Богаевский упал на колени, ухом припал к теплой и мягкой груди. Пахло крепким, как уксус, мужским потом. Богаевский, – вся жизнь его в этот момент ушла в слух, – несказанно жадно прислушивался, но слышал только четкое тиканье лежавших на столике ручных часов, хриплый, захлебывающийся голос жены мертвого уже атамана, да через окно – обрекающее, надсадное и звучное карканье ворон».

В третьей книге романа имеется, например, сцена ареста казаков из хутора Татарского, которые, как мы знаем теперь, были отправлены в Вешенскую и там расстреляны трибуналом 15-й Инзенской дивизии. Арестованные также ждут самого худшего. Но об их переживаниях автор «Тихого Дона» не говорит почти ни слова, сами они также молчат и тем не менее мы видим, что делается у них на душе.

« – Через несколько часов на просторном моховском дворе, под присмотром милиционеров, уже сидели на дубах арестованные казаки. Ждали домашних с харчами и подводу под пожитки. Мирон Григорьевич, одетый как на смерть во все новое, в дубленый полушубок, в чирики и чистые белые чулки на выбор, – сидел с краю, рядом с дедом Богатыревым и Матвеем Кошулиным. Авдеич Брех суетливо ходил по двору, то бесцельно заглядывая в колодец, то поднимал какую-нибудь щепку и опять метался от калитки к крыльцу, утирая рукавом налитое, как яблоко, мокрое от пота лицо.

Остальные сидели молча. Угнув головы, чертили костылями снег. Бабы, запыхавшись, прибегали во двор, совали арестованным узелки, сумки, шептались. Заплаканная Лукинична застегивала на своем старике полушубок, подвязывала ему воротник белым бабьим платком, просила, глядя в потухшие, будто пеплом посыпанные глаза:

– А ты, Григорич, не горюй! Может, оно обойдется добром. Что ты так уж опустился весь? Гос-по-ди!...

Рот ее удлиняла, плоско растягивала гримаса рыдания, но она с усилием собрала губы в комок, шептала: «Проведать приеду... Грипку привезу, ты ить ее дюжей жалеешь...

От ворот крикнул милиционер:

– Подвода пришла! Клади сумки и трогайся! Бабы, отойди в сторону, нечего тут мокрость разводить!

Лукинична первый раз в жизни поцеловала рыжеволосую руку Мирона Григорьевича, оторвалась. Бычиные сами медленно поползли через площадь к Дону.

Семь человек арестованных и два милиционера пошли позади. Авдеич приотстал, завязывая чирик, и моложаво побежал догонять. Матвей Кашулин шел рядом с сыном. Майданников и Королев на ходу закуривали. Мирон Григорьевич держался за кошелку саней. А позади всех величавой тяжеловатой поступью шел старик Богатырев. Встречный ветер раздувал, заносил ему назад концы белой патриаршей бороды, прощально помахивая махрами кинутого на плечи шарфа».

Вот другая сцена. Степан Астахов, вернувшись из германского плена, приехал в Ягодное в имение Листницких к своей бывшей жене Аксинье.

«Как только вошли в Аксиньину комнату и присели, разделенные столиком, Аксинья, облизывая ссохшиеся губы, спросила:

– Откуда ты взялся?.. Степан неопределенно и неестественно весело, по-пьяному махнул рукой. С губ его все еще не сходила все та же улыбка радости и боли.

– Из плену... Пришел к тебе Аксинья...

Он как-то нелепо засуетился, вскочил, достал из кармана небольшой сверток и, жадно срывая с него тряпку, не владея дрожащими пальцами, извлек серебряные дамские часы-браслет и кольцо с дешевым голубым камешком. Все это он протягивал ей на потной ладони, а Аксинья глаз не сводила с чужого ей лица, исковерканного униженной улыбкой.

– Возьми, тебе берег. Жили вместе...

– На что оно мне? Погоди... – шептали Аксиньины помертвевшие губы.

– Возьми... Не обижай... Дурость нашу бросать надо...

Заслонясь рукой, Аксинья встала, отошла к лежанке.

– Говорили погиб ты...

– А ты бы рада была?

Она не ответила: уже спокойно разглядывала мужа всего, с головы до ног, бесцельно оправила складки тщательно выглаженной юбки.

Заложив руки за спину, сказала:

– Аникушкину бабу ты присылал?... Говорила что зовешь к себе... жить...

– Пойдешь? – перебил Степан.

– Нет, – голос Аксиньи звучал сухо. – Нет не пойду.

– Что так?

– Отвыкла, да и поздновато трошки... Поздно.

– А я вот хочу на хозяйство стать. Из Германии шел – думал, и там жил – об этом не переставал думать... Как же, Аксинья, ты будешь? Григорий бросил... Иль ты другого нажила? Слыхал будто с панским сыном... Правда?

Щеки Аксиньи жгуче, до слез, проступивших под веками отягощенных стыдом глаз, крыла кровь.

– Живу теперь с ним. Верно.

– Я не в укор, – испугался Степан. – Я к тому говорю, что, может, ты свою жизнь не решила? Ему ты ненадолго нужна, баловство... Вот морщины у тебя под глазами... Ведь бросит, надоешь ты ему – прогонит. Куда прислонишься? В холопках не надоело быть? Гляди сама... Я денег принес. Кончится война, справно будем жить. Думал сойдемся мы. Я за старое позабыть хочу...

– Об чем ты раньше думал, милый друг Степан? – с веселыми глазами, с дрожью говорила Аксинья и оторвалась от лежанки, в упор подошла к столу. – Об чем раньше думал? когда жизнь мою молодую в прах затолочил? Ты меня к Гришке пихнул... Ты мне сердце высушил... Да помнишь, что со мной сделал?

– Я не считаться пришел... Ты... почем знаешь...? Я, может, об этом изболелся весь. Может, я другую жизнь прожил, вспоминая...

– К тихой жизни поклонило? – яростно двигая ноздрями, спрашивала Аксинья. – Хозяйничать хочешь? Небось, детишков хочешь иметь, жену, чтоб стирала на тебя, кормила и поила? – И нехорошо, темно улыбнулась. – Нет уж, спаси Христос! Старая я, морщины вон разглядел... И детей родить разучилась. В любовницах нахожусь, а любовницам их не полагается... Нужна ли такая?...

– Значит – нет?

– Нет, не пойду. Нет.

– Ну бывай здорова. – Степан встал, никчемно повертел в руках браслет и опять положил его на стол. – Надумаешь, тогда сообщи.

Аксинья провожала его до ворот. Долго глядела, как из-под колес рвется пыль, заволакивает широкие Степановы плечи.

