Тихий Дон.
Нерешенная загадка русской литературы XX века

«Тихий Дон». Нерешенная загадка русской литературы ХХ века / Г.П.Стукалова. Страница истории России

Г.П.Стукалова.
Страница истории России

 <i>Г.П.Стукалова.</i> <br> Страница истории России

Ибо Сам Иисус свидетельствовал,
что пророк не имеет чести в своем отечестве.

Евангелие от Иоанна, глава 4, 44

КТО ТАКОЙ РОДИОНОВ:

Забытый русский писатель?
Казачий офицер, земский деятель, известный публицист?
Возможный автор знаменитого романа «Тихий Дон» (во всяком случае первых двух его книг)?

Есть основания утверждать, что не только первое и второе, ставшее уже очевидным, но, по всей вероятности, и третье. Однако ответы на эти и многие другие вопросы, связанные с жизнью и творчеством Ивана Александровича Родионова, никогда не лежали, да и сейчас не лежат на поверхности. Причиной тому – бурное, сложное дореволюционное и послереволюционное время, в которое довелось ему жить, и личная непростая драматичная судьба.

Русский писатель начала века, по происхождению донской казак, Иван Александрович Родионов родился 21 октября 1866 года. За свою, как выяснилось впоследствии, достаточно долгую жизнь ему довелось быть и юнкером, и младшим казачьим офицером, и общественным деятелем, и есаулом, и полковником царской армии, и, как ни прискорбно, гонимым эмигрантом.

Я умышленно не привожу подробную биографию этого писателя, так как в конце статьи гораздо полнее и красочнее она будет изложена в письме его сына Святослава Ивановича Родионова. Сообщу лишь, что свою литературную деятельность молодой Родионов начал с «Казачьих очерков» (1894 г.), печатавшихся в журнале «Русское обозрение». Настоящий успех принесла ему повесть (многие называли ее романом) «Наше преступление», появившееся в печати в 1909 году в Санкт-Петербурге, в издательстве А.Суворина «Новое время». По свидетельству самого автора, он писал ее с единственной целью – обратить внимание русского образованного общества на тяжкую жизнь простых, необразованных людей.

«Народ спился, одичал, озлобился, не умеет и не хочет трудиться. Не моя задача перечислять причины, приведшие нас к такому ужасающему положению, но есть одна, на которую неоднократно указывалось в печати и которую я не могу обойти молчанием. Причина эта – разобщение русского культурного класса с народом. Народ брошен и, беспомощный, невежественный, предоставлен собственной бедной судьбе».

Теперь, когда спустя несколько десятилетий у современного читателя появилась возможность ознакомиться с романом в полном объеме, отпадает надобность в подробном изложении сюжета. Потому ограничусь лишь кратким его описанием.

В центре повествования – земельный конфликт между «богатым», а на деле трудолюбивым и хозяйственным, а оттого и зажиточным крестьянином Иваном Кирильевым, добрым человеком и хорошим семьянином, и «бедными», молодыми, беспутными, несамостоятельными, как говорят о таких в народе, парнями, пропивающими любую доставшуюся им копейку, не останавливающимися ни перед грабежом, ни перед насилием. В романе детально (даже слишком) описан неправый суд, поощряющий вседозволенность и убийства, показана страшная пропасть между интеллигенцией и простым народом. Писатель подводит читателя к мысли, что первая русская революция 1905 года расшатала самодержавные устои, и все русское общество пожинает теперь ее плоды.

Из многочисленных положительных откликов и рецензий на «Наше преступление» я приведу лишь авторские, те, что подписаны именами, в основном знакомыми современному читателю. Это Корней Чуковский, успешно выступающий в начале века и как литературный критик, это популярный в то время драматург Виктор Петрович Буренин и, наконец, сам Лев Николаевич Толстой, которого весьма заинтересовал новый роман из крестьянской жизни. Об этом можно прочесть в четвертой книге «Яснополянских записок» Д.П.Маковицкого (Москва, изд-во «Наука», 1979 г.).

О желании Толстого прочитать этот роман Маковицкий записывает в дневник 29 октября 1909 года. А вечером 30 октября Толстой «уже читал роман Родионова «Наше преступление». Местами хорошо. Видно желание в дурном виде показать деревню. Хорошо описан суд, но очень длинно. Ясно видно, что автор желал, чтобы виновника строго наказали» (стр. 91).

Через день, 1 ноября, Толстой продолжает высказываться о «Нашем преступлении»: «Прекрасный язык, народный. Он подтрунивает над судьей, который старается освободить преступников. Суд ужасно длинен, но прекрасно, верно описан» (стр. 92).

Через полгода Лев Николаевич снова возвращается к этому роману, хвалит язык и отмечает, что фальши нет.

«”Наше преступление” – это преступление нашей интеллигенции перед народом, которого не просвещают», – резюмирует великий писатель (стр. 293 у Маковицкого).

Так восприняла роман Родионова прогрессивная общественность, и, благодаря ее поддержке, книга издавалась пять лет подряд, начиная с 1909 и кончая 1913 годом, и была переведена на европейские языки. Последнее ее издание было осуществлено в Берлине, в 1922 году, о чем также упоминается и в письме Святослава Ивановича Родионова.

Нельзя обойти молчанием тот факт, что не все литераторы, в том числе и считавшиеся прогрессивными, встретили роман Родионова с одобрением. Особенно обрушился на писателя Максим Горький: «врет Родионов», «сволочь он, Родионов-то!» (письмо к Амфитеатрову, 21.1.1911 г.), «глупая и гадкая вещь», «подлая и лживая книга» (цитируется по публикации Н. Кузякиной в газете «Час пик» 7 октября 1991 года). Но, как отмечала критика, гнев Горького был вызван еще и причинами сугубо личного характера. Его повесть «Лето» (тоже о деревенской жизни) была названа Чуковским манифестом о крестьянстве, в то время как «Наше преступление» завоевало репутацию книги пусть горькой, но правдивой и честной.

В 1911 году И.А.Родионов издает былину «Москва – матушка», написанную им еще в 1905–1906 гг. под впечатлением первой русской революции. Это сатира на современное ему русское общество с его беспечным поведением, утратой национальных основ, с его преклонением перед Западом. Тон суждений – крайне резкий, оценки – убийственные. Все более чувствуется, что нелады в стране, назревание грозных событий ожесточают писателя, приводят его порой к несправедливой, искаженной оценке окружающей жизни. Характерное выражение этого состояния – два доклада: «Неужели гибель?» и «Что же делать?», прочитанные в Петербурге в Русском собрании в 1912 году. И если предупреждение правительству об угрозе гибели нации от неконтролируемой продажи алкоголя и злоупотребления им было воспринято передовой общественностью с пониманием, то обвинение во многих российских бедах только одних евреев было категорически ею отвергнуто. Такая необъективность и тенденциозность, несмотря на заслуги прозаика и публициста, закрыли перед ним двери многих изданий и, естественно, повлияли на его дальнейшую литературную и человеческую судьбу.

Каким же образом меня, отнюдь не литературоведа, а журналиста-газетчика, в начале 70-х годов нашего века заинтересовала судьба этого малоизвестного писателя? И тут я вплотную подхожу к ответу на третий вопрос: возможный автор знаменитого романа «Тихий Дон».

Работая корреспондентом киевской литературной газеты, я часто бывала в доме переводчицы, члена Союза писателей Марии Михайловны Пилинской, разрешившей мне пользоваться дневниками ее умершего в 1934 году мужа – украинского писателя Ивана Даниловича Днипровского. Листая страницы дневников о литературной и театральной жизни 1920-х годов Москвы, Киева, Харькова, Одессы, я наткнулась вдруг на короткую фразу с несколькими вопросительными знаками в конце: «Кто такой Шолохов???»

– С чего вдруг? – удивленно спросила я Марию Михайловну и услышала в ответ следующую историю.

...Было это в 1928 году. Как-то во время прогулки по Каменец-Подольску, где жили тогда Днипровский и его жена, их внимание привлекла витрина газетного киоска со свежим номером журнала «Октябрь». По случайности, это был тот самый номер, в котором печатались первые главы романа М.Шолохова «Тихий Дон». «Но причем здесь Шолохов? Кто такой Шолохов? – воскликнул Иван Данилович, – уж не псевдоним ли это Ивана Родионова?»

Далее вдова писателя пояснила, что Иван Родионов, казачий есаул, был соратником Ивана Днипровского по I-й мировой войне и сослуживцем по совместной работе в редакции фронтовой газеты. Еще в 1916 году, в свободные часы, читал он (Родионов) другу (Днипровскому) отрывки из своего романа «Тихий Дон», который начал за несколько лет до войны и продолжал писать уже на фронте. Иван Днипровский (ко времени работы в редакции ему исполнился 21 год) взахлеб рассказывал потом своим друзьям, что имел счастье быть первым слушателем романа, напомнившего ему стиль толстовской прозы и лучшие произведения литературы серебряного века. И, как оказалось, связь с Толстым была у Родионова самая что ни на есть прямая.

В 1909 году Иван Родионов совершил поездку в Ясную Поляну, чтобы обсудить со Львом Николаевичем первые главы своего романа о казачестве, присланные Толстому, возможно, заранее. Но, по невыясненным причинам, писатель был принят Толстым очень холодно и расценил это как неодобрение его произведения. Роман был положен в стол и пролежал там вплоть до начала I-й мировой войны.

– Иван Данилович, – вспоминала Мария Михайловна, – прочитав в журнале «Октябрь» первые страницы до боли знакомого ему текста, очень схожие с уже слышанными им в стенах фронтовой редакции, бросился в местную писательскую организацию и попытался выяснить: КТО ТАКОЙ ШОЛОХОВ?

Не получив ответа на месте, Днипровский написал в Москву (и, кажется, сам доставил письмо по адресу). Он сообщал о том, что знает об истории создания этого произведения. Но вскоре жалобщик был вызван и строго предупрежден: прекратить всяческие попытки опорочить имя молодого советского писателя Михаила Александровича Шолохова. А опубликованное 29 марта 1929 года в «Правде» известное письмо пролетарских писателей А.Серафимовича, Л.Авербаха, В.Киршона, А.Фадеева и В.Ставского в защиту Шолохова и вовсе грозило всем сомневающимся и подозревающим судебной ответственностью.

Итак, запрет на правду и тяжелая болезнь Ивана Даниловича не дали ему возможности довести дело Шолохова – Родионова до конца. К сожалению, в дневниках Днипровского почти ничего, кроме недоуменных вопросов, я тогда не нашла. Возможно, еще и потому, что многие строки в них были зачеркнуты несмываемыми чернилами, очевидно, уже впоследствии, под страхом нежелательных разоблачений.

История с Родионовым и его произведением имела и свое продолжение. Уже после смерти мужа Мария Михайловна Пилинская отдыхала в санатории в Пятигорске и встретила там однофамильца Родионова. Вскоре она выяснила: однофамилец оказался сыном того самого казачьего есаула! Он рассказал вдове, что вместе с матерью, то есть женой И.А.Родионова, пытался судиться с Шолоховым, но дело было передано в управление по защите авторских прав писателей, где и заглохло.

Обстоятельства личной жизни привели меня со временем в Москву, и я потеряла связь с Марией Михайловной Пилинской, умершей в 1976 году, а все дневники и рукописи Днипровского незадолго до этого были переданы в Киев, в литературный архив. Много лет, занятая оперативной журналистской работой, я не имела возможности вернуться к расследованию известной мне версии. К тому же обстановка в стране и в литературе вплоть до смерти Шолохова в 1984 году и начала перестройки в 1985 году по-прежнему мало способствовала выяснению подобных фактов.

Даже в 1988 году, в период разгоревшейся вновь на страницах журнала «Вопросы литературы» дискуссии о «Тихом Доне», в ответ на предложение опубликовать собранные мною материалы, я решила, что еще не время. Но уже весной 1991 года приехала в Киев для работы с хранящимися там документами И.Д. Днипровского.

...Я рассталась с этими бумагами около 20 лет назад, не понимая тогда до конца всей ценности сведений, зафиксированных в дневниках и рукописях Ивана Даниловича. И приступила к их новому прочтению с трепетом и волнением, возвращаясь в прошлое, в свою молодость. Сидя в литературном архиве под сводами древней Софии Киевской и крепко держа в памяти устные рассказы Пилинской, я пристально вчитывалась в забытые строки биографии писателя, его многочисленные записи.

День за днем скрупулезно просматриваю дневники, записки, черновики, выискивая хоть что-то, напоминающее о связи с Родионовым. И вдруг... Маленький, серенький блокнотик, карманный «Notes» с планом на 1934 год (ф.144, оп.1, стр. 203). Шесть или семь пунктов, намеченных на этот год, оказавшийся последним в жизни писателя. Быстро пробегаю глазами пункты первый, второй, третий. Дохожу до четвертого: «Шолохов или Родионов?» и чуть не вскрикиваю. Вот он, все тот же проклятый вопрос, мучивший Ивана Даниловича с 1928 года, вопрос по сути запрещенный, так и не нашедший ответа. Значит, права была Мария Михайловна, утверждая, что, несмотря на запреты и предупреждения, на тяжелую болезнь (туберкулез), муж тем не менее собирался обнародовать свое бесценное свидетельство. Но, к сожалению, не успел.