Бороли ее злые слезы. Она редко всхлипывала, смутно думая о том, что не сбылось – оплакивала свою, вновь по ветру пущенную жизнь...

На другой день Аксинья, получив расчет, собрала пожитки. Прощаясь с Евгением, всплакнула:

– Не поминайте лихом, Евгений Николаевич.

– Ну что ты, милая!... Спасибо тебе за все.

Голос его, прикрывая смущение, звучал наигранно-весело. И ушла. Ввечеру была на хуторе Татарском. Степан встретил Аксинью у ворот.

– Пришла? – спросил он улыбаясь. – Навовсе? Можно надежду иметь, что больше не уйдешь?

– Не уйду, – просто сказала Аксинья, со сжавшимся сердцем, оглядывая полуразрушенный курень и баз, бурно заросший лебедой и черным бурьяном».

Немногие другие писатели решились бы так смело обойтись без описания ночных раздумий и слез Аксиньи, заставивших ее переменить решение. А в «Тихом Доне» это описание оказывается излишним. Поступки изображены так, что в них аккумулированы чувства.

Из других особенностей художественного дара автора «Тихого Дона» отметим в заключение его мастерство портретной живописи. Портреты большинства героев «Тихого Дона» нарисованы, безусловно, рукой выдающегося мастера. Автор романа умело выделяет наиболее характерные и устойчивые черты своих героев, а также и какие-то мелкие, но характерные детали их облика. В своей портретной живописи автор «Тихого Дона» почти всегда использует «цвет» и, в соответствии с традициями Льва Толстого, он отмечает обычно впечатление, которое тот или иной человек производил или мог производить на окружающих. Поэтому портреты в «Тихом Доне» – это не холодные описания. Еще больше, чем картины природы, портреты в «Тихом Доне» проникнуты настроением, авторская речь здесь органически прорастает диалектизмами, ибо своих героев автор видит обычно глазами их соседей, однополчан, друзей и врагов.

Мастерство портрета проявляется уже на первых страницах романа при описании семьи Мелеховых.

«Под уклон сползавших годков закряжистал Пантелей Прокофьевич: раздался в ширину, чуть ссутулился, но все же выглядел стариком складным. Был сух в кости, хром (в молодости на императорском смотру на скачках сломал левую ногу), носил в левом ухе серебряную полумесяцем серьгу, до старости не слиняли в нем вороной масти борода и волосы, В гневе доходил до беспамятства и, как видно, этим раньше времени состарил свою когда-то красивую, а теперь сплошь опутанную паутиной морщин дородную жену.

Старший уже женатый сын его Петро напоминал мать: небольшой, курносый, в буйной повители пшеничного цвета волос, кареглазый; а младший Григорий в отца попер : на полголовы выше Петра, хоть на шесть лет моложе, такой же, как у бати, вислый коршунячий нос, в чуть косых прорезях подсиненные миндалины горячих глаз, острые плиты скул обтянуты коричневой румянеющей кожей. Так же сутулился Григорий, как и отец, даже в улыбке было у них обоих общее, звероватое».

Или вот портрет Митьки Коршунова:

«Идет Митька, играет концом наборного пояска. Из узеньких щелок желто маслятся круглые с наглинкой глаза. Зрачки – кошачьи, поставленные торчмя, отчего взгляд Митьки текуч, неуловим».

Или вот портрет генерала Каледина утром в день самоубийства:

«... Каледин пришел из своей квартиры позже всех. Он тяжело присел к столу, придвинул к себе бумаги. Верхушки щек его пожелтели от бессонницы, под выцветшими угрюмыми глазами лежали синие тени: словно тлен тронул и изжелтил его похудевшее лицо. Тщательно утюжа кипу телеграмм широкой белой ладонью, не поднимая опухших, затененных синью век, глухо сказал...»

В женских портретах автор «Тихого Дона» обычно очень подробно и тщательно описывает одежду, платье своих героинь.

Аксинья. «... На тяжелом узле волос пламенела расшитая цветным шелком шлычка, розовая рубаха, вобратая в юбку, не морщинясь охватывала крутую ее спину. Поднимаясь в гору, она клонилась вперед, ясно вылегала под рубахой продольная ложбина на спине. Григорий видел бурые круги слинявшей от пота под-мышками рубахи, провожая каждое ее движение».

Наталья. «... Под черной стоячей пылью коклюшкового шарфа, смелые серые глаза. на упругой щеке дрожала от смущения сдержанной улыбки неглубокая розовеющая ямка. Григорий перевел взгляд на руки: большие, раздавленные работой. Под зеленой кофточкой, охватившей плотный сбитень тела, наивно и жалко высовывались, поднимаясь вверх и врозь, небольшие девичье-каменные груди, пуговками торчали остренькие соски».

И так везде автор «Тихого Дона» не забывает сказать ни о «кружевных рукавах кофты» Ильиничны, ни о «зеленой шерстяной юбке Аксиньи», ни о «расшитой крестиками рубахе» Пантелея Прокофьевича, ни о «сатиновой синей рубахе» Григория.

В портретах казаков (как и в пейзажах) нередки в «Тихом Доне» сравнения, которые могут придти на ум только земледельцу-хлеборобу или казаку-воину. Например:

«...Разглаживая желтую коноплю свалявшейся бороды» «щеки его, усеянные черным жнивьем давно не бритой бороды»

«голубой шрам, перепахивая щеку, зарывается в кудели волос»

«поднимая широкую, что лошадиное копыто черную ладонь»

«дед-баклановец вскидывает голову, как строевой конь при звуке трубы»

«подкова зубов»

«Шея-то потонышала у тебя, как у быка после пахоты» и т.п.

Говоря о людях, явно не принадлежащих к числу его любимых героев, автор «Тихого Дона» тем не менее неизменно отмечает и то хорошее, что есть в этих людях. Не скрывает он и недостатков у своих любимых героев. Как отмечал немецкий писатель Вилли Бредель, «он показывает подлинно объективно в нежных, волнующих и ярких красках, как тех, так и других, искания тех и других, их заблуждения, их нерешительность и колебания, он изображает их в человеческом величии и человеческом несовершенстве. Он вскрывает происхождение их взглядов в их социальных и психологических основах. Он не судит и не осуждает, а показывает: такова жизнь».

Так, например, кулак Мирон Григорьевич не пользуется симпатиями автора, не любят его за жадность и казаки хутора. Но автору «Тихого Дона» по душе хозяйственность Коршунова и его трудолюбие. И хотя пошло прахом в гражданскую войну богатство Коршунова и источилась его мощь, тянет его к труду.