Для меня эта крохотная запись в карманном блокнотике была очень важной находкой, подтвердившей воспоминания Пилинской. И главное в ней было то, что обе эти фамилии – Шолохов и Родионов – оказались связанными (по крайней мере, для Днипровского). Были и другие находки. Хорошо понимая, что документальных доказательств у меня пока еще мало, я в тот же приезд в Киев решила вернуться к ранее изучаемым рукописям Днипровского. «Ведь не мог молодой, начинающий писатель не отразить в своем творчестве столь важное в его жизни событие, как знакомство с известным литератором Иваном Родионовым. Где-то у него об этом уже читала», – подумала я, вспоминая минувшее, и обратилась к рукописям, посвященным войне и военной службе. Так и есть – это серия повестей о Верховном Главнокомандующем русской армией в I-й мировой войне. Не стану отягощать текст номерами единиц хранения, не столь обязательных, как мне кажется, для этой публикации, но именно в одной из них прочла о намерениях Днипровского описать в романе «Последний Главковерх» фронтовую редакцию со следующими лицами: Крыленко, Корнилов, Брусилов, Алексеев, Духонин, Н.В.Брусилова, Керенский, Скобелев-Чхеидзе, Азарх-Коллонтай. Однако развития сюжета в этой рукописи, к сожалению, нет. Зато в следующей – «Балет у Главковерха» судьба, кажется, награждает меня за настойчивость, и я нахожу, что искала. Внимательно слежу за описанием светского приема у жены Верховного Главнокомандующего генерала Брусилова. Так, характеризуя гостей, Днипровский пишет: «Этот колоссальный редактор «Армейского вестника» (название газеты сохранено в точности, и должность героя, как я выяснила потом – тоже), казаче-донской есаул, литератор, счастливый конкурент яснополянского усопшего, кокетничающий с княжной Щербатовой». На приеме есаул знакомит гостей с отрывками из трилогии «Святая Русь» и слышит в ответ гул одобрений и прежде всего от хозяйки (Н.В.Брусиловой). По выражению Днипровского, жена Верховного Главнокомандующего открыто демонстрировала свое расположение к литератору и «простирала над ним крылья орлицы». Обсуждая прочитанное и услышанное, одна из гостей, все та же княжна Щербатова, делает автору комплимент, граничащий с пророчеством: «Толстой, – говорит княжна, – писал, не видя Кутузова... А Вы пишете своих героев с натуры. Какой Вы счастливый!»

В другом месте этой же повести Днипровский упоминает, что литератор – бывший пациент санпоезда (находящегося под опекой госпожи Н.В.Брусиловой – Г.С.). Я полагаю, что эти и другие данные взяты Днипровским не с потолка, тем более, что все описанное сходится с воспоминаниями М.М.Пилинской. И, покидая Софию Киевскую, чувствую, что моя поездка оказалась вполне оправданной.

Вернувшись в Москву и в тот же день прогуливаясь по старинным арбатским переулкам, с восторгом рассказываю о своих находках историку Ирине Александровне Булгаковой. Упоминаю и о связях Родионова с Толстым.

– Это же можно проверить! – восклицает Ирина Александровна и, не мешкая, ведет меня в свой дом, к полкам домашней библиотеки. С профессиональной быстротой находит она нужный том Маковицкого (как известно, врача и секретаря Толстого, фиксирующего всех лиц, встречающихся со Львом Николаевичем или чем-то заинтересовавших писателя) и ищет соответствующую сноску.

Именно тогда впервые узнаю я о Родионове – публицисте, земском деятеле, авторе романа «Наше преступление» и о высокой оценке Толстого, данной этому произведению. Вот что окрылило молодого прозаика и вселило в него надежду на встречу с корифеем русской литературы. Очевидно, тогда и было принято решение о поездке в Ясную Поляну, о пересылке (или доставке) рукописи нового задуманного им романа о казачестве. Но, как мы уже знаем, поездка закончилась ничем. Однако толстовский след в данной истории оказался запечатленным не только в словесных воспоминаниях, но и зафиксирован документально.

– Бегите в Ленинку, – напутствовала меня все та же Ирина Александровна, – и ищите там роман Родионова.

Что я и сделала. Так летом 1991 года я открыла для себя забытого русского писателя, сыгравшего немалую роль в нашей публицистике и прозе.

АВГУСТ ЧЕТЫРНАДЦАТОГО

Он перевернул новую, тяжкую страницу в истории России, и как уже упоминалось, в истории наших героев. Молодого 18-летнего Ивана Днипровского призывают в армию, где он воюет и пишет окопные песни-стихи и корреспонденции, отсылая их в газету «Армейский вестник», а в 1916 становится ее штатным сотрудником. Пути Родионова в армию, а затем в газету, к сожалению, были поначалу не так ясны, хотя дальнейшие поиски позволили уточнить многое.

После знакомства с романом «Наше преступление» все пути ведут меня в газетный архив Ленинской библиотеки, расположенный в Химках. Есть ли там такая газета? Сохранилась ли? Наволновавшись достаточно по этому поводу, я, наконец, с трепетом обхватываю обеими руками тяжелую подшивку «Армейского вестника», издаваемого при штабе Главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта. Начав читать ее не по порядку и открыв первый же номер за 1916 год (порядковый – 215) в надежде найти хоть какую-нибудь заметку с искомой фамилией, я снова ахаю: ее главным редактором (к тому времени) оказывается не кто иной, как есаул И.А.Родионов! Как и когда это произошло, мне удалось узнать позже, но номер, с которого пошла редакторская подпись Родионова, я засекла уже по подшивке. А газета – это всегда лицо ее редактора, и в моих руках оказываются целых 614 номеров, так много рассказывающих и о ее авторах, и о ее редакторах. И я приступаю к изучению интересующего меня лица.

Фамилия Ивана Родионова в «Армейском вестнике», основанном 10 августа 1914 года, впервые появилась в 108 номере (1915 год) под статьей о «зеленом змие». «Прежде удрученный печальной до ужаса действительностью, в глубине души моей я никогда не терял веры в величие родного народа», – пишет автор статьи, продолжая тему, начатую в романе «Наше преступление». В 110–111 номерах за 1915 год И. Родионов печатает рассказ «Озорство» о казаках, которые ходили в разведку к австрийцам (кстати, одного из них звали Гришей), и есаул по фамилии Болдырев ругал молодых озорников за излишнюю и неразумную храбрость. «Нет ли здесь переклички с тем, как Григорий Мелехов ходил переодетым в тыл к австрийцам, снимал без крови заставы, за что четыре креста и четыре медали выслужил?» – подумала я, но оставила это размышление на суд литературоведов.

В номере 113 И.Родионов снова пишет о пьянстве в России, о войне, о тыле, о жизни городов Киева, Москвы, Петрограда. Здесь столько сравнительного исторического материала, что любопытным исследователям можно только позавидовать. В номере 116 (весна 1915 года) находим рассказ офицера (под заголовком «Черный ворон») Ив.Родионова с продолжением в номере 117. Из него узнаем, что герой рассказа командовал ротой, и автор психологически тонко описывает поведение офицеров и солдат в бою.

Небезынтересна (как штрих к биографии) и корреспонденция Ивана Родионова в номере 123 «Впечатления о деревне», где есть рассуждения о судьбе землевладельца в России, о том, как это хлопотно и небезопасно (впечатления, оказалось, были очень личными). В номере 127 «Армейского вестника», вновь рассуждая о пьянстве, Ив. Родионов пишет следующее: «Поэтому в заключение я позволю себе рассказать об одном опыте, проведенном в сентябре прошлого (1914 – Г.С.) года в области Войска Донского. С момента объявления войны у нас (значит, родом он из области Войска Донского, раз пишет «у нас», уже тогда, до знакомства с документами, отметила я) установилась полная трезвость, сыгравшая такую великую, благодатную роль как во время всеобщей мобилизации, так и в продолжении теперешней многотрудной войны». Далее следует изложение мер, принятых Окружными Атаманами и Войсковым Атаманом против свободной продажи вин для поддержания краевого виноделия. «Ополчившись, – продолжает И.Родионов, – казаки в один голос говорили: “И зачем ее, проклятую, допущали?”» И в заключении статьи звучит прямо-таки столыпинский призыв: «Дайте России 20 лет трезвой жизни – и тогда одним из самых богатых, самых здоровых, самых счастливых народов в подлунной будет народ русский!»

В номере 131 (лето 1915 года) Ив. Родионов разбирает военные события в Галиции: «Роль пророка мне не по плечу. Я высказываю только свои личные соображения и прихожу к выводу, что несмотря на невыгодное экономическое положение нашего врага, война продлится еще долго». В номере 183 «Армейского вестника» печатаются «Боевые впечатления». Это по-писательски художественные очерки Ивана Родионова, одинаково интересные, по-моему, и историкам, и литературоведам. А рядом, в том же 183 номере, – Донская песня, сочиненная казаком Донского казачьего полка Андреем Васильевичем Малаховым:

За царя и за Россию

Грудью тихий Дон восстал

И придуманну затею

Немца быстро разгадал.

С песней милого нам Дона

Можно лихо умирать

И без ропота и стона

По-казацки жизнь отдать.

Ты не бойся, тихий Дон,

Не подгадим – шлем поклон.

И только дойдя до последней страницы этого насыщенного разножанровыми материалами газетного номера, я увидела под ним подпись – и.д. редактора (очевидно, исполняющий должность – Г.С.) есаул И.А.Родионов. Это случилось 15 октября 1915 года – дата важная не только для нашего исследования, но и для истории русской журналистики вообще, ибо с этих пор фронтовая газета, схожая больше с боевым листком и информационным бюллетенем, становится прямо-таки энциклопедией I-й мировой войны. Она профессионально освещает не только ежедневные боевые действия на фронте, но и роль Ставки, заседания и решения Государственной Думы, жизнь тыла, благотворительных обществ и (что также небезынтересно для нас) – литературную, писательскую жизнь. Так, из номера 217 за 1916 год мы узнаем о кончине старого суворинского «Нового времени» и о том, что пишущий эти строки, скромно укрывшийся под теми же инициалами – И.Р., еще в марте 1912 года в своей речи в Русском собрании (это свидетельствует о бурной, насыщенной литературной и общественной жизни в Петербурге казачьего писателя и публициста), разбирая тогдашнее положение отечественной печати, предсказывал столь печальный конец влиятельнейшей русской газеты с большим книгоиздательством (где, кстати, печаталось «Наше преступление» И.Родионова).

Не стану даже перечислять, в каких номерах, но имя Владимира Гиляровского с приходом Ивана Родионова на редакторскую должность буквально не сходит со страниц «Армейского вестника». Гиляровский печатает здесь и стихи, и очерки, и рассказы, и даже песни (все больше о казаках и их поведении в бою). В 507 номере газеты за 1917 год читаем знаменитый «Гимн свободного Дона»:

Всколыхнулся, взволновался

Православный тихий Дон,

Первым смело отозвался

На призыв свободы он...

Именно эту песню поют Листницкий, Атарщиков и другие казачьи офицеры 14-го полка, обсуждая ночью назначение генерала Корнилова Главнокомандующим Юго-Западным фронтом (М.Шолохов. «Тихий Дон» – М., «Современник», 1975, книга 1, с. 410). В номере 221 за 1916 год в «Армейском вестнике» публикуется письмо сэра Конан-Дойла, начинающееся словами: «Дорогие русские друзья и братья! Нам прискорбно слышать, что некоторые среди вас, поддавшись дурному влиянию, дали убедить себя в том, что будто мы, в Великобритании, не напрягаем все силы к скорейшему и победоносному окончанию нынешней войны». В 324 номере, а затем и в 346 не кто иной, как Редъярд Киплинг в «Рассказах о ремесле» повествует о тяжелой работе в Балтийском море служащих на подводных лодках. То есть фронтовая газета, благодаря одаренности и разносторонности интересов ее редактора и руководимого им коллектива сотрудников, дает прекрасное представление о жизни всего русского общества того периода. Но главное, на чем хочется особо заострить внимание: «Армейский вестник», являющийся органом штаба всех армий Юго-Западного фронта, почти сплошь – казачий. Тема русского казачества доминирует как в газетных публикациях, так и в иллюстрациях – специальном приложении к этой же газете. С большим интересом и волнением читаются сегодня все эти страницы, и я считаю, что сама газета – тема для серьезного исследования, не говоря уже о ее одаренном и пока еще (особенно на тот период конца 1991-го года) таинственном редакторе.

Кроме уже перечисленной информации о литературных новостях и жизни двора, о Москве и Санкт-Петербурге, южных и северных городах и деревнях, в родионовской газете можно найти интереснейшие психологические портреты царских генералов Деникина, Юденича, Корнилова, оригинальные сведения о Керенском, его речи о гражданине Ленине (номер 561, 16 июня 1917 года), о большевиках вообще, их минутном торжестве, ведущем, однако, к бесконечным бедствиям всего народа, об их непонятных душах (а был ли мальчик-то? – Г.С.), а также другие статьи о социалисте Ленине и марксисте Плеханове, давшем клятву вернуться в Россию только после ареста Николая II-го и т.д. Читаешь эту богатейшую периодику и понимаешь, что Ивану Александровичу Родионову, боевому офицеру и литератору, для описания событий I-й мировой войны уж никак не нужны были никакие архивные материалы, ибо каждый день был прожит им рядом с передовой, среди окружения Верховного Главнокомандующего и приближенных к нему генералов, думских деятелей, знаменитых писателей и очеркистов, летописующих переломный период в жизни России, среди офицеров и солдат Войска Донского, к которому, как я позже выяснила по документам, и принадлежал талантливый есаул.

НЕУЖЕЛИ ГИБЕЛЬ?

Что же происходит с нашим героем в преддверии трагических событий 1917 года? Лакмусовой бумажкой, определяющей дальнейший путь политиков и военных, армии и народа, стало отношение представителей разных слоев общества к событиям Февраля, к Февральской революции в России. Вот один из ярких очерков того периода редактора «Армейского вестника» (март 1917-го, № 486), под характерным и не менее актуальным в наши дни заголовком «Не трогайте Армию!»

«Недаром немцы, – пишет Родионов, – совершенно уверенно говорят о том, что они теперь без труда справятся с Россией, возлагая большие надежды на своих провокаторов и на пацифистскую пропаганду среди наших социалистов и рабочих». Признавая права разных классов и сословий, прозаик и публицист призывает их смотреть на происходящее еще и с философской точки зрения. «Полное удовлетворение всех и каждого, – замечает он, – к сожалению, не осуществимо на земле, но до известной степени умиротворяющая истина всегда посредине. Надо помнить это и не ввергать Армию и Россию из одной реакционной крайности в другую, анархическую, ибо с нею и за нею неизбежно гибель. Не трогайте Армию, не мутите ее крайностями».

Несколько иной по отношению к Февралю была в те дни позиция Верховного Главнокомандующего генерала Брусилова. В своей речи перед членами Государственной Думы, произнесенной 22 марта 1917 года («Армейский вестник» № 490) генерал констатирует: «Петроградский Совет рабочих депутатов мы уважаем. Рабочие и солдаты завоевали свободу. Честь и слава им за это. С этого началась наша свобода. Старое правительство сделало ошибки, которые и восстановили против него всю Россию. Уничтожение старого порядка было подготовлено. Армия будет верна Правительству».

Эта речь кажется мне началом конца прежней России, но 7 мая 1917 года («Армейский вестник» № 530) Верховный Главнокомандующий идет еще дальше и заявляет следующее: «Я такой же теперь революционер, как всякий член Совета солдатских и рабочих депутатов»... И, пытаясь сохранить разваливающуюся воинскую дисциплину и успокоить взбунтовавшихся солдат, генерал Брусилов чуть ли не ежедневно издает приказы о борьбе с дезертирством, обещает земельные наделы и обеспечение солдатских семей, призывает своих подчиненных думать сначала о своих обязанностях, а потом о правах и что только сочетанием прав и обязанностей можно выполнять долг свободного гражданина своего Отечества.

Но ни приказы Брусилова, пытавшегося в новых (благословленных им, кстати) обстоятельствах удержать армию от гибели, ни презрительное отношение авторов «Армейского вестника» (отражающих мнение русской интеллигенции) к никому не известным господам-социалистам, не уберегли Россию и ее армию от разложения и, в конечном счете, от поражения. Не уберегся и сам Родионов. И не уберег его на этот раз не кто иной, как бывший покровитель. Представители собрания военных депутатов частей штаба Юго-Западного фронта в открытом заседании высказали протест против нежелательного для них направления «Армейского вестника». Протокол и постановление собрания от 19 апреля 1917 года были доложены Верховному Главнокомандующему генералу Брусилову, который наложил на доклад резолюцию, опубликованную в Оповещении (так назван этот материал в 516 номере «Армейского вестника» от 23 апреля 1917 года). Оно гласит:

  1. Есаулу Родионову предложить сдать должность редактора.
  2. Представить мне кандидатов на эту должность для выбора, а пока временно назначить кого-либо более или менее соответствующего.
  3. Редакция и издание этой газеты остаются при отделе генерала квартирмейстера.
  4. Собрание военных депутатов может представить мне свои пожелания и программу, которые будут приняты во внимание при составлении плана новой редакции.

Теперь по всему видно, что с уходом Родионова кончился и прежний «Армейский вестник». Газета за подписью капитана Мальцева сразу же становится бюллетенем, информ-листком со слепыми полосами, приказами, сплошной официальщиной. С ее страниц исчезают имена В.Гиляровского и И.Днипровского, А.Артамонова и других ярких очеркистов с передовой. А с 1 сентября 1917 года «Армейский вестник» был переименован в «Голос фронта».

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

И снова звонок Ирины Александровны Булгаковой. Оказывается, мы обе не заметили, что в том же томе Маковицкого говорится не только о «Нашем преступлении», но и об авторской надписи Родионова на книге, подаренной Толстому. Срочно звоню в Яснополянский музей. И что вы думаете: есть там эта книга, есть и эта дарственная надпись, которая, слава Богу, сохранилась в личной библиотеке Льва Николаевича. И я имею возможность (после поездки в Ясную Поляну) показать читателям ее фотокопию. То есть к моим рассказам об этом интересном человеке, о его взглядах, раздумьях, художественных вкусах и стиле жизни добавляется еще и почерк, авторский почерк не только в переносном, но и в прямом смысле этого слова. Что ж, деталь немаловажная, существенная и, надеюсь, обязательно пригодится в моих дальнейших исследованиях. А они – неизбежны.

В Москве, в Центральном Государственном военно-источеском архиве, в Лефортово, хранятся послужные списки солдат и офицеров I-й мировой войны. С вновь вспыхнувшей надеждой узнать еще хоть что-то о «моем» Родионове, принялась я за изучение новых архивных описей и архивных дел. Далеко не сразу мои усилия увенчались пусть относительным, но все же успехом. В архивном деле № 1045, фонд 2067, опись 2, на странице 135 прочла следующее: «Родионов Иван Александрович – есаул 39-й Донской казачьей особой сотни, штаб-офицер при военно-цензурном отделении». Как можно понять из записей, и.о. редактора Родионов назначается 5 мая 1915 года, а и.д. редактора – с 15 октября того же года. Документы сообщают, что Высочайшим приказом от 1 сентября 1915 года есаул Родионов был пожалован орденом святого Владимира 4-й степени с мечами и бантами. Награжден орденом святого Станислава 3-й степени 4 сентября 1915 года, орденом святой Анны 4-й степени Высочайшим приказом 21 октября 1915 года, орденом святого Станислава 2-й степени 21 марта 1916 года (дальнейшие записи неразборчивы). Этот водопад орденов и наград есаул Родионов получал, очевидно, не только за красивые глаза и благодаря покровительству генерала Брусилова и его супруги. За ними наверняка стояли и подвиги, и слава. Фиксируется также дата ухода с должности редактора – 4 мая 1917 года и приписка на полях: «Послужной список отправлен начальнику общ. участ. квартирмейстера 15 января 1918 года», то есть уже после революции. Почему? Ответ на этот вопрос может быть очень важным. А пока ясно другое: послужной список офицера Родионова искать в Лефортово бесполезно.

С помощью сотрудников архива я пыталась найти документы 39-й особой казачьей сотни, но между делами 35-й и
41-й сотен оказалась зияющая пустота. Жаль, конечно, но и то, что удалось обнаружить, красноречиво свидетельствует: на счету Родионова не только почетные боевые награды, но и не менее почетная по нынешним временам опала со стороны Советов солдатских депутатов, решение которых, как мы уже знаем, поддержал генерал Брусилов. Эта и многие другие ошибки стоили генералу и всей России ой, как дорого, и избежать лиха уже никому не удалось.

По совету работников архива я связываюсь с Ростовом, со специалистами по истории казачества. Однако ни послужного списка, ни новых биографических данных о Родионове мои собеседники не обнаружили. Зато сказали, что имя донского писателя Ивана Александровича Родионова уже появилось на страницах местных газет как незаслуженно забытое. Специалист по истории казачества прошлых веков Николай Семенович Корешков сообщил, что И.А.Родионов был начальником осведомительного отдела Всевеликого Войска Донского, в 1917 году избирался на Общеказачий съезд в Петрограде, а в 1918 году работал в газете «Донской край». Вначале я сомневаюсь, тот ли это Родионов? Но с помощью друзей, узнаю номер телефона ростовчанина Константина Николаевича Хохульникова, оказавшегося старшиной по внешним связям Союза казаков области Войска Донского. И разговор с ним повергает меня в шок.

– Я знаю о писателе Родионове немного. Недавно нашел его очерк в «Донской хрестоматии», изданной в 1918 году в Новочеркасске, и предложил газете «Советская Россия». Они его опубликовали 21 сентября этого (1991) года под заголовком «Слово казака». (Признаюсь, что упустила эту публикацию). Когда родился Родионов. – не выяснял, но умер он в 1940 году в Берлине.

– Как это? – переспрашиваю я в полном смятении.

Однако Константин Николаевич советует мне найти газету, где все объяснено.

Снова спешу в библиотеку, на этот раз в районную, где в подшивке «Советской России» за сентябрь 1991 года в № 179 нахожу нужную статью. Начинаю со вступления.

«Летом 1940 года, когда в Европе уже набирал силу всепожирающий пожар II-й мировой войны, несколько еще сохранившихся изданий казачьего зарубежья сообщили о том, что в январе 1940 года в Берлине (Германия) скончался известный донской писатель-романист полковник Иван Александрович Родионов. К сожалению, сегодня это имя практически ничего не говорит не только миллионам читателей в нашей стране, в частности и на Дону, но даже многим специалистам по русской литературе. А, судя по приводимому ниже его слову о русском народе, жаль!»

«Не хулу на русский народ хочу я нести, – объясняет писатель, – не оплевание, не осуждение. Как могу я, русский человек по крови и духу, поднять дерзостную руку на родившего меня или уподобиться тому недостойному сыну Ноя, который не только сам смеялся над наготой своего упившегося отца, но даже толкал на издевательство и братьев своих. Нет, нет, только боль безысходная, неотступная за гибнущую бедную Родину и желание помочь ей выбраться из смертоносного тупика на широкую прямую дорогу заставили меня рассказать вам историю, «печальнее которой нет на свете», с тем, чтобы предупредить, какие тяжкие последствия ждут нас в надвигающемся как черная туча и уже близком грядущем».

После знакомства с этой публикацией 1940 год смерти писателя не дает мне покоя. Если это он, тот самый Родионов, значит офицер не был убит? Знала ли об этом его семья? А главное – как он молчал (если молчал) все эти десять – двенадцать лет после выхода в России романа «Тихий Дон»?

Я, кажется, совсем запуталась в этих роковых вопросах. Выручают, как всегда, друзья, молодые журналисты.

– Не тушуйтесь, – говорят они, – свою версию вы достаточно выстрадали и многое в ней попытались объяснить. Что же касается событий в жизни «вашего» Родионова, то и полковника он мог получить, служа уже в Войске Донском после ухода из «Армейского вестника», а мог уже и в эмиграции. Было и такое, не удивляйтесь. И молчать должен был он все эти годы по весьма резонным причинам. Представим себе такое: семья – в России, он – в эмиграции. Обнародуй писатель свои претензии к Шолохову, – и его родным несдобровать. К тому же не всегда возможно и нужно сообщать о своем положении семье. И терпеть публикацию книг «Тихого Дона» в данной ситуации было просто необходимо. Хотя не исключено, что в Берлине есть какие-нибудь сведения о Родионове, которые могут связать все это в единый узелок (или развязать то, что окажется не связанным).

Вот таким неожиданным к середине 1992-го года оказался процесс моих поисков.

ПЕРВАЯ ПУБЛИКАЦИЯ

В апреле 1993 года журнал «Огонек» вышел с тематическим номером «Шолохов: неподнятая целина». Этот номер журнала был целиком посвящен творчеству писателя и сопровождающим его уже много лет спорам. В «Огоньке» № 17 на 22-й странице была напечатана и моя статья «Один офицер по фамилии Родионов» (с подзаголовком «Читал ли Лев Толстой «Тихий Дон»?»). В журнале мне удалось изложить треть собранного к тому времени материала об этом писателе. Сама идея такого тематического номера и, в частности моя публикация, были одобрены редколлегией журнала, а также участниками обсуждения, на котором присутствовали и выступали приехавшие в то время из Парижа Андрей Синявский и Мария Розанова. Что же касается читательских откликов, то среди них был один, который я хочу воспроизвести почти полностью.

«Уважаемая редакция! Возможно вас моя информация заинтересует, хотя результата какого-нибудь вряд ли можно ожидать: уж привыкли в России все присваивать (еще Карамзин говорил, что «воруют»). А здесь как-никак – Шолохов, гордость русской литературы, лауреат... и т.д. И поэтому, читая в «Огоньке» о Шолохове, у меня сложилось впечатление, что по-прежнему никто в России не хочет сказать правду о «Тихом Доне». Почему? Да все потому... Ну а теперь по существу.

Я «Тихий Дон» прочитал в седьмом классе, «Войну и мир» – в восьмом или девятом классе. Если эти два произведения сравнивать, по-моему, – это разные категории по ценности. Одна (Толстого) – это глубочайшая философская эпопея, которую писатель создавал в зрелом возрасте и очень долго. Вторая (Шолохова) – полувульгарный роман. Но его вознесли в известный период: а как же, о революции написал наш... А наш ли? В 22 года еще никто, кроме отдельных гениев, не писал крупные произведения. А Шолохова я не отношу к гениям: не образован, да и после «Тихого Дона» ничего практически не создал. Хотя в «Правде» писатель Калинин писал, что это из-за гонений на него (и наветов). Бедняга, поэтому он и спился, поэтому он и жил в своей Вешенской всю жизнь. А что же тогда делать было Солженицыну, Мандельштаму, Ахматовой и многим другим... А Т.Г.Шевченко?

В 1977 году я ехал поездом Кисловодск–Москва. В купе попался очень интересный спутник – работник киностудии «Мосфильм». Ему было лет сорок пять – пятьдесят. К сожалению, я не записал ни его адреса, ни данных. Я ехал до станции Изюм, всю дорогу мы с ним проговорили. И вот что он рассказал со слов его знакомого товарища, который в то время, в 1977 году, работал в юротделе МПС, а в 30-е годы, когда рассматривалось дело Шолохова, он был участником «тройки» (Фадеев, он и еще кто-то).