«Раньше времени высветила седина лисью рыжевень коршуновской бороды, перекинулась на виски и поселилась там. Да и в самом Мироне Григорьевиче свирепо боролись два этих начала: бунтовала рыжая кровь, гнала на работу, понуждала сеять, строить сараи, чинить инвентарь, богатеть; но все чаще наведывалась тоска, красила все в белый мертвенный цвет равнодушия. Страшные в своем безобразии кисти рук не хватались, как прежде, за молоток или ручную пилу, а праздно лежали на коленях, шевеля изуродованными работой грязными пальцами».

Сын Мирона Григорьевича – Митька – насильник и мародер, радующийся войне и готовый, по его словам, воевать еще пять лет. За изнасилования несколько раз судил его военно-полевой суд. Но вот чрезвычайно характерный для автора портрет этого будущего карателя и палача Донской армии:

«Улыбаясь, топтал Митька землю легкими ногами, было много в нем от этой звериной породы; в походке увалистой – шаг в шаг, в манере глядеть исподволь зелеными зрачкастыми глазами, даже в повороте головы: никогда не вертел Митька контуженной шеей – поворачивался всем корпусом, коли надо было оглянуться. Весь скрученный из тугих мускулов на широком костяке, был он легок и скуп в движениях, терпким запахом здоровья и силы веяло от него, – так пахнет поднятый лемехами чернозем в логу. Была для Митьки несложна жизнь, тянулась она пахотной бороздой, и шел он по ней полноправным хозяином. Так же примитивны и просты были его мысли: голоден – можно украсть хотя бы у товарища; износились сапоги – проще простого разуть пленного немца; проштрафился, надо искупить вину – и Митька искупал: ходил в разведку, приносил снятых им полузадушенных немецких часовых, охотником шел на рискованнейшие предприятия... И хотя в полку был на последнем счету, любили его казаки за веселый улыбчатый нрав, за похабные песни, за товарищество и простоту, а офицеры за разбойную лихость».

е) Личное участие в событиях

Для создания любого значительного художественного произведения недостаточно одного лишь сочетания воображения, фантазии и теоретических познаний. Необходимо, чтобы автор имел и достаточный жизненный опыт, хорошее знание людей и разного рода фактов повседневной практики. Все это в самых различных, конечно, сочетаниях и пропорциях находит свое отражение в его рассказах, повестях и романах.

Естественно поэтому, что вопрос о том – необходимо ли писателю лично участвовать в описываемых им событиях или по крайней мере видеть их, – не имеет однозначного решения. Есть жанры, при рассмотрении которых такой вопрос вообще не может возникать: исторический роман, фантастическая повесть, роман-биография. Вальтер Скотт не нуждался для написания своего романа в общении с Ричардом Львиное Сердце, Михаил Булгаков не мог путешествовать по древней Иудее, Станислав Лем не принимал участия в межгалактических полетах, а Стефан Цвейг не беседовал с Иозефом Фуше. Можно поэтому писать, например, и о войне, никогда не побывав ни на одном из фронтов и даже не беря в руки никакого оружия. Лион Фейхтвангер писал о войнах Древнего Рима, пользуясь только античными источниками и собственным воображением.

Но есть немало произведений, которые могут быть созданы только людьми, принимавшими непосредственное участие в описываемых событиях. Страницы этих книг дышат непосредственной прикосновенностью, явной причастностью автора к описанному. Книга Э.М.Ремарка «На западном фронте без перемен» могла быть создана только участником первой мировой войны. Повесть В.Некрасова «В окопах Сталинграда» могла быть создана только участником второй мировой войны. Книгу про бойца «Василий Теркин» мог написать только поэт, если не принимавший непосредственного участия в боях, то во всяком случае всю войну проработавший в армейской печати. Только бывший лагерник мог создать такую повесть как «Один день Ивана Денисовича». К такого рода произведениям, безусловно, относится и «Тихий Дон». Ощущение того, что автор не только много раз видел, как вскрывается, но что он сам седлал коня, копнил сено, копал и засевал донскую землю, что он знает все закоулки казачьего куреня и купеческого дома или помещичьей усадьбы, – это ощущение не покидает читателя. И точно также его не покидает уверенность, что автор прошел через фронты первой мировой, «огинался» в теплушках, топтал фронтовые дороги, бывал под обстрелом, участвовал в событиях Февраля и Октября и в Донских междоусобицах. Картины, подобные тем, которые встают перед читателем «Тихого Дона», невозможно создать лишь по дополненным воображением рассказам бывалых казаков или по документам, которых не так уж много было в ростовских и новочеркасских архивах в середине 20-х годов. Большая часть глав о войне и Вешенском восстании могли быть созданы только на основе записей, сделанных на месте событий, лишь под впечатлением непосредственных встреч с реально существующими людьми – Калединым, Корниловым, Богаевским, Алексеевым и др.. Правда, есть и альтернатива – предположение об использовании автором чьих-то подробных мемуаров и дневников. Однако и в этом случае личный военный опыт автора (пусть и не в данной кампании) должен быть значителен. При создании «Войны и мира» Л.Н.Толстой пользовался различными (и к середине XIX века многочисленными) мемуарами участников военных кампаний 1805-1813 гг. Но вряд ли даже гениальность Толстого позволила бы ему создать столь значительные, столь богатые всеми звуками, красками и запахами войны батальные сцены и столь психологически глубокие описания человека на войне, если бы не его личный опыт участия в Крымской войне 1853–1855 гг. Работая над «Августом Четырнадцатого» А.И.Солженицын, безусловно, использовал многочисленные мемуары участников первой мировой войны. Однако многое Солженицын почерпнул и из своих впечатлений и своего опыта второй мировой войны. Анализируя содержание «Слова о полку Игореве», академик Б.Рыбаков справедливо отмечает, что автор «Слова» не просто человек своей эпохи, часто видевший воинов со стороны и умеющий описать их. Он сам – опытный воин, слышавший топот конницы в степи, мелодичный свист ветра в притороченных вертикально кавалерийских копьях, когда полк идет по взгорью... Автор видит не отдельных воинов, а тысячи всадников, кони которых топчут холмы и овраги, иссушают мелкие ручьи, поднимают ил в озерах; он знает, как стучит земля и шумят степные травы от быстрого бега половецких кибиток, он знает весь ассортимент и русского оружия и доспехов военного снаряжения».

Тоже самое можно сказать и о «Тихом Доне». Страшные картины войны осенью 1916 года, описанная на двух страницах «стежка» трупов убитых в наступлении офицеров, картина передовой после немецкой газовой атаки, все это, как и многие другие подобные выразительные сцены могли быть увидены и написаны только участником войны. Последний день в атаманском дворце, накануне самоубийства Каледина, совещание, состоявшееся 15 мая 1918 года между командованием Донской и Добровольческой армий слишком точны в деталях, чтобы не ощутить присутствие очевидца. Присутствие очевидца чувствуется и в воспоминаниях Листницкого о последних часах пребывания в Могилеве отрекшегося от престола Николая II:

«Бледнея, с глубочайшей волнующей яркостью воскресил он в памяти февральский богатый красками исход дня, губернаторский дом в Могилеве, чугунную, запотевшую от мороза ограду и снег по ту сторону ее, испещренный червонными бликами низкого, покрытого морозно-дымчатым флером солнца. За покатым свалом Днепра небо крашено лазурью, киноварью, ржавой позолотой, каждый штрих на горизонте так неосязаемо воздушен, что больно касаться взглядом. У выезда небольшая толпа чинов ставки, военных, штатских... Выезжающий, крытый автомобиль. За стеклом, кажется, Фредерикс и царь, откинувшийся на спинку сиденья. Осунувшееся лицо его с каким-то фиолетовым оттенком. По бледному лбу косой черный полукруг папахи, формы казачьей конвойной стражи. Листницкий почти бежал мимо изумленных, оглядывавшихся на него людей. В глазах его падала от края папахи царская рука, отдававшая честь, в ушах звенели бесшумный ход отъезжающей машины и унизительное безмолвие толпы, молчанием провожавшей последнего императора».

Так мог написать не только человек с большим воображением и мастер художественной детали, но только тот, кто сам видел эти события или просто переписал мемуары пережившего их очевидца.

ж) Политические симпатии автора

Автор «Тихого Дона», как это видно по основной художественной логике романа и основным образам его героев, с пренебрежением и даже презрением относится и к рухнувшей в России монархии и к пришедшему на смену царской власти Временному правительству. Он является решительным противником бессмысленной, по его мнению, империалистической войны, ему чужды идеалы дворянской России, ее генералов и офицеров, с пренебрежением рисует он и образ краснобая Краснова. Но автор «Тихого Дона» не сочувствует и большевикам, особенно в их стремлении перевернуть и переиначить весь столетиями складывавшийся уклад донской казачьей жизни. Автору романа наиболее близки идеалы и стремления крепких казаков-хлеборобов, казачьей общины, его политические взгляды наиболее близки к политической платформе народников-трудовиков в ее казачьем варианте. Можно предположить, что автор «Тихого Дона» наиболее сочувствовал идеям возрождения народного самоуправления казачества и частичной автономии Дона, но обязательно в пределах единой России.

Автор эпопеи решительный противник эксплуатации казачества со стороны торгового капитала (образ Мелехова), он со злорадством пишет о беспокойстве, охватившем Мохова и Листницких после Февральской революции. Но автор «Тихого Дона» не является и революционером, стихийное революционное половодье вызывает беспокойство и у автора и у изображаемых им казаков:

«– Достукались, мать те черт!

– Казакам, значит, концы приходют?

– Мы тут забастовки работаем, а немец тем часом до Санкт-Петербурга доберется.

– Раз равенство – значит нас поравнять хочут...

– Гляди, небось, и до земельки доберутся?...»

Не случайно на митинге в хуторе Татарском по случаю свержения самодержавия выступает главным оратором «тощий, снедаемый огромным самолюбием и туберкулезом учитель Баланда».

«Казаки слушали Баланду, смущенно потупясь, покряхтывая, тая улыбки. Речь ему так и не дали докончить. Сочувственный голос из передних рядов произнес басовито:

– Жизня, как видать, светлая будет, да вот ты, сердяга, не дотянешь. Шел бы себе домой, а то на базу-то свежо...

Баланда скомкал недоговоренную фразу и, увядший, вышел из толпы».

Эта сцена в романе глубоко символична.

Глубоко символична и беседа Сергея Платоновича Мохова со стариками-казаками:

«Сергей Платонович, насильно улыбаясь, оглядел расстроенные лица стариков, на душе у него стало сумеречно и гадко. Он привычным жестом раздвоил гнедоватую бороду, заговорил, злобясь, неизвестно на кого:

– Вот, старики, до чего довели Россию. Сравняют вас с мужиками, лишат вас привилегий, да еще и старые обиды припомнят. Тяжелые наступают времена... В зависимости от того, в какие руки попадет власть, а то и до окончательной гибели доведут.

– Живы будем – посмотрим! – Богатырев покачал головою и из-под клочкастых хлопьев бровей глянул на Сергея Платоновича недоверчиво. – Ты, Платоныч, свою линию гнешь, а нам, могет быть, что и полегчает от этого?...

– Чем же это вам полегчает? – язвительно спросил Сергей Платонович.

– Войну новая власть, может, кончит... Могет ить быть такое? Ась?»

Опасения Мохова, конечно, оправдались, и ему пришлось вскоре бежать с Дона куда глаза глядят. Но не сбылись надежды и старика Богатырева. Через год Дон стал ареной жестокой гражданской войны, и самого старика Богатырева по списку, составленному Татарским ревкомом, расстреливают пришедшие на Дон большевики.

О политических взглядах автора «Тихого Дона» мы еще будем говорить в следующей главе. Отметим лишь то обстоятельство, что именно его политические симпатии определили выбор главного героя романа Григория Мелехова, происходящего из трудовой казачьей семьи, гордящейся и своим казачьим знанием и всеми казачьими обычаями и традициями. Образ Григория, а также замысел автора позволяют лучше понять и фигуры двух Гришкиных «друзей-недругов» (выражение Д.), а позднее и свояков – Михаила Кошевого и Митьки Коршунова. История и судьба этих трех молодых казаков и является тем основным стержнем, на котором держится и вся разбираемая нами грандиозная эпопея. Именно в художественной характеристике этих трех персонажей, вне всякого публицистического текста, отчетливо прослеживаются симпатии автора.

Еще очень молодые парни, не ходившие пока даже на действительную военную службу, Григорий, Михаил и Митька уже очень различны по своему отношению к жизни.

Автор подчеркивает не только диковатую красоту Григория, но и его трудолюбие, привязанность к земле, к коню, к хозяйству. Григорий смел и самостоятелен, он обладает обостренным чувством справедливости и сознанием собственного достоинства. Диковатый и вспыльчивый, он способен на глубокое и сильное чувство, он идет на связь с Аксиньей, не опасаясь ни хуторской молвы, ни Степана Астахова с его «Железными кулаками».