Так вот, когда в Союзе вышла книга «Тихий Дон», к Фадееву приезжает женщина и говорит: «Эту книгу написал не Шолохов, а казачий есаул, вот его тетради (черновики, что остались)». Вот и была организована «тройка» по расследованию. Да, при продразверстке к этой казачке пришел продотряд (где был Шолохов) искать хлеб. Его не нашли, а в чемодане были тетради с записями. Их забрали. Когда казачка сказала, зачем вы забираете, Шолохов ответил – разберемся. А то были записи белого есаула.

Так вот, пригласили Шолохова на «тройку» и задали три вопроса:

  1. Откуда Вы знаете жизнь казаков до революции? Ответ – Я ведь казак!
  2. Где черновики? Я не помню, что точно он ответил, но по-моему то, что писал роман без черновиков.
  3. Откуда Вы знаете операцию Брусилова? («Тройка» выяснила, что никаких разработок по этой операции тогда не было). Ответа тоже не последовало. Все было ясно.

Но вдруг Фадеева вызывает Сталин (а книга вышла за границей, скандал!) и спрашивает:

– Как по-вашему т. Фадеев, кто написал «Тихий Дон»?

– Ну, т. Сталин, если с позиции честного коммуниста...

– Как по-вашему, т. Фадеев, я честный коммунист? Так вот...

И вопрос этот был закрыт до сего времени. Так можно сказать сейчас правду?

Прошу ответить мне по адресу: 332440, Бердянск Запорожской области. Мелитопольское шоссе, 44, кв. 47. Рудакову Владимиру Федоровичу.

P.S. Говорят, что это слухи, сплетни (в том числе и в некоторых статьях в вашем журнале). Но я глубоко уверен, что это правда, так как этого не может быть: Шолохов не мог так написать. Это в нашей стране была такая норма: вспомните Л.Кумача, Л.Брежнева, М.Горбачева – страна сплошных писателей. 18.06.93 г.»

Попадись мне это письмо раньше, я бы еще могла застать на этом свете юриста из МПС. Но, увы, опоздала.

Кроме положительных и более или менее нейтральных откликов, были, конечно, и резко отрицательные. Отвечать на них пришлось на страницах «Огонька» № 2–3 за 1994 год (с. 4).

«О Родионове, – говорилось в статье С. Краюхина «”Тихий Дон” из спецхрана» («Известия» от 17. 11. 1993 г.), – вспомнили в связи с очередным всплеском страстей вокруг шолоховского «Тихого Дона», возведя его в ранг претендентов на авторство романа. Правда, такими незаслуженными лаврами могли увенчать почившего в эмиграции писателя только те, кто совершенно не знает ни его биографии, ни того, что перу его принадлежат самостоятельные (не имеющие никакого отношения к Шолохову) очерки «Тихий Дон»... Счастливо обнаруженная в двух петербургских библиотеках книга очерков «Тихий Дон», окончательно развеяла легенду и позволила вычеркнуть его имя из списка потенциальных авторов шолоховского романа».

«Огонек» ответил следующее: такой безапелляционный вывод удивил прежде всего своей ненаучной категоричностью суждений и напомнил окрик «Правды» от 29 марта 1929 года за подписью пяти пролетарских писателей, наложивших вето на любые сомнения в авторстве М.Шолохова.

А ведь доводы автора статьи С.Краюхина, который опирается на исследования старшего научного сотрудника Пушкинского Дома, кандидата филологических наук В.Н. Запевалова, на наш взгляд, не безукоризненны. Так, утверждения о том, что о книге очерков Родионова «Тихий Дон», опубликованной в Санкт-Петербурге в 1914 году, – кстати, на внутренней обложке стоит год 1913-й, – «не ведал до сих пор никто», неверно. Об этой книге знали, по крайней мере, два исследователя творчества Родионова – Н.Кузякина и Г.Стукалова задолго до публикации в «Известиях» (что подтверждается датой прочтения этой книги в библиотеке им. Салтыкова-Щедрина в Санкт-Петербурге).

Всем ясно, что существование таких очерков, являющихся художественно-публицистическим исследованием истории донского казачества, его взаимоотношений с властью, с конкретными историческими (а отнюдь, не литературными) персонажами, свидетельствует о том, что Родионов вполне мог быть и автором одноименного романа. Такой материал был прекрасным подспорьем для задуманного им художественного произведения. Кроме того, версия о Родионове, высказанная на страницах санкт-петербургской газеты «Час пик» Н.Кузякиной (7.10.1991 г.) и в «Огоньке» (№ 17, 1993 г.) Г.Стукаловой основывалась не на тождестве названий, а на конкретных воспоминаниях живых людей, дневниковых записях, исторических совпадениях. Ведь публикация в «Огоньке» начинается с воспоминаний о прочтении в журнале «Октябрь» за 1928 год РОМАНА (а не очерков) «Тихий Дон», о сходстве с толстовской ПРОЗОЙ, о конкретных ЛИТЕРАТУРНЫХ героях, запомнившихся молодому Ивану Днипровскому со времен совместной службы с есаулом Иваном Родионовым во фронтовой газете...

Петербургскому исследователю творчества Родионова Наталье Кузякиной попал в руки дневник Днипровского, который я не могла не прочесть в 70-е годы, но не оценила тогда всей его значимости. Теперь, в начале 90-х годов, за доступ к нему сражались отдел рукописей киевского института литературы в лице его заведующего Сергея Гальченко и аз грешная. Победила и, кажется, без труда Наталья Борисовна Кузякина. Ее публикация в газете «Час пик» под заголовком «Кто автор «Тихого Дона»? Претендент номер... – есаул Родионов» (7.11.1991 г.) представляется мне очень серьезным документом в поддержку версии о Родионове и его РОМАНЕ (а не, повторюсь, одноименной книге очерков).

Автор дневника – Иван Днипровский рассказывает все то, что узнал от Родионова и в чем мог убедиться сам. «До войны, – пишет Днипровский, – написано и отпечатано листов семь. Они сброшюрованы. Это книга о революции 1905-го года и роли в ней казачьего Дона. Но автор очень рад, что война прервала его работу. Он благославляет эту войну. Потому что теперь он однотомный роман развернет в целую трилогию: Дон до войны, Дон на войне и Дон в революции...

И.А. показал мне эту свою вторую книгу, надписал ее мне и просил высказать свое мнение.

Книга называлась «Тихий Дон». К сожалению, она не сохранилась у меня. В мае месяце я собрал в посылку переписку с Кулишом, гимназические журналы, вырезки из газет и послал посылку в Севастополь на имя инженера Бабича. Моя посылка не дошла по назначению.

Ясно запали в молодую память:

  1. Само название: острыми буквами.
  2. Эпиграф: песни про Дон. И отрывок: бела рыбица мутит... (рыбы такой в натуре я никогда не видел, в моем воображении возникла картина: масса белой рыбы, играючи, мутит серебряное течение Дона).
  3. Имя – Христоня.
  4. Слово «баз», которого я не понимал и смешивал с лабазом.
  5. Но особенно: рассказ о казаке, который привез из похода жену-персиянку. Сельчане считали ее ведьмой, собрались около куреня казака и убили ее.

Книга мне страшно понравилась. Когда я сказал об этом автору, он очень обрадовался и целый вечер рассказывал мне сюжет всей трилогии.

1-го апреля 1934 года. Харьков».

Дата дневниковых записей Днипровского многозначительна по многим причинам. Во-первых, это воплощение в жизнь пункта 4 в блокнотике «Notes» на 1934 год. А во-вторых, это почти предсмертное откровение, так как 1-го декабря 1934 года Днипровского уже не станет. Есть, правда, еще один свидетель другого предсмертного откровения Днипровского, но я остановлюсь на нем позже.

Однако вернемся к нашим оппонентам. И поднятый шум, и обвинения в невежестве были рассчитаны на неосведомленность большинства читателей. Теперь же, после выхода в свет в 1994 году в издательстве Дмитрия Буланина в Санкт-Петербурге художественно-публицистических очерков И.Родионова «Тихий Дон» (за это нужно сказать огромное спасибо и издательству, и автору предисловия В.Н.Запевалову) у всех у нас появилась возможность убедиться в том, что Иван Днипровский в своих воспоминаниях мог ссылаться лишь на роман, на прозу, на литературное произведение своего шефа и старшего товарища Ивана Александровича Родионова под названием «Тихий Дон», а отнюдь не на одноименную книгу очерков, пусть даже и художественно-публицистических (но, как водится, без литературных героев). То есть спутать эти два «Тихих Дона» – роман и очерки, а также ссылки на них – просто невозможно.

Как видим, тема казачества была изучена Родионовым еще и с научной точки зрения, что и привело, по нашей версии, к свободному владению материалом, глубоко правдивому художественному отображению в литературе подлинных исторических процессов и событий.

Итак, после первой публикации и реакции на выступления в печати, приходит время дальнейших поисков. Зная дату и место захоронения писателя, я прошу своих спонсоров помочь мне с поездкой в Германию.

НЕМЕЦКИЙ СЛЕД

Прилетев в Берлин 22 марта 1994 года, я сразу же отправилась в район Тегеля, где похоронены представители русской эмиграции нескольких поколений.

Однако дважды пройдя все ряды небольшого кладбища при храме святых равноапостольных и боговенчанных царей Константина и Елены и, поклонившись праху многих известных людей нашей истории (к примеру, члена Временного правительства, дипломата Владимира Дмитриевича Набокова – отца писателя Владимира Набокова, бывшего военного министра царского правительства Сухомлинова, родственников поэта Тютчева, родственников архитектора Тона, близких барона Врангеля, четы Воронцовых-Дашковых и других), могилы Ивана Родионова я так и не нашла. Лишь через несколько дней вернувшийся из дальней поездки настоятель храма отец Владимир помог мне отыскать эту могилу. Она в 11-м ряду, третья слева от центральной дорожки. И сразу же показалось символичным, что расположена могила рядом с большим каменным крестом-памятником, сооруженным, как гласит надпись, по почину чинов II-го отдела русского Общественного Союза на добровольные пожертвования русской эмиграции в Германии в 1934 году (в память о роковых 1914 – 1917 годах). Ни таблички, ни надгробного камня на могиле Родионова не было. Это означало, что могилу давно никто не посещал и, очевидно, ни родных, ни близких покойного, ни его потомков в Берлине сейчас нет.

И все же, и все же...

Цель моей поездки – узнать как можно больше подробностей о берлинском периоде жизни Ивана Родионова. Еще до приезда в Берлин я знала, что именно здесь в 1922 году он переиздал свой нашумевший роман «Наше преступление» и издал новый – «Жертвы вечерние», посвятив его участникам знаменитого Ледяного похода. Он переиздал здесь «Москву-матушку» (Берлин, 1921 год), а также свои речи в Русском национальном собрании и написал еще несколько книг: «Любовь» (1922-й год), «Царство сатаны» (без даты). Однако о «Тихом Доне» сведений не было.

Каково же было мое удивление, когда в первом же телефонном разговоре с одной из эмигранток в Берлине я услыхала: «Ах, это вы о том самом Родионове, который пожертвовал своим произведением ради спасения семьи?». Но, к сожалению, человек, хорошо знающий эту историю и рассказавший ее моим новым знакомым, недавно ушел из жизни. И все же я пыталась узнать хоть что-нибудь новое: посещала библиотеки, городские архивы, звонила эмигрантам. В этом активно мне помогали владелица книжного магазина «Радуга» (что на Фридрихштрассе, 176 в Берлине) Нина Андреевна Гейхардт, активисты созданного при Русском культурном информационном центре общественного клуба «Незабудка» Александра Федоровна Бергер, Елена Александровна Штейнберг, священник православного храма (что на Фербеллинер Платц) отец Михаил Диваков, опытный библиограф Саул Григорьевич Лившиц и другие.

С их помощью удалось установить, что Родионов вел в эмиграции жизнь трудную, одно время работал в русском ресторане Ольги Дьяковой на Нюрнбергштрассе (сведения старейшего русского доктора в Берлине Владимира Александровича Линденберга) и вместе с тем часто выступал в собрании русских эмигрантов вместе со своим сыном (сведения Натальи Владимировны Влезковой, приехавшей в те дни в Берлин из Сан-Франциско) и умер в бедности (воспоминания князя Д. Шаховского, журнал «Континент», № 56 за 1988 г.). К сожалению, ни один берлинский архив не подтвердил проживания в столице ни самого Родионова, ни его сына Гермогена. Но ведь факт захоронения в Тегеле говорил о том, что жил и умер писатель где-то неподалеку.

Обо всех своих странствиях и просьбах я рассказала берлинцам на страницах русской газеты «Европа-центр», издаваемой для эмигрантов. И ожидала откликов. Но, как ни печально, их не было. И в январе 1995 года я снова приехала в Германию.

Вторая поездка, несмотря на ряд новых встреч, новых знакомств, и даже такого символичного, как показалось мне вначале, знакомства с новым батюшкой кладбищенской церкви в Тегеле отцом Анатолием по фамилии Родионов, все же мало что добавила к уже известному. Берлинские архивы не смогли установить место последнего проживания писателя и фамилии хоронивших его лиц. Эмигранты первой волны посоветовали мне продолжить поиски в Париже, куда переехали многие из них после прихода к власти нацистов.

Итак, решение принято, спонсоры, в который уже раз, относятся с пониманием, и я, как стрела, выпущенная из лука, мысленно уже лечу во Францию.

КАКОЙ ТАМ ПАРИЖ!

Звонить незнакомым людям и спрашивать, есть ли у них родственники за границей, было, по крайней мере, бестактно. Даже если эти незнакомые мне люди были хорошими знакомыми моих тоже хороших знакомых. Но одна из моих приятельниц, понимая всю сложность задачи, уж очень настаивала. И я, преодолев неловкость, позвонила в Санкт-Петербург некой даме – потомку знаменитого рода Родзянко. Дама оказалась весьма любезной, и, быстро расшифровав мой лепет, продиктовала телефон парижской кузины.

– А, собственно, кого вы там собираетесь разыскивать? – поинтересовалась она уже в конце разговора.

– Да вряд ли знакома вам эта фамилия, Родионов, русский писатель начала века, донской казак, эмигрант. Хочу поспрашивать старых эмигрантов, возможно, кто-нибудь был с ним знаком.

– А самих Родионовых, к примеру, внука Ивана Александровича вам увидеть не хочется?

– А что, у вас есть его парижский телефон? – спрашиваю я в ответ, обомлев от такого предложения.

– Причем тут Париж! – восклицает дама. – Родной внук Ивана Александровича с женой и ребенком живет в Санкт-Петербурге. Это наши друзья. Записывайте телефон!

Дрожащими руками я еле вкладываю трубку в нужные пазы. Щеки пылают. Мысли несутся вихрем. Берлин, Тегель, городские архивы, публикации в эмигрантской газете не дали почти никаких дополнительных сведений, что и заставило меня попытать счастья в Париже. И вдруг накануне вылета (март 1995 года) узнаю, что родной внук Родионова – петербуржец! Невероятно, но факт. А ведь сколько лет попытка найти хоть кого-нибудь из потомков писателя кончалась неудачей.

Звоню! К телефону подходит женщина. Она уже знает обо мне и готова ответить на все вопросы. Их много: каждый из ответов приводит меня в изумление, и с каждой минутой я понимаю , что Париж тут действительно не причем и придется сдавать билеты. Скрепя сердце (как можно отказаться от Парижа, где никогда не была и смогу ли побывать когда-нибудь еще?) смиряюсь с новой реальностью.

Уже через два дня я сижу в спальном вагоне поезда Москва – Санкт-Петербург и, несмотря на исключительные удобства, не могу уснуть. Неужели есть живые свидетели версии, опубликованной мною в «Огоньке» в 1993 году, имеющей не только сторонников, но и ярых противников?. Какие они, эти свидетели? Прямо с утреннего поезда, едва дождавшись приличного времени, звоню Родионовым.

...Квартира стандартная, двухкомнатная, хозяева – люди еще относительно молодые, им нет и сорока. Оба по образованию филологи. И уже через несколько минут, не веря своим глазам, держу в руках послужной список подъесаула 10-го Донского казачьего полка Родионова и многочисленные фотографии. Среди них – фото самого Ивана Александровича, которое до тех пор никому из исследователей не удалось раздобыть (следует, однако, сказать, что почти одновременно со мной такие фото и ксерокопии некоторых документов петербургские родственники писателя передали в Пушкинский дом).

– Как относитесь вы, филологи и прямые наследники писателя Родионова, к моей версии о вашем деде как о возможном авторе «Тихого Дона»?

– Разговоров об этом много, – откровенно отвечает Ольга. – Есть даже некоторые факты, правда, на уровне свидетельства родственников. Что же касается нас, то мы ведь не знали не только деда, но и отца Ярослава, Гермогена Ивановича.

– Мне было всего два года, когда он умер, – уточняет Ярослав.

– Поэтому, кроме фото, послужного списка (и то только до 1901 года), текста некролога, нескольких книг и небольшого, но очень красивого в черном переплете томика Библии (она была с дедом всегда), у нас ничего нет, – добавляет Ольга. – Но есть тетя в Америке, которая помнит многое, а самое главное, – жив родной сын Ивана Александровича, Владимир.

– Так сколько же было у него детей?

– Не поверите, целых пятеро, – говорит Ольга. – Можно проверить по документам. Четыре сына и одна дочь от двух жен. Первая – Нина Владимировна Анзимирова, московская дворянка. Вторая – Анна Алексеевна Кованько, это уже петербургская дворянка, которой по наследству принадлежало имение Устье в Новгородской губернии, где и был земским начальником Иван Александрович. Старший сын, Ярослав Родионов, 1902 года рождения, был журналистом и поэтом, погиб в Отечественную войну. Второй сын от первой жены – Владимир Иванович 1905 года рождения жив до сих пор. Третий сын уже от второго брака – Святослав 1909 года рождения, четвертый – Гермоген 1912 года, а дочь Соня родилась в I мировую войну, в 1916 году, перед самой революцией.

«Боже мой, – подумала я, – во всех сведениях о Родионове речь шла только об одном сыне, Гермогене, похоронившем отца в Берлине в 1940 году, где мне к этому времени уже довелось побывать дважды. А у него их было четверо! Но самое удивительное, что один из них, Владимир Иванович Родионов, – жив! Оказывается, это не кто иной, как Владыка Серафим, проживающий в Швейцарии. Правда, сейчас он уже на покое». «У него сложная судьба, – говорят племянники, – был художником, жил во Франции и вдруг принял монашеский постриг. Подробностей его биографии мы не знаем, но, возможно, вам поможет тетя Пима (из Америки)».

– Какая тетя! – вгорячах говорю я – Дайте мне адрес Владыки, телефон, мне непременно нужно его увидеть!

Но ни телефона, ни точного адреса петербургские Родионовы не знали. Правда, известно было, что церковь, в которой долго служил Владыка, находится в Цюрихе, на Кинкельштрассе, 36. Там, наверное, знают, где и у кого живет Владыка Серафим. Но еще об этом должны знать в Московской Патриархии.

– К сожалению, точно сказать, где можно найти сейчас Владыку, мы не можем, – ответили мне в отделе внешних церковных сношений Московской Патриархии. – Уже около года мы не ведем с ним переписку. Последнее письмо пришло из Пайерна – это городок под Фрибургом, недалеко от Цюриха. Но где Владыка сейчас, – не знаем: у него много друзей и знаком он со многими приходами. Обратитесь в Женеву, где тоже есть представительство Московской Патриархии.

И я села на телефон. Несколько дней дозванивалась в этот город и, когда к телефону подошла матушка Вера Петровна, оказалось, что представитель Патриархии отец Нестор – в Москве. И мне вовсе не нужно было входить в такие денежные расходы, чтобы связаться с ним. Но и отец Нестор, к сожалению, не знал точного местопребывания Владыки Серафима. Когда же я вновь потревожила матушку Веру Петровну, она на этот раз дала мне телефон отца Гавриила в Лозанне, который мог знать, где искать Владыку.

«Одну минуточку», – попросил меня отец Гавриил и тут же продиктовал и адрес, и телефон. Сердечно поблагодарив лозаннского священника, я снова оказалась рыцарем на распутье: куда податься? По карте Пайерн примерно на одинаковом расстоянии и от Женевы, и от Цюриха. Добраться самой до этого местечка без знания французского или немецкого, с плохим английским, в этих кантонах Швейцарии невозможно. Искать русских прихожан и добровольных помощников что в Цюрихе, что в Женеве – одинаково утопично. И все же эта определенность: Цюрих, Кинкельштрассе, 36 – как-то меня подкупила. «Кого-нибудь да найду», – легкомысленно решила я и уже 11 марта (год 1995-й) к вечеру подлетала к цюрихскому аэропорту.

...Не попадая зуб на зуб от волнения, я робко приблизилась к женщине, державшей в руке плакатик с моей фамилией. Это была англоязычная переводчица, заказанная моими спонсорами накануне, и я произнесла несколько приветственных фраз, исчерпав при этом свой запас английских выражений наполовину. Но она, бедняжка, догадалась об этом не сразу и бойко растолковывала мне услуги фирмы: ее миссия, к примеру, кончалась после размена денег, звонка в гостиницу и посадки меня в такси. Хорошо еще, что таксист попался турок (такой, впрочем, «турок», как и я) со слабым знанием английского. Едва поняв, что я из Москвы, тут же справился о Ельцине. (Напомню, это было в начале марта 1995 года). «He is not strong now», – чудом сложила я эту, кажется, правильную во всех отношениях фразу и, судя по всему, поддержала реноме образованной дамы. Благо, он говорил в основном сам, а гостиница «Флорида» оказалась совсем рядом.

В номер меня проводил портье – серб по национальности. Их много в Швейцарии, и, в частности, в Цюрихе. Я убедилась в этом на следующий день, когда тщетно искала прихожан церкви на Кинкельштрассе, 36. Маленькая записка на закрытых дверях сообщала, что все православные службы проходят в сербской церкви по другому адресу. И народу там была тьма, и русский понимал только один батюшка – отец Косьма, который тоже не сказал ничего нового о Владыке, и главное – ничем не мог помочь с сопровождающими. Моя новая англоязычная помощница Элизабет согласна была сопровождать меня в Пайерн, но на следующий день ей уже нужно было лететь в Америку. «Письмо с собой возьмете?» – спросила я с надеждой. – «Yes, of course», – любезно ответила Элизабет. – И в оставшееся время я составила подробное письмо невестке Ивана Александровича Родионова, Пиаме Тимофеевне, жене его третьего сына Святослава (он умер в 1984 году под Нью-Йорком и похоронен в городке с чудным русским названием Ново-Дивеево). Вместе с письмом я передала сорок машинописных страничек, частично опубликованных «Огоньком», в которых изложила свою версию о причастности Ивана Александровича Родионова к «Тихому Дону».

А на следующее утро, несмотря на понедельник, да еще и 13 марта, случилось чудо. Моим очередным гидом оказался русский, земляк, москвич, к тому же и наш кунцевский парень по имени Павел, волею судеб ставший студентом цюрихского университета. Мандраж как рукой сняло, и я почувствовала себя как у Христа за пазухой. И мы оба смело и решительно двинулись на поиски, в надежде на скорую встречу с Владыкой Серафимом.

ЖИВОЙ СВИДЕТЕЛЬ

...Швейцарские пейзажи за окном казались сказкой и еще больше создавали ощущение нереальности всего происходящего. Воспользовавшись пересадкой, четверть часа походили по Фрибургу, университетскому городу одноименного кантона, и двинулись дальше. Вот и Пайерн. Мне он напомнил тихие, степные крымские пригороды Феодосии и Евпатории. Казалось, что за прозрачными заборами шумит море. Но его, как известно, в Швейцарии нет.

С французским у Павла, проживающего в немецком кантоне Швейцарии, почти такие же проблемы, как у меня с английским. Поэтому мы довольно долго кружили вокруг да около, несмотря на попытки аборигенов объяснить нам что к чему. И вот, наконец, искомая калитка. Жму на кнопку. Павел стоит в стороне, ибо хорошо знает, что не принято в Швейцарии сваливаться как снег на голову, без звонка и без предупреждения. Но таково было мое решение: отказа в приеме или даже его отсрочки я бы не перенесла. И потому с замиранием сердца ждала выхода хозяев.

Появилась женщина, которой мы с трудом объяснили, что я приехала из Москвы и очень хочу встретиться с Владыкой Серафимом. Женщина приятно улыбнулась и ушла, попросив немного обождать. Вскоре из дома, расположенного внутри двора, вышел молодой человек в черной рясе и приветливо пригласил нас в его жилище.

«Нахальство все-таки – второе счастье», – подумала я и перешагнула заветный порог. За большим длинным столом с каким-то красиво оформленным блюдом со съестным сидел светлый, беловолосый (не седой!) старик в белоснежной рубашке, словно приготовившись к очередной киносъемке. Не веря своему счастью, я хотела встать перед ним на колени, поцеловать руки не только как Владыке, но и как сыну героя моих многолетних поисков. Но, слава Богу, сдержалась. Ведь кто я и откуда, Владыка Серафим не имел ни малейшего представления и мог принять меня за обыкновенную фанатичку. И, подавляя страсти, я попыталась по возможности спокойно рассказать ему, отчего меня так интересует судьба его отца. А главное, – что сам он думает о «Тихом Доне»?

– Так ведь в Союзе писателей все об этом знают, – уверенно говорит мне Владыка. – Брат Ярослав – журналист и поэт, рассказывал нам о том, как хлопотал за отца, отстаивая его авторство. Но ОГПУ быстро закрыло ему рот.

– И вы уверены, что именно ваш батюшка написал «Тихий Дон», во всяком случае первые две его книги?

– Да, конечно, – отвечает Владыка, – мне говорила об этом мать, первая жена моего отца, Нина Владимировна Анзимирова. Сам я мало жил с отцом. Но мы всегда, особенно после угрозы брату, старались много об этом не говорить.

– А есть ли какие-нибудь архивные материалы отца, ведь ваши петербургские племянники утверждают, что именно к вам пришли бумаги Ивана Александровича из Америки после смерти брата Святослава?

– Архива отца у меня, к сожалению, нет. Но вам все расскажут и подтвердят в Союзе писателей, ведь они разбирали этот вопрос, – снова очень убежденно говорит Владыка, не понимая, что в России до сих пор еще многое тайное не стало явным. И убежденный, что этих сведений мне вполне достаточно, Владыка перешел на темы православия, активным приверженцем которого он был и остается, демонстрируя при этом знание многих европейских языков. С особой теплотой говорил он о своем благодетеле – хозяине дома протоиерее Мартине Кафлише, который забрал его из пансиона и создал такие прекрасные условия.

Настала пора прощаться. Мы сфотографировались на память и, получив благословление Владыки, вместе с Павлом двинулись в обратный путь.

...Что же делать? Надежды на архив, о котором столько твердили молодые Родионовы, не оправдались. «Нет, все-таки никуда не уйти от этого 13-го числа, да еще и в понедельник, – твердила я по дороге. – Ничего не поделаешь, и не все коту масленица». И на неожиданно оставшиеся свободные дни по договоренности со спонсорами я решила «с горя» махнуть в Париж. Благо, с помощью Павла приобрести билет и сесть в поезд уже ничего не стоило.