Но даже любовь к Аксинье, заставляющая его вскоре покинуть семью, не сильнее его любви к земле, к родной донской степи. «От земли я никуда не тронусь, – говорит он Аксинье, зовущей его уйти на рудники, где им пособит ее дядя. – Не годится дело... Тут степь, дыхнуть есть чем, а там... Паровозы ревут, дух там чижелый от горелого угля. Как народ живет – не знаю, может они привыкли... Никуда я с хутора не уйду».

Одним словом, мы видим перед собою не «колеблющегося середняка», а цельную и сильную натуру, лучший тип казака-хлебороба и будущего воина. («Опять же на службу мне на энтот год, – говорит он еще Аксинье).

Не случайно, по-видимому, «Тихий Дон» начинается с описания трагической судьбы турчанки, матери Пантелея Прокофьевича, от которой и пошла в роду Мелеховых турецкая кровь.

Известно, что донские казаки весьма отчетливо делились на «верховых» и «низовых», об этом различии кратко, но достаточно вразумительно говорится на первых страницах третьей книги «Тихого Дона».

В брошюре «Очерк политической истории Всевеликого Войска Донского», изданной штабом Донской армии в 1919 году, на этот счет можно прочесть следующее:

«С самого начала разделения казаков образовалось разделение их на верховых и низовых – первые селились вверх по течению Дона, вторые вниз, считая от реки Донца. Верховые и низовые казаки сразу попали в несколько различные условия существования. Низовые казаки, смешавшись с остатками ранее населявших степи народов, приобрели особый этнический тип, а жизнь в близком соседстве с татарами, черкасами (жившими на Кубани) и постоянная борьба с ними, выработала их характер. Черноволосые, стройные, живые, чрезвычайно воинственные и лихие, низовые казаки создали более яркий и цельный тип донского казака. Верховые казаки были более однообразного, русского состава, роднились с русскими же, бежавшими из Рязанской области. Они были удалены от постоянных врагов – татар, турок и черкасов, поэтому жизнь их была более безопасной и мирной. Они более сохранили великорусский тип – светлые волосы, бороды и глаза, по характеру менее живы и более домовиты, чем низовые казаки».

В этом отношении Григорий Мелехов как бы сочетает в себе лучшие качества низовых и верховых казаков, горячий нрав, воинственность и молчаливую суровость первых с привязанностью к земле, труду вторых.

Иное дело Митька Коршунов. Он тоже силен и красив, но в нем нет привязанности к земле, ни каких-либо сдерживающих моральных начал. Он насилует дочь купца Мохова Елизавету, пристает к родной сестре Наталье, вернувшейся домой после разрыва с Григорием, грозится прийти к ней ночью, издевается над ее горем. Он мстителен и жесток.

Михаил Кошевой задуман и показан автором как личность серая, незначительная, не выдающаяся. От природы он не жесток и не храбр. Он казак из бедной семьи. Отец его долго батрачил и умер, оставив жену и четырех детей, старшим из которых был Михаил. Но Михаил и не стремился налаживать хозяйство, курень его непригляден, мы не видим Кошевого и в поле за плугом. И здесь довольно ясно проглядывает подспудная мысль автора, общая с расхожей мыслью зажиточных казаков: Кошевой, как некоторые другие казаки-бедняки, приветствует революцию, потому что даром хочет получить от нее то, что другие заработали горбом.

Не способен Кошевой и на сильное чувство к женщине. Если Григорий Мелехов даже после, казалось бы, окончательного разрыва с Аксиньей продолжает неотступно думать о ней, то Кошевой и не думает о Дуняше, за которой он ухаживал до мобилизации.

« – Чудная жизнь, Алексей, – говорит Кошевой одному из своих приятелей, сидя в окопах, – как вспомню, сколько на свете красивых баб, аж сердце защемит! Вздумаю, что мне их всех сроду не придется облюбить, – и кричать хочу с тоски!.. Крыл бы и летучую и катучую, лишь бы красивая была... А то тоже с большого ума приладили жизню: всучат тебе одну до смерти – и мусоль ее... нешто не надоисть».

Оказавшись в армии, Григорий Мелехов сразу же дает отпор вахмистру, известному своим рукоприкладством. Григорий бросается остановить казаков, насилующих горничную Франю, и тем пришлось связать Мелехова и оттащить его в сторону. Григорию не по душе начавшаяся война и он тяжело переживал необходимость убивать людей. Когда Чубатый, вместо того, чтобы вести в штаб захваченного казаками «языка», зарубил его в ближайшем леске, Григорий в бешенстве стреляет в Чубатого, и только толкнувший винтовку Мелехова урядник спас Чубатого. Однако Григорий при этом остается, по словам автора, «добрым казаком», он храбро воюет и «честно бережет свою казачью славу». Конечно, и на него война наложила свой отпечаток.

«Крепко берег Григорий казачью честь, ловил случай выказать беззаветную храбрость, рисковал, сумасбродничал, ходил переодетым в тыл к австрийцам, снимал без крови заставы, джигитовал казак и чувствовал, что ушла безвозвратно та боль по человеку, которая давила его в первые дни войны. Огрубелое сердце зачерствело как солончак в засуху, и как солончак не впитывает воду, так и сердце Григория не впитывало жалости. С холодным презрением играл он своей и чужой жизнью: оттого прослыл храбрым – четыре георгиевских креста и четыре медали выслужил. На редких парадах стоял у полкового знамени, овеянного пороховым дымом многих войн; но знал, что больше не засмеяться ему как прежде...»

Как показал на войне себя Митька Коршунов, мы уже писали. Что касается Кошевого, то он ничем не проявил себя на войне и не заслужил за четыре года войны ни одной награды.

Вернувшись с фронта, Григорий встал на сторону Подтелкова. Раненный в бою с калединцами, Григорий уезжает вскоре в родной хутор. Он не может ни забыть, ни простить Подтелкову бессудной расправы с пленными офицерами. Но больше всего его тянуло к земле и к мирному труду. «Ломала его усталость, нажитая в войне. Хотелось отвернуться от всего бурлившего ненавистью, враждебного и непонятного мира. Там, позади, все было путано, противоречиво. Трудно нащупывалась верная тропа: как в топкой гати, зыбилась под ногами почва, тропа дробилась, и не было уверенности – по той ли, по которой надо, идет. Тянуло к большевикам – шел, других вел за собою, а потом в раздумье, холодел сердцем... Хотелось убирать скотину, метать сено, дышать увядшим запахом донника, пырея, пряным душком навоза. Мира и тишины хотелось».