Покидая гостиницу, я составила письмо Владыке и Мартину. Но письмо последнему нуждалось в переводе на английский язык. «Давайте сократим время и позвоним ему в Пайерн», – предложил Павел. Уверенная, что с этой задачей мой гид справится самостоятельно, я продолжила свои сборы и вдруг увидела его удивленные глаза.

– Вы не поверите, но архив все-таки существует, – сказал Павел, положив трубку.

– Так что же они нам не признались? – с отчаянием говорю я, чувствуя, что Париж снова оказывается не причем.

– Виной всему, пожалуй, наш (мой и Мартина) не очень хороший английский, который и сыграл со всеми нами злую шутку, – заключает Павел. – Слово «архив» он понял буквально как ящик с карточками. А сейчас Мартин сказал мне по телефону: архива нет, но есть мешки с бумагами, еще не разобранными после переезда Владыки.

Вот оно что! Мешки с бумагами – это же то, ради чего ношусь я галопом по Европам и чуть не уехала не солоно хлебавши. Но и оставаться уже было нельзя: билет в Париж на руках, и виза тоже не резиновая.

– Павел, – говорю я решительно, – придется вам принять эстафету. В свободное от учебы время (слава Богу, в марте были каникулы) поезжайте в Пайерн и разберитесь что к чему. Век буду вам обязана.

ПАРИЖ СТОИТ МЕССЫ

...Когда едешь по железной дороге из Цюриха в столицу Франции, постепенно начинаешь привыкать к красивым пейзажам, заснеженным вершинам гор, альпийским лугам, овечкам, опрятным домикам и большим, как в городах, монастырским строениям. Как вдруг убаюканные прекрасным однообразием глаза широко раскрываются, и поражает какая-то новая своеобразная красота: изящные железные решетки, затейливые ворота, яркие занавески, чистенькие и все в цветах дворики. Конечно, это уже Франция, которая сама дает знать о себе. Но дело идет к вечеру, и последние два часа пути (между Цюрихом и Парижем шесть часов езды) приходится ехать в сплошной темноте.

...Еле выбираюсь из вагона со своими непонятно отчего тяжелыми чемоданами, боясь встречи с носильщиками по той же причине безъязычия. С трудом нахожу стоянку такси. Век бы стоять мне, пребывающей в немоте, на этой стоянке, если бы не любезные французы. «Силь ву плэ, мадам, силь ву плэ». Водитель берет у меня чемодан, а я по привычке рву ручку передней дверцы. На сидении что-то вроде шоферской телогрейки, но я все-таки пытаюсь на нее взгромоздиться. Тогда таксист выразительным жестом указывает мне на заднее сидение. Наконец, догадываюсь: в Париже клиентам не разрешают садиться рядом с шофером.

Несмотря на безграмотно написанный (со слов по телефону) адрес гостиницы, водитель быстро соображает маршрут, и я, о Боже, еду по этому прекрасному городу. Из надписей на указателях разбираю только одну – площадь Сталинграда. Время позднее, но в гостинице меня ждут, и, еле втиснувшись в лифт (по-моему, здесь все лифты в старых зданиях ужасно тесные), буквально вваливаюсь вместе с багажом в номер. Еще раз перед сном выглядываю из окна и, не веря своим глазам, засыпаю в самoм Париже...

На следующий день, в пятницу 17 марта, с утра пытаюсь дозвониться моим парижским помощникам (в основном незнакомым) и выясняю, что первые возможные встречи с ними состоятся только завтра, в субботу, 18 числа. А пока – целый день свободы и вынужденного безделья. Казалось бы, ходи себе и гуляй по городу – мечта! Но меня снова охватывает страх: ни ступить, ни молвить. После завтрака я осторожно высовываю нос из гостиницы и стараюсь четко запомнить ее приметы. Дойдя до угла улицы Daunou (Дан в русском произношении) я вижу впереди широкую площадь с высоким памятником-колонной. «end me», – читаю я на табличке. «Господи, так это же Вандомская площадь и Вандомская колонна!», – ворошу я свои школьные знания и, ущипнув себя, осторожно приближаюсь к ее подножию. На вершине колонны, в голубом небе, парит знаменитая статуя Наполеона. Но, несмотря на величие и огромную высоту (43,5м), Наполеон на колонне такой же зеленый, как и наш Пушкин, что впрочем сближает все старинные памятники мира.

Прохожу по площади; меня поражают не столько великолепные ювелирные изделия в витринах нижних этажей зданий, опоясывающих это историческое место, сколько потерянный кем-то из прохожих красивый шарф, валяющийся на брусчатке. Его спокойно обходят, не придавая этому (в отличие от меня) никакого значения.

В субботу 18 марта я должна была, уже по договоренности, выйти на своих русских знакомых. Но опять-таки, как добраться до, казалось бы, такого простого пункта, как Пушкинский центр на улице Буассьер в районе площади Виктора Гюго? Проще всего, конечно же, с помощью метро, и стоит всего семь франков. Но это для парижан и грамотных, к тому же еще и смелых гостей столицы. Я же, опустившись в подземку в районе Гранд Опера и увидев перед собой черные железные двери, закрывающиеся как бы непроизвольно (ну чистая гильотина!), с ужасом выскочила наверх, Но и с такси, кроме, разумеется, финансовой стороны, тоже была проблема. Машину можно взять только на стоянке. А где она? И я вынуждена была вернуться в гостиницу и заказать такси по телефону. В результате вместо семи франков я отдала все семьдесят. Это была плата за страх и, конечно же, за невежество.

В Пушкинском центре все вокруг русское и родное. И даже французы, которые приходят сюда, стараются хоть немного говорить по-русски. За одной из дверей слышен голос преподавателя русского языка для иноязычных, которые, выйдя из класса, на глазах наставника пытаются тоже говорить по-русски. А я встречаюсь с теми, с кем договорилась, и получаю нужные телефоны для дальнейших поисков.

Первой дозваниваюсь Ирине Борисовне Оболенской. Ее телефон известен мне еще с Берлина, где она с семьей жила в первые годы эмиграции.

– Знала я, конечно, знала Родионова и слыхала об этой истории с «Тихим Доном». Но это было так давно и, извините, я себя не очень хорошо чувствую. Пардон, пардон...

– Зачем вы беспокоите старую и больную женщину, – слышу в телефонной трубке голос самой Зинаиды Алексеевны Шаховской. Я, не учитывая ее титула, пытаюсь возразить княгине, убедить, что женщина не бывает старой, во всяком случае никогда не сознается в этом, и тут же получаю за все сполна. Основной смысл – не учите меня, как надо говорить и вообще не рассчитывайте, что сегодня приехали, а завтра я уже приму вас. Но чувствуя, очевидно, по моему молчанию, что я расстроена, княгиня снисходит до объяснения.

– Наверное, вас больше интересует мой брат Дмитрий, воспоминание которого вы приводите. Но я так редко в последние годы с ним виделась, что сейчас, право, не припоминаю его контактов с Родионовым. Кстати, мой другой брат, Константин, тоже носил эту фамилию. Вот выздоровлю, тогда приходите, поговорим.

Я понимаю, что это невозможно.

Очень любезна и приветлива была со мной княгиня Мещерская и обещала поспрашивать эмигрантов, проживающих в Русском доме, что под Парижем. Но через несколько дней ответила: порадовать меня нечем.

С помощью нашей соотечественницы Натальи Андрес мне удалось побывать в издательстве «Имка-пресс» и встретиться с его руководителем Никитой Алексеевичем Струве. Я поинтересовалась откликами на «Стремя “Тихого Дона”», которое 20 лет назад вышло в его издательстве. «К сожалению, их было не так много», – ответил Никита Алексеевич, но очень заинтересовался моей версией об Иване Александровиче Родионове.

– Так ведь я знал Владимира Родионова по Парижу! Он был художником, и очень неплохим художником. Как интересно, что потом он стал архиепископом. Слыхал о нем, но не знал, что это – одно и то же лицо. Дерзайте! – напутствовал меня Никита Алексеевич.

Делаю еще несколько звонков и понимаю, что за такой срок в Париже, как и в Берлине, я мало что найду. И потому надо остановиться, оглянуться и посмотреть на город глазами туриста, а не равнодушного к его красотам, озабоченного своими проблемами журналиста. И с помощью Наташи Андрес я обхожу пешком чуть ли не весь центр, не переставая восторгаться городом, где все: и дома, и бульвары, и офисы, и кафе, и одежда, и манеры созданы и действуют по законам Красоты. Она, красота, – неотъемлемая часть всего парижского, и ее здесь очень много, и привыкнуть к ней, во всяком случае приезжему, – невозможно. Целый океан красоты вокруг и во всем и, кажется, во всех...

По промыслу Божию день 23 марта 1995 года мы проводим с Наташей на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, без которого нет русского Парижа. На наше счастье, светит яркое и теплое солнце, а посетителей почти нет. Но, к сожалению, закрыта кладбищенская церковь, на вратах которой объявление о предстоящих поминках пастора Игоря Верника и сборе русской диаспоры. Уже приведены в порядок кочующие досель могилы Виктора Некрасова и Андрея Тарковского. Находим могилы Бунина, Мережковского, Гиппиус, отца Сергия Булгакова... Вот оно, наше русское общество, наша многострадальная Россия... Такой большой и величественный на снимках памятник Добровольческой армии в жизни кажется гораздо скромнее. От могил донских, кубанских, терских казаков, участников Ледяного похода, захороненных здесь, уйти нет сил: мне кажется, каждый из них мог знать своего собрата, русского офицера, казачьего есаула, а затем и полковника Ивана Александровича Родионова, корниловца и красновца. В ответ на мои немые вопросы – молчание мертвых и звонкий щебет птиц, обрадовавшихся солнцу и новой весне...

Вернувшись в Москву, по возможности деликатно напоминаю Павлу по телефону о поездке в Пайерн. Но напоминать ему не надо: ждет, соблюдая этикет, приглашения Мартина. И наконец звонок из Цюриха: есть архив, есть даже посылка из Америки. Почерк в рукописях очень неразборчив, орфография старая, с «ятями» и «ерами», так что работы много. И уже через неделю с оказией получаю большой конверт бумаг, хранящихся у Владыки Серафима. Среди них – московский телефон Анзимировых – родственников первой жены Ивана Александровича – Нины Владимировны, матери Владыки. Какая новая радость и новая возможность узнать еще хоть что-нибудь о Родионове и его, как оказалось, многочисленной родне!

Звоню, разумеется, волнуюсь, и на другом конце провода слышу очень приятный, очень доброжелательный женский голос: «Как интересно то, что вы говорите! Приезжайте, рады будем познакомиться!»

СЕМЕЙНЫЕ ПОКАЗАНИЯ

Рассказ об Анзимировых – особый. Эта семья состояла в родстве со знаменитым президентом Петербургской Академии Наук, выдающимся географом Федором Петровичем Литке. Отец Нины Владимировны – Владимир Александрович Анзимиров, журналист и общественный деятель издавал в Петербурге и в Москве «Газету-копейку» и другие издания, играл видную роль в создании в 1907 году в Москве Общества деятелей периодической печати и литературы. Сама Нина Владимировна была художницей, много лет проработала в Камерном театре в Москве. Вот какую жену – красавицу и умницу – «оторвал», как сказали бы сейчас, молодой казачий офицер Иван Родионов и в 1902 году «месяца июля 28 дня был повенчан первым браком с дочерью дворянина Ниною Владимировною Анзимировою в Богородицерождественской церкви села Владыкино Московского уезда». Так гласит запись в послужном списке подъесаула Родионова, вышедшего в 1901 в отставку.

Новые, обнаруженные мною родственники, оказались коренными москвичами, прожившими с Ниною Владимировною и ее сыном Ярославом долгие годы. Частым гостем в их доме был также и родной брат Ярослава – Владимир. Муж Ренаты Иосифовны Анзимировой, чей голос звучал в телефонной трубке, – Лев Владимирович был родным братом Нины Владимировны. Погиб в сталинских застенках. И они – эта новая ветвь, связанная с родом Родионовых, тоже подтвердили мне, правда, на уровне семейных показаний, историю с «Тихим Доном». Это уже известный мне рассказ Владимира Ивановича о брате Ярославе, заступившемся за честь отца в Союзе писателей, и об угрозе со стороны ОГПУ. Это рассказ самой Ренаты Иосифовны о том же, но уже со слов ее золовки Нины Владимировны. Добавилась и еще одна интересная деталь. Родная сестра Нины Владимировны, Оксана, часто гостила в семье Родионовых, когда они жили в Петербурге. «Оксана, Ксюша, а по казачьи – Аксинья. Вот как назову я свою героиню», – сказал однажды молодой гимназистке ее дядя – писатель Иван Александрович Родионов. Польщенная девушка запомнилала эту фразу и всю жизнь рассказывала потом об этом родственникам и своей дочери Наталье, с которой я встретилась в доме Анзимировых. И еще Наталья Андреевна Анзимирова рассказала о том, как, работая в архиве на Лубянке в качестве сотрудника, своими глазами видела приписку Шолохова на сигнальном экземпляре романа «Тихий Дон». Писатель указывал, что при написании этого романа он использовал рукописи белогвардейского офицера. Она читала это в конце 50-х годов, и поиски этого экземпляра – моя неотложная задача.