Когда поднялись казаки против бесчинств проходящих через Дон красногвардейских отрядов, Григорий вместе со своим братом Петром вступает в сотню, сформированную хутором. Хотя и без охоты, но Григорий остается служить взводным в сформированной генералом Красновым Донской армии. Служит в этой же армии и Михаил Кошевой, но только после неудачного побега, после порки на станичной площади, да и надеясь все время перебежать к красным. Митька Коршунов служит с радостью и охотой. Еще раньше он добровольно вызвался участвовать в расстреле подтелковской команды, за что был произведен в старшие урядники.

Когда верхнедонские казаки в январе 1919 года открыли фронт Красной Армии, Митька Коршунов бежит на юг к белым. Григорий еще раньше покинувший фронт, остается в хуторе, выжидая. Михаил Кошевой не только переходит на сторону большевиков, но вместе с Иваном Котляровым возглавляет хуторской ревком.

Новая власть, установившаяся и в станице Вешенской, и в хуторе Татарском, еще до получения роковой директивы о «расказачивании» не смогла, однако, завоевать симпатий большей части казачества.

«Вокруг хуторского ревкома, – читаем мы в романе, – сгруппировалось несколько человек: Давыдка-вальцовщик, Тимофей, бывший моховой кучер Емельян и рябой чеботарь Филька. На них-то и опирался Иван Алексеевич в повседневной своей работе, с каждым днем все больше ощущая невидимую стену, разделявшую его с хутором. Казаки перестали ходить на собрания, а если и шли, то только после того, как Давыдка и остальные раз по пять обегали хутор из двора во двор. Приходили, молчали, со всем соглашались. Заметно преобладали молодые. Но среди них не встречалось сочувствующих. Каменные лица, чужие, недоверчивые глаза, исподлобные взгляды видел на майдане Иван Алексеевич, проводя собрание. От этого холодело у него под сердцем, тосковали глаза, голос становился вялым и неуверенным. Рябой Филька как-то неспроста брякнул: – Развелись мы с хутором, товарищ Котляров!»

Григорию также не нравилась новая власть. Его мучил главный вопрос – что дает эта власть казаку-хлеборобу. С обычной для него прямотой и откровенностью идет он однажды ночью в ревком к своим недавним друзьям Котлярову и Кошевому «погутарить». На вопрос Григория Котляров отвечает, что новая власть дает казакам «свободу и права». Но этот ответ не может удовлетворить Григория.

«... Так в семнадцатом году говорили, а теперь надо новое придумывать? – перебил Григорий. – Земли дает? Воли? Сравняет?... Земля у нас – хоть заглонись ею. Воли больше нам не надо, а то на улицах будут друг дружку резать. Атаманов сами выбирали, а теперь сажают... Казакам эта власть окромя раздору ничего не дает! Мужичья власть, им она и нужна. Но нам и генералы не нужны. Что коммунисты, что генералы – одно ярмо... Ты говоришь равнять. Этим темный народ большевики и приманули... А куда это равнение делось? Красную Армию возьми: вот шли через хутор. Взводный в хромовых сапогах, а «Ванек» в обмоточках. Коммисара видел, весь в кожу залез, и штаны и тужурка, а другому и на ботинки кожи не хватает. Да ить это год ихней власти пришел, а укоренятся они – куда равенство денется?...»

Но ничего не могут ответить Григорию ни Котляров, ни Кошевой.

«Твои слова – контра! – холодно сказал Иван Алексеевич, но глаз на Григория не поднял. – Ты меня на свою борозду не своротишь, а я тебя и не хочу заламывать. Давно я тебя не видел и не потаю – чужой ты стал. Ты советской власти враг!

– Не ждал я от тебя... Еж ли я за власть думаю, так я – контра? Кадет?

Иван Алексеевич взял у Ольшанова кисет, уже мягче сказал:

– Как я могу тебя убедить? До этого своими мозгами люди доходют. Сердцем доходют. Я словами не справен по причине темноты своей и малограмотности. И я до многого дохожу ощупкой...

– Кончайте! – яростно крикнул Мишка».

Именно в результате этого разговора озлобившийся Кошевой и внес в список для ареста Григория Мелехова и его еще не оправившегося от тифа отца Пантелея Прокофьевича. И только случайный отъезд Григория из хутора с обозом спас его от смерти. А Пантелея Прокофьевича просто не успели расстрелять.

Ничем не помог ревкому в Татарском и неожиданно приехавший Штокман. Когда Котляров, узнав о расстреле арестованных казаков, прибежал потрясенный этой новостью к Штокману, резонно полагая, что эта жестокость окончательно откачнет казаков от Советской власти, то «Штокман, до этого с кажущимся спокойствием потиравший ладонью крытую седоватым волосом грудь, вспыхнул, с силой схватил Ивана Алексеевича за ворот гимнастерки и, притягивая его к себе, уже не говорил, а хрипел, подавляя кашель:

– Не откачнутся, если внушить им нашу классовую правду! Трудовым казакам только с нами по пути, а не с кулачьем! Ах, ты...

Да кулаки же их трудом – их трудом! – живут. Жиреют!.. Ах ты, шляпа! Размагнитился! Душок у тебя... Я за тебя возьмусь!

Этакая дубина! Рабочий парень, а слюни интеллигентские... Как какой-нибудь паршивенький эсеришка! Ты смотри у меня, Иван».

Ничего, кроме демагогии ни в этих, ни в других словах Штокмана о трудовых казаках, конечно, не было. Да и хорошо знает он и Котляров, что расстреляли-то не только кулака Коршунова, но и многих действительно трудовых казаков. Узнав о разговоре Котлярова с Григорием, Штокман жалеет, что Григорий избежал расстрела.

«А вот Мелехов, хоть и временно, а ускользнул. Именно его надо было взять в дело! Он опаснее всех остальных взятых. Ты это учти. Тот разговор, который он вел с тобой в исполкоме, – разговор завтрашнего врага. Вообще же переживать тут нечего. На фронтах гибнут лучшие сыны рабочего класса. Гибнут тысячами! О них – наша печаль...»

Совершено очевидно, что авторские симпатии не на стороне Штокмана, Котлярова и Кошевого. Это доказывается одним лишь эмоциональным впечатлением от прочитанных страниц. Ибо Штокман не просто сожалеет о том, что не удалось арестовать Григория. Он приказывает Кошевому с группой милиционеров разыскать и арестовать Мелехова. Узнав, что Григорий скрылся, Штокман приходит в бешенство, и сам едет с Кошевым и четырьмя милиционерами на Сингин для ареста Григория, где он по слухам скрывался у тетки. И любой читатель «Тихого Дона» вздыхает с облегчением, прочитав, что «тщательный обыск на Сингином не дал никаких результатов». Не сочувствует читатель ревкому и тогда, когда по его приказанию милиционер арестовывает старика Пантелея Прокофьевича, только что вставшего после тифа, «поседевшего, мослаковатого, как конский скелет».

«Милиционер увел его, дав на сборы десять минут. Посадили Прокофьевича -перед отправкой в Вешенскую – в моховский подвал. Кроме него в подвале густо пропахшим анисовыми яблоками, сидели еще девять стариков и один почетный судья».

И когда мы узнаем, что всех этих стариков все же не успели расстрелять, мы также вздыхаем с облегчением.

Вешенское восстание выдвинуло Григория Мелехова в командиры повстанческой дивизии. Жестоко и умело бьется он с войсками Красной Армии, брошенными на подавление восстания. Мечутся казаки, восставшие против Красной Армии, но не желающие и возвращения и генеральской власти. Мечется и мучается Григорий. Он то приказывает в крайнем озлоблении зарубить пленных красногвардейцев, то отпускает домой пленного красного казака, которого только что хотел расстрелять. Узнав, что в плен захвачен красный отряд, где служат Котляров и Кошевой, он мчится в родной хутор, чтобы спасти пленных татарцев. Грозя оружием, распускает тюрьму в Вешенской. И снова встает во главе дивизии, чтобы защищать от Красной Армии родной округ.

Озлобился и ожесточился и Кошевой. Но он не знает сомнений и колебаний. Мы мало видим кошевого в боях. Но зато он отличается в расправах с пленными и в бессмысленном вандализме, сжигая захваченные карательными войсками станицы и хутора:

«После убийства Штокмана, после того, как до Мишки дошел слух о гибели Ивана Алексеевича и еланских коммунистов, жгучей ненавистью к казакам сделалось Мишкино сердце. Он уже не раздумывал, не прислушивался к невнятному голосу жалости, когда в руки ему попадался пленный казак-повстанец. Ни к одному из них с той поры он не относился со снисхождением. Голубыми и холодными, как лед, глазами смотрел на станичника и спрашивал: «Поборолся с советской властью?» – и, не дожидаясь ответа, не глядя на мертвеющее лицо пленного, рубил. Рубил безжалостно! И не только рубил, но и «красного кочета» пускал под крыши куреней в брошенных повстанцами хуторах. А когда, ломая плетни горящих базов, на проулки с ревом выбегали обезумевшие от страха быки и коровы, Мишка в упор расстреливал их из винтовки».

Полтораста дворов сжег Кошевой в одной лишь станице Каргинской и готовился в родном Татарском «сжечь полхутора». Добравшись, наконец, до своего хутора, он действительно сжигает там десятки дворов и в первую очередь дом и постройки Коршуновых, убивая при этом из карабина столетнего деда Гришаку. И здесь ни авторские, ни читательские симпатии, конечно же, не на стороне Кошевого.

Но и Митька Коршунов не вызывает никакой авторской симпатии. Офицером стал Митька, но не за боевые заслуги, а за особое усердие в карательном отряде. И он убивает без жалости и пленных, и дезертиров, и заподозренных в сочувствии к красным казаков и украинцев. Вернувшись в хутор Татарский после поражения Красной Армии на южном фронте, Коршунов зверски убивает мать Кошевого, его брата и двух сестер.

Таким образом, никак нельзя признавать справедливыми упреки некоторых советских критиков автору «Тихого Дона» за его якобы «политический объективизм». Даже такой постоянный редактор произведений Шолохова, как Ю.Лукин, выговаривал автору «Тихого Дона» за «объективизм» в изображении белых генералов, которые показаны в романе как патриоты, пусть заблуждающиеся, но искренно желающие добра России.

«Это заметно, – как утверждал Ю.Лукин, – например, в художественной характеристике генерала Корнилова, вследствие своей нечеткости создающей впечатление о некоей мнимой «субъективной честности» побуждений этого генерала».

Нет, автор «Тихого Дона» не бесстрастный летописец. Он любит и жалеет, ненавидит и презирает. И из самой художественной ткани романа явствует, что именно Григорий Мелехов, храбрый, но не жестокий, казак-хлебороб и стихийный демократ, противопоставляющий себя и «красным комиссарам» и «белым генералам», пользуется наибольшими симпатиями автора. То, что этот политически наиболее близкий автору герой в конечном счете проигрывает, что он раздавлен и опустошен к концу эпопеи, воспринимается читателем не как иллюстрация «ошибочности» середняцкой линии и не как результат ненужных поисков какого-то «третьего пути», а как констатация автором трагической исторической правды.

Когда Красная Армия зимой 1919-1920 года вновь заняла Донскую область, отбросив поредевшие части Донской и Добровольческой армии на Кубань, Кошевой возвращается в хутор Татарский председателем хуторского ревкома. Проходя станицы и хутора, Красная Армия уже не сжигает казачьи дворы и не расстреливает казаков. но Кошевой, как сообщает нам автор, по-прежнему обозлен. Даже Дуняше, ставшей его женой и попрекавшей его за жестокость, он говорит, что ее разговоры «контровые» и что им не жить вместе, если не прекратит она «вражьих» разговоров. И когда после службы в Красной Армии возвращается Григорий, когда он, пройдя комиссию ЧК, идет домой, мечтая только о том, что станет снова за плуг, ни читатель, ни автор не сочувствуют Кошевому, который добивается от станичных властей решения об аресте Григория Мелехова. И, конечно же, читатель рад, что Дуняше удалось предупредить брата о грозящем ему аресте, а тому удалось скрыться, хотя и оставался ему один путь – идти в отряд Фомина, поднявшийся против Советской власти. Через год потерявший Аксинью Григорий вновь идет к родному куреню. И мы вздыхаем с облегчением, узнав вместе с Григорием, что Кошевого уже нет в хуторе, что он вновь служит в Красной Армии, хотя и без того большинство читателей сознает, что возвратившийся в родной хутор Григорий идет на верную смерть, которую он хочет лишь принять на Донской земле. Ибо слишком уж мала надежда, что Григорий, несмотря на все перипетии своей трудной жизни, сможет, наконец, вернуться к мирному труду на этой его родной земле, столь обильно политой и казачьей, и крестьянской, и рабочей кровью.

з) Общая философская концепция автора

Основная философская концепция автора «Тихого Дона» – это философия общечеловеческого гуманизма. Как известно, некоторые из теоретиков марксизма безосновательно пытались доказать, что никакого общечеловеческого гуманизма (по их терминологии «абстрактного» гуманизма) не существует в природе, а есть лишь классовый, пролетарский гуманизм. Автор «Тихого Дона» с этим решительно не согласен. Он считает, что гуманизм может быть только общечеловеческим и что так называемый классовый гуманизм – это вообще не гуманизм.