«Много разных бумаг из домашнего архива сжег однажды мой отец, – с горечью призналась Наталья Андреевна, – «Твое дворянство может нам дорого стоить», – сказал он матери. – А ведь среди этих бумаг были, очевидно, и очень важные. Оксана Владимировна, моя мать, журналистка, работала в московской «Газете-копейке» и во многих других изданиях».

Рассказам таких людей – православного Владыки Серафима, в прошлом архиепископа Цюрихского, работника архива Лубянки Натальи Андреевны Анзимировой, а также жены репрессированного Льва Владимировича Анзимирова – Ренаты Иосифовны – нет цены, хотя в наших условиях, без бумажки с печатями, считается, что этого недостаточно. Но почему? Ведь это семейные показания, показания людей известных и уважаемых, берущих на себя ответственность за все сказанное и написанное ими, и, кстати, совпадающее с фактами, приведенными другими родственниками. При этом надо сказать, что ветвь Анзимировых не была знакома с новой семьей Ивана Александровича, с его второй женой Анной Алексеевной, с сыновьями Святославом и Гермогеном. И мне выпала большая радость и честь познакомить племянника Нины Владимировны Анзимировой, кандидата медицинских наук, Владислава Львовича Анзимирова и его мать, Ренату Иосифовну, с петербургскими родственниками – Ольгой и Ярославом.

В своем захлебывающемся рассказе о неожиданном счастье встреч с близкими и родными моего героя я как-то оставила в стороне американскую тетушку питерских Родионовых, Пиаму Тимофеевну, как уже известно, жену третьего сына Ивана Александровича – Святослава. Инженер по образованию и по практической работе, такой же эмигрант, как и многие его сородичи, Святослав Иванович на старости лет был принят в лоно церкви и служил дьяконом в Ново-Дивеевском монастыре, под Нью-Йорком, до самой смерти, то есть до 1984 года. Когда я позвонила Пиаме Тимофеевне, она уже знала обо мне из письма, отправленного мною из Цюриха с Элизабет, и любезно отвечала на все вопросы.

– Я позвоню вам еще, если позволите.

– Пожалуйста, пожалуйста, – так же выдержанно и вежливо продолжала разговор Пиама Тимофеевна, – только, если можно, звоните мне в другое время. А то сейчас у нас половина третьего ночи...

Какой стыд! Вместо того, чтобы отнять восемь часов разницы во времени, я прибавила их, и только дворянское воспитание не позволило американской собеседнице поставить меня на место.

И телефонный разговор, и пришедшее вскоре на мой адрес письмо были противоречивы. С одной стороны, Пиама Тимофеевна говорила, что свекор не отрекался от «Тихого Дона», но, с другой, заметила, что Ивана Александровича она узнала уже в пору его старости и болезней, и его трудная жизнь сказалась на характере: он стал молчаливым и угрюмым, одним словом, очень сложным человеком. Помнила, что часто в сердцах произносил имя своего приятеля, которому в гражданскю войну передал чемодан с рукописями, но тот его потерял.

И вот однажды, в очередном разговоре Пиама Тимофеевна сказала мне: «Я нашла письмо мужа с подробной биографией Ивана Александровича. Передаю с оказией».

Письмо из рук в руки передал мне Игорь Леонидович Новосильцов, председатель знаменитого фонда «Сеятель», существующего на пожертвования американцев. Игорь Леонидович, которому в тот год (1995) исполнилось 90 лет, уже не в первый раз приезжал из Америки в Россию с семенами овощных культур и цветов и помогал россиянам восстанавливать сельское хозяйство. Об этом человеке-легенде, помнящем и знающем почти всех видных деятелей русской эмиграции за рубежом, разговор особый. Кое-что удалось узнать из передач Российского телевидения, которые, к сожалению, прекратились в 1996 году. Мне же Игорь Леонидович был интересен тем, что хорошо помнил Ивана Александровича Родионова. В гражданскую войну их семьи, Новосильцовых и Родионовых, жили вместе.

– Какой он был, Иван Александрович?

– Коренастый, но очень красивый и очень русский.

– Что это значит – «очень русский»?

– Переживал за Россию, много о ней говорил, рассказывал о царе и его семье, в которую был вхож. Мне было тогда, в гражданскую, 14 лет, но я хорошо его запомнил.

Что же касается творчества Родионова и его взглядов, то Игорь Леонидович мог только указать источники в архивах и в эмигрантской литературе, где есть о нем сведения, но сам лично мало что добавил нового.

Однако письмо, которое он привез, было, конечно же, бесценым. Я привожу его почти полностью, учитывая важность содержащихся в нем фактов для литературы и русской истории. С публикацией письма Святослава Ивановича Родионова все полученные мною разными путями сведения как бы обрели стержень и естественно нанизывались одно на другое. Все, кажется, совпало. Итак, переходим к сути письма (сохраняя при этом орфографию и пунктуацию автора).

«REV. SVJATOSLAV I. RODIONOFF

21 Earle street

Milford, Conn. 06460

Tel. (203) 874-7783

...Иван Александрович Родионов, дворянин Всевеликого Войска Донского, родился в Камышовской станице I Донского Округа, 21 октября 1866 года.

Окончив Новочеркасское Юнкерское Училище по I разряду, Высочайшим Указом от 4 января 1887 года произведен в хорунжие. Прослужив положенное время, как «перворазрядник», держал экзамен в Академию Генерального Штаба. По всем предметам прошел хорошо, но по вопросу об истории «Азовского сидения» заспорил с экзаменатором и не был принят в Академию за строптивость. В 1901 году «вышел на льготу», в казачьих войсках заменявшую отставку, и предполагаю, что это могло совпасть во времени с неудавшейся попыткой поступления в Академию.

Первым браком был женат на Нине Владимировне, ур. Анзимировой, талантливой художнице, из московского либерального барства. От нее имел двух сыновей, Ярослава и Владимира.

Ярослав, после революции поступивший на сцену и иногда писавший стихи и прозу, во время подъема советского патриотизма во II Мировую войну, пошел добровольцем на фронт военным корреспондентом и был убит немецкой бомбой где-то около Архангельска. В номере «Журналиста», отмечающем одну из годовщин войны, о нем один из коллег-корреспондентов пишет, что Ярослав во время налетов не прятался, но всегда внимательно наблюдал происходящее.

Владимир, выбравшийся за границу с театральной труппой в 1924 году (если не ошибаюсь во времени), учился живописи в «Эколь дэ Боз-Артс»; в 1926 году побывал в Югославии, поработал под руководством дворцового архитектора Смирнова на реставрации монастырских фресок или на новой фресковой росписи королевской усыпальницы, потом вернулся в Париж, закончил школу, написал большое историческое полотно «Битва при Гастингсе» и на значительной выставке в Лондоне получил за него первый приз. Начал зарабатывать хорошие деньги портретами, но вдруг все бросил, постригся в монахи и поступил в евлогианский Богословский Институт. Однако, осознавши существование там ереси, перешел под юрисдикцию Московской Патриархии. Теперь он Преосвященный Серафим, Епископ Цюрихский (речь идет о 1978 годе – Г.С.)... От советского подданства он отказался и, при принятии швейцарского гражданства, поручителями имел бывшего Президента Республики и Мэра города Цюриха.

Как протекала жизнь отца с первой женой, не знаю, но знаю, что вскоре они «расплевались по-хорошему».

Вторая жена отца, моя мать, Анна Алексеевна, ур. Кованько, была дочерью Алексея Алексеевича и Софьи Дмитриевны, ур. Озерской. Кованько и Озерские, принадлежавшие к петербургскому «свету», были люди, делавшие значительные карьеры и иногда занимавшие придворные должности. Мать получила отличное образование, но, на мой взгляд, в корне неправильное: знала 6 языков, но первым из них выучила не русский, а английский.

Детей от нее было трое: я родился в 1909 году, Гермоген в 1912 году и София в 1916 году.

В I Мировую войну отец вышел на фронт в чине подъесаула, с назначением командиром Отдельной сотни при Штабе Главнокомандующего Юго-Западным фронтом, Ген. Брусилова.

Случилось, что значительного размера венгерский кавалерийский разъезд, видимо производивший форсированную разведку, подошел, по понятиям отца, слишком близко к месту расположения Штаба. Отец так стремительно атаковал «превосходящие силы противника», что уцелевшая часть их обратилась в бегство. Оказалось, что Ген. Брусилов лично наблюдал эту стычку и спросил кого-то из штабных офицеров, что это за сорви-голова так раскрошил венгерцев? Узнав, что Родионов, поинтересовался, не автор ли «Нашего преступления» и, получив утвердительный ответ, распорядился сейчас же пригласить отца к себе. Отцу же сказал, что в лихих рубаках у нас недостатка нет, а автор «Нашего преступления» всего лишь один, и что он, Брусилов, за этого автора перед Россией отвечает. Тут же предложил ему взять в свои руки никудышний «Армейский вестник» и сделать его печатным органом, достойным этого названия. Во что отец превратил его, вскоре узнала не только Армия, но и вся, имевшая отношение к войне, Россия.

Революция застала его в чине полковника, имевшего ордена Св. Станислава, Анны и Владимира, все с мечами, т.е. за боевые заслуги. Ген. Брусилов, а потом и Атаман Краснов, предлагали отцу генеральство, но он предпочел оставаться полковником императорского производства. Временному Правительству он даже не присягал: во время присяги Штаба распоряжался кинооператорами и фотографами и таким образом уклонился от бесславной формальности.

Во время печальной памяти «керенщины» Временное Правительство прислало кн. Львова с поручением ознакомиться с настроениями войск на фронте. В «Новом Русском Слове», если не ошибаюсь, в пятидесятых годах, была об этом заметка, в которой, со свойственной этой газете полуправдивостью, было сказано, что кн. Львов, спросивший какого-то казачьего офицера, не знавшего, кто с ним говорит, как бы он отнесся к приезду на фронт Керенского, получил ответ, что он повесил бы его на первой же осине. Неправда заключается в том, что кн. Львов не знал, что разговаривает с редактором «А.В.», отлично осведомленным о том, кто и почему говорит с ним. Я слышал от отца о приезде кн. Львова и о его разговоре с ним по крайней мере за пару десятков лет до появления статьи в «Н.Р.С.», а также неоднократное выражение сожаления, что ни кн. Львова, ни самого Керенского никто вовремя не повесил.

Отец участвовал в «заговоре» Ген. Корнилова, вместе с ним сидел под арестом в Быхове и вместе с ним проделал «Ледяной Поход», за который имел знак отличия I степени: меч в терновом венце на Георгиевской ленте. Когда после смерти Ген. Корнилова под Екатеринодаром возглавивший Белую Армию Ген. Деникин распорядился оставить раненых, отец пришел к нему и заявил, что это деморализует Армию, что солдаты и офицеры, зная, что в случае ранения будут оставлены на растерзание большевикам, станут стремиться не в бой к победе, а к укрытию от опасности, почему и он считает наше дело проигранным. Деникин ответил, что это Армия добровольческая, что отца в ней насильно никто не удерживает, но что и критиковать распоряжения Главнокомандующего ему никто не предлагал. При первой же возможности, т.е. как только Армия пробилась из окружения, отец ее оставил.

Знаю, что как-то отец был контужен, но было это в Императорской или Добровольческой Армии, не могу вспомнить. В Новочеркасске, при атаманстве Ген. Краснова, отец был Директором Донского Телеграфного Агентства и редактором-издателем журнала «Часовой».

Во время войны и в первое время после революции семья оставалась в материнском имении «Устье», в Боровическом уезде Новгородской губернии. В отцовские руки оно пришло в самом плачевном состоянии: заложенное и перезаложенное в Дворянском банке. Да и вообще 100 десятин в тех местах никаким богатством не были. Но отец принялся за разработку недр: глина пошла на боровический гончарный завод, уголь – на железнодорожную ветку, соединявшую Боровичи с Николаевской Ж.Д., и дела развились так, что в Петербурге круглый год содержалась 14-комнатная квартира на Кирочной ул., т.е. в действительно хорошем районе города, хотя пользовались ею лишь в зимний сезон, большую часть года живя в имении. Сколько вольнонаемных шахтеров работали у нас, не знаю, но военнопленных было 400 человек. Бюджет семьи составлял 20.000 руб. в год, но знаю, что до получения доходов от «Нашего преступления», т.е. до 1909 года, материальные затруднения бывали значительными.

На устьинскую жизнь революция сперва никак не повлияла, но вот вдруг от отца из Москвы пришла неожиданная и категорическая телеграмма: собрать детей и самое необходимое и, во что бы то ни стало, в 3 дня быть в Москве. Указывался и маршрут по городу через Марьину Рощу, в дом Страхового О-ва у Никитских Ворот, в квартиру бывшей жены отца. Мать, петербурженка, Москвы совсем не знавшая, опасалась ехать «через какую-то рощу», но телеграмма выбора не оставляла...

Мы въехали в Москву в первый день семисуточного боя за город между красными и белыми. От вокзала ехали на ломовиках с вещами, проскакивая перекрестки улиц во время перерывов пулеметного огня. На задней телеге одна из колесных спиц была перебита пулей, но мы благополучно добрались по назначению. Оказались мы в одном из верхних этажей большого доходного дома. Через улицу дом был еще выше нашего, и помню, как я с интересом наблюдал из окна катившиеся по его крыше обломки кирпичей от разбивавшихся снарядами труб и все надеялся увидеть самый момент попадания, пока кто-то из взрослых не испортил все удовольствие, уведя меня в подвал.

Через неделю выяснилось, что красные победили. Нина Владимировна, занятая успешной и интересной работой в театре, если не ошибаюсь, – Камерном, решила остаться со своими сыновьями в Москве. А мы с матерью оказались с вещами на вокзале. Перед этим нам неоднократно говорилось, что если увидим папу, с ним не здороваться, на него не смотреть и делать вид, будто это совсем чужой человек. Между прочим, насколько помню, в московскую неделю отца с нами не было. На вокзале он подходил к матери в каком-то потрепанном штатском одеянии, перекинулся с ней несколькими словами, и мы без него уехали. Все было как-то тревожно и уныло. Только потом мы узнали, что голова отца была уже оценена.

Новочеркасск матери очень понравился, и отец купил там три кирпичных особняка в одном дворе на Александровской площади, рядом с Мариинским Приютом. Тут же на площади обучались боевым приемам Чернецовцы и Семилетовцы, те самые вчерашние кадеты, юнкера и студенты, которым посвящена книга «Жертвы Вечерние». Отец находил покупку недвижимости совершенно несвоевременной, но сделал ее в угоду матери. Из Новочеркасска уходили с Комендантским обозом на волах в направлении на Аксай, а в Хотунок (или Хатунок?) уже входили большевики. Дон перешли по льду под Батайском. Мама боялась, что лед под нами провалится. Папа показал ей длинноствольные орудия, уже на другом берегу, и сказал, что если эти пушки лед выдержал, то нам беспокоиться не о чем.

Сколько времени скитались по сугробам Дона и Кубани, то один, то другой, болея разными видами тифа, воспаления легких и т.д., сказать не могу, но, в конце концов, на волах же доплелись до Екатеринодара, где каким-то чудом устроились под колесами печатного станка в вагоне-типографии. Отец лежал в сыпняке, и семью спасла мать.

Когда во время передвижения на волах кому-то из захворавших понадобилось место для лежания, пришлось снять несколько чемоданов, и они были доверены хорошо знакомому генералу. В одном из чемоданов была большая рукопись. В те времена и вещи, и люди иногда исчезали бесследно. Ни чемоданов, ни генерала мы больше никогда не видели. Впоследствии я узнал, что брат Ярослав в Союзе Писателей попытался было установить факт, что Книга Первая «Тихого Дона», написанная позже второй, обнаруживает более, чем поверхностное сходство с рукописью отца, но там ему очень внушительно объяснили, что было бы в высшей степени бестактно заслуженного советского писателя обвинить в плагиате, да еще у беглого белогвардейца. Будучи сыном этого белогвардейца, брат отлично понял, что не в такте дело, и благоразумно замолчал.

У меня никаких доказательств по этому делу нет. Я даже рукописи отца никогда не читал: ведь мне еще и 10 лет не было, когда она пропала. Брата, которому тогда было около 16 лет и который мог бы не только читать, но и иметь черновики рукописи, давно нет в живых. Но от нескольких человек, выбравшихся из Советчины вместе с отступавшими немцами в 1943 году, знаю, что в кругах читающей публики ходили слухи, что Шолохов действительно использовал случайно полученную рукопись какого-то белого офицера. Слышал и о бывшей на эту тему полемике.

Екатеринодар, Новороссийск и Феодосия вызывают неприятные воспоминания бивуачной неуютной жизни впроголодь, в холоде и всяческом неустройстве. Но Судак и Ялта с черноморскими пляжами кажутся какой-то сказочной фантазией, а не былью.

Потом Константинополь. Тут отец совершил непоправимую финансовую ошибку. Он мог, хоть и со значительной потерей на курсе, обменять свои деньги на полмиллиона американских долларов. Обменял без всяких потерь на немецкие марки, и вскоре пропало все.

В 1920 году мы переехали в Югославию и сперва остановились в Белграде у старого товарища отца, тоже быховца и первопоходника, полк. Л.Б.Новосильцова. Оттуда мать с младшими детьми была доставлена в Дубровник на Адриатическом побережье, а я по дороге «осел» в Русском Кадетском Корпусе в Сараеве. Отец переехал в Париж, а потом в Берлин, где написал и издал в 1922 году «Жертвы Вечерние» и переиздал «Наше преступление» и «Москву – Матушку» в том же году. «Наше преступление» было переведено на немецкий язык и печаталось по кусочку в газете. «Жертвы Вечерние» были переведены на французский и венгерский языки и напечатаны отдельными книгами.

В Югославию отец вернулся в 1926 году с неплохими деньгами: пара сотен тысяч французских франков с полумиллионом долларов не сравнится, но, по нашим тогдашним обстоятельствам, и это было неплохо. Но главное, затевалось действительно большое дело: некий Саид Курейши, индус, большой коммерсант, был где-то арестован большевиками и прошел по этапу чуть ли не все северные лагеря. Как британский подданный, как-то оттуда выбрался и, как мог, описал все, что видел. Требовалась литературная обработка, и ее предложили отцу. Финансировать издание, а главное – его перевод и английское издание для Америки, взялся крупный голландский нефтепромышленник Гарри Деттердинг. Книга представляла собой нечто вроде солоневичевской «России в концлагере», но на несколько лет раньше. Отец работал, не покладая рук, но, когда оставалось лишь переписать начисто, Деттердинг, по каким-то финансово-политическим соображениям, отказался принимать в этом деле участие. Отец ни копейки не получил.

Кроме того, французский перевод «Жертв Вечерних» оказался настолько скверным, что мать настоятельно посоветовала изъять его из продажи. Отец послушался, что стоило около 60.000 фр.фр. В Венгрии тоже произошла неувязка: кто-то умер, не выполнив каких-то формальностей, и это стоило около 30.000 фр.фр. Еще где-то кто-то что-то присвоил и, в результате, отец «сел на мель». По благословению сербского Патриарха Варнавы, он поселился в монастыре Житомисличи, где проживал на покое Архиепископ Черноморский Сергий. Отец продолжал писать, но не печатать. Причины, в общем, довольно простые: его бескомпромиссный монархизм, понимание роли еврейства в подготовке и совершении русской революции, а также в управлении страной после революции, а главное – безбоязненное высказывание своих мыслей, создали ему сторонников, считавших и называвших его пророком и провидцем, и противников, называвших его мракобесом, черносотенцем и антисемитом; а для либеральной интеллигенции, в руках которой находилась и зарубежная печать, это были пороки непростительные, за которые места в этой печати ему не было. Как писатель, он «перестал существовать» и совершенно разорился.

В монастыре он писал большое произведение «У последних свершений» и в 1932 и 1937 гг. напечатал две небольших части его: «Сыны дьявола» и «Царство сатаны». Первая книга – в Белграде, на деньги, полученные от Патриарха Варнавы. Вторая – в Берлине, на какие деньги, не знаю. С книгой «Сыны дьявола» вышел оригинальный конфуз: действительно умный, прекрасно образованный, окончивший русскую Духовную Академию, искренний друг и покровитель русских в Югославии Патриарх Варнава дал деньги на напечатание антикоммунистической книги отца. А не слишком образованный и довольно ограниченный русский священник, с амвона объявил эту книгу вредной. Действительно, «своя своих не познаша»!

Не могу точно установить время, но незадолго до I Мировой войны были написаны и прочтены в Государственном Совете два доклада: «В чем гибель?» (или «Неужели гибель?», отец точно не помнил) и «Что же делать?». В них предлагалась отмена винной монополии и требовалось принятие решительных мер для прекращения всенародного пьянства. Отца ввел в Гос. Совет любивший его И.А.Горемыкин, но делу это не помогло: сановные бюрократы, высокопоставленные недоучки не смогли понять, что действительно большие акцизные доходы от алкоголя ни в какой мере не окупают и не искупают вреда, причиняемого преступностью, болезнями и разорением народа источником этих доходов.

Приблизительно в то же время была написана и в журнале «Прямой путь», начиная с февраля 1914 года, печаталась, повесть «Разгром усадьбы»...

I Мировую войну отец считал судьбоносной ошибкой Императорского Правительства, т.к. не Германия, а Англия являлась действительным историческим врагом России. С Германией же, соединяя ее технику со своим сырьем, Россия могла бы составить непобедимый союз, которому никто в мире не был бы опасен. Он говаривал, что немец – хороший товарищ и, в противоположность австрийцу, надежный союзник. Только ему надо сперва рога обломать, чтобы тевтонская спесь всего не испортила.

Монархизм был, пожалуй, частью его религиозных убеждений, и он говорил, что как Бог на Небе Один, так и Царь на Земле Один, имея ввиду Землю Русскую. Государю был предан, но считал его слишком мягким человеком и говорил, что при Александре III никакая революция не была бы возможна, т.к. он был настоящим хозяином своего дела.

За границей примыкал к группе так наз. Высшего Монархического Совета, возглавлявшегося В.Кн. Николаем Николаевичем. О В.Кн. Кирилле Владимировиче отзывался неодобрительно, считая, что он компрометирует самую идею: во-первых, тем, что называет себя Императором, никаких прав на это, на основании Закона о Престолонаследии, не имея; во-вторых, тем, что его недостойное поведение во время революции, выразившееся в ношении красного банта на груди, когда он вел строем Гвардейский Экипаж присягать кучке бунтарей, захвативших власть, отняло бы всякое право на Престол, если бы оно изначально было.

Вообще же считал, что беда монархического дела заключается в том, что в нем участвует масса честных дураков и несколько неглупых прохвостов. Верю, что он был прав, но у левых, губителей России, и одних, и других больше...

Говорить перед аудиторией, по крайней мере под конец жизни, он не любил и не умел. Но свои произведения читал мастерски и в небольшой компании рассказчиком был интересным и неистощимым. Стакан, другой вина выпивал, но ни водки, ни шампанского в рот не брал и пьяным никогда в жизни не был. В 1939 году поехал в Берлин с надеждой напечатать целиком «У последних свершений» и остановился там у своего старого друга, проф. мед. Руднева. В начале 1940 года заболел чем-то вроде затяжной инфлюэнции, поправился, а еще через несколько дней слег и в три дня скончался. Только вскрытие обнаружило причину смерти: тромбоз большой артерии на почве рака желудка, видимо давнишнего, но никогда им не осознанного.

В Петербурге у отца как-то произошло столкновение с Распутиным. Время его можно установить по воспоминаниям Гр. Коковцева, в своих воспоминаниях несколько перевравшего этот эпизод. Граф подхватил ходившую по Петербургу сплетню, что Распутина монахи заманили в подворье и хотели там оскопить, но он вырвался и убежал. В действительности же его никто не заманивал и оскоплять не собирался, а Епископ Гермоген пытался уговорить Распутина больше не бывать при Дворе.

Не буду останавливаться на подробностях этого случая, но известно, что за попытки бороться с влиянием Распутина, Епископ Гермоген навлек на себя немилость Императрицы Александры Федоровны и был сослан в Жировицкий (или Жеровицкий) монастырь. После революции он скончался мученически, если не ошибаюсь, – в Тобольске: большевики привязали его к пароходному колесу и таким способом утопили.

Отец давно знал Владыку, глубоко чтил его и считал если не святым, то праведником. В его честь мой младший брат был назван Гермогеном, и Епископ был его крестным отцом. Этот брат, по образованию абсольвент Философского Факультета Белградского Университета, под конец II Мировой войны был преподавателем русского языка и истории в красновской казачьей офицерской школе в Италии. Выдан союзниками большевикам в Льенце и 10 лет проработал подобно Ивану Денисовичу. По отбытии срока был «освобожден» и служил в Отделении Академии наук в Якутске, где и скончался от кровоизлияния в мозг, не достигнув пятидесятилетнего возраста. Было ли существование в Якутске пребыванием «В круге первом», я не знаю, но предполагаю, что вся подсоветская жизнь, в разных степенях, проникнута адским духом.

Пропустил упомянуть немаловажную подробность: перед смертью отец сжег все рукописи...

Ваш постоянный богомолец, недостойный диакон Святослав Родионов. 4/17 февраля 1978 г.»

ПЕРВЫЕ ИТОГИ

Еще раз повторю: я не литературовед. Но готовя к печати свои публикации, не могла не учесть и не впитать в себя, в свое мировоззрение ряд серьезных работ, книг, дискуссионных статей в журналах и газетах, подвергающих сомнению авторство Шолохова. Уже тогда, в 1993 году, когда в «Огоньке» № 17 мне удалось опубликовать треть собранного материала, я поняла: даже частичное знакомство с литературным и журналистским творчеством Ивана Александровича Родионова позволяло ответить на некоторые вопросы исследователей (в частности, историка и писателя Роя Медведева): кто из писателей начала века был озабочен темой жизни казачества и его судеб в войне и революции, какие обстоятельства могли способствовать появлению такого произведения на свет и, наконец, кто из писателей той эпохи мог быть вероятным автором этого романа?

По моему убеждению, таким писателем по ряду признаков мог быть Иван Александрович Родионов. Не говоря уже о чести литературных имен Ивана Днипровского и Марии Пилинской, свидетельствам которых трудно не верить; хочу напомнить читателю о близком знакомстве Родионова с жизнью станичников, с одной стороны, и с жизнью столичных городов Москвы и Петербурга, – с другой; о его казачьем происхождении и высокой образованности, глубоко народнических взглядах, так импонировавших Льву Толстому, о непосредственном участии в войне 1914–1917 годов. И роман «Наше преступление», и газетная деятельность писателя и публициста выявляют в нем глубокий патриотизм россиянина, неприятие революции, отчаянные призывы предотвратить надвигающуюся катастрофу.

Очень обрадовало меня то, что в работе «Стремя “Тихого Дона”» неизвестного поначалу исследователя, скрывшегося под псевдонимом Д*, я нашла много выводов, стыкующихся с моими. Как выяснилось впоследствии, автором этой работы была петербургский литературовед Ирина Николаевна Медведева-Томашевская. Предисловие к анализу романа «Тихий Дон», как известно, написал Александр Исаевич Солженицын