Страшной трагедией для «тихого» Дона стала как первая мировая война, так и особенно гражданская война. Если в первых двух частях романа мы видим большой в 300 дворов хутор, «зажиревший» от урожая, который в считанные часы мог выставить при мобилизации 2-3 сотни молодых и сильных казаков-воинов, то в последних главах эпопеи мы видим перед собой полуразрушенный, оголодавший хутор, в который возвратилось после бесчисленных сражений лишь несколько десятков казаков. В боях погибли многие старики и малолетки, немало казаков и казачек умерло в отступлении от сыпного тифа, некоторые из казачьих семей почти полностью вырезаны в мстительном озлоблении, и многие казачьи курени заколочены, заброшены, сожжены.

Роман «Тихий Дон» до краев переполнен насилием, кровь льется рекой в нем потоком, и невозможно сосчитать ни число убитых казаков, ни число убитых казаками красноармейцев и матросов.

Общеизвестно, что взгляды героев произведения нельзя отождествлять со взглядами автора. Для большинства ожесточившихся в кровавых боях героев «Тихого Дона» убийство человека вообще не представляет нравственной проблемы, а некоторые даже возводят его в добродетель. Так, например, казак Чубатый, поучая молодого Григория, говорит:

«Ты казак, твое дело – рубить, не спрашивая... За каждого убитого скашивает тебе бог один грех, так же, как и за змею. Животное без потребы нельзя губить, – телка, скажем, или ишо что, – а человека уничтожай. Поганый он человек... Нечисть, смердит он на земле, живет вроде гриба-поганки».

Да и Бунчук, воодушевленный совсем иной идеологией, проходя мимо станции и видя, как двое красноармейцев пристреливают взятого в плен офицера, говорит Анне:

«Вот это мудро! Убивать их надо, истреблять без пощады! Они нам пощады не дадут, да мы в ней и не нуждаемся, и их нечего миловать. К черту! Сгребать с земли эту нечисть! И вообще без сантиментов, раз речь идет о революции. Правы они, эти рабочие!»

И тем не менее по основному своему эмоциональному звучанию «Тихий Дон» безусловно представляет собой решительный протест против убийств и насилий, с какой бы стороны они не происходили и какими бы идеями не оправдывались. Художественные средства, используемые автором, таковы, что мы с неизменной болью вспоминаем о каждой смерти, которая встречается нам на страницах романа. Ужасны картины гибели русских солдат и офицеров на фронтах первой мировой войны, но столь же ужасны картины гибели австрийских офицеров и солдат. Автор, конечно, осуждает бесчинства красногвардейских отрядов, проходивших весной 1918 года через Донскую область. Но он не оправдывает и казаков, зарубивших пленных красноармейцев и бросивших их без погребения в яру. Симпатии и сочувствие автора всегда находятся на стороне тех, кто убивает и истязает людей. Офицер Калмыков, угрожающий расправой противникам Корнилова и едва не ставший палачом, и Калмыков, принимающий смерть от Бунчука, изображены с различной авторской интонацией. Подтелков, убивающий Чернецова, вызывает явное отвращение автора:

«Подтелков подошел к нему в упор. Он весь дрожал, немигающие глаза его ползли по изрытвленному снегу, поднявшись скрестились и обломили тяжестью ненависти бесстрашный, презирающий взгляд Чернецова.

– Попался, гад! – клокочущим низким голосом сказал Подтелков и ступил шаг назад: щеки его сабельным ударом располосовала кривая черная улыбка.

– Изменник казачества! Подлец! Предатель! – сквозь стиснутые губы зазвенел Чернецов.

Подтелков мотал головой, словно уклоняясь от пощечин, чернел в скулах, раскрытым ртом хлипко всасывал воздух».

Затем в издании 1956 года была восстановлена прежняя редакция, опущены лишь слова о «черной» улыбке. Мы приводим здесь первую редакцию.( Журнал «Октябрь», 1928, 7, с. 160).

Но отвращение автора вызывает и Спиридонов – палач Подтелкова. Автор с огромной болью рисует тоску подтелковцев, ожидающих казнь.

Мы с болью встречаем на страницах романа каждое упоминание о зарубленном казаке с хутора Татарского, но боль вызывает у читателя романа и судьба зарубленных в бою под Климовкой красных матросов. Читатель сочувствует горю Лукиничны, умоляющей Петра Мелехова привезти из Вешенской тело расстрелянного Мирона Григорьевича. Но его возмущает и зверская расправа казаков с попавшим к ним в плен командиром карательного отряда Лихачевым. Вместе со всей семьей Мелеховых мы скорбели о смерти Петра Мелехова, убитого Кошевым. Но читатель негодует, узнавая о мученической смерти коммуниста с хутора Татарский Котлярова и его товарищей.

Второй важнейшей концепцией мира у автора «Тихого Дона» как справедливо отмечает в статье об этом романе Г.Н.Фейн, – «является противопоставление величия, богатства и противоречивости народной жизни ограниченности, бедности и схематизму всяких социальных проектов и головных конструкций, созданных людьми. Трагедия Григория Мелехова состоит прежде всего в том, что его сложнейшую внутреннюю организацию время и партийные люди хотят вогнать в определенную схему поведения. По художественной логике романа компромисса здесь быть не может, автор «Тихого Дона» не видит в мире гармонии, мир, который он рисует, слишком раздроблен, чтобы найти приемлемое для всех решение его проблем. Поэтому трагедия Мелехова имеет глубокую философскую основу, заставляющую нас вспомнить об античных трагедиях и трагедиях Шекспира. В «Тихом Доне» как коммунисты, так и сторонники других политических доктрин (казацкие сепаратисты, монархисты и т.п.) изображаются автором как скептики, доктринеры и схоласты, мутящие народное сознание и мешающие народу жить. Автор «Тихого Дона» смотрит не их глазами на народ, а оценивает их с позиций народа, как он его понимает. Поэтому в центре своего эпического повествования автор «Тихого Дона» ставит натуру прежде всего самобытную, оценивающую жизнь не по идеологическим догмам, а своим непосредственным чувством и свободным разумом».

Разумеется, можно критически относится к этой философской концепции, к этому видению автором «Тихого Дона». Однако нельзя не согласиться, что именно обоснованию этой концепции служат используемые автором эпопеи художественного средства.

Таковы, как нам кажется, главные и определяющие черты личности автора «Тихого Дона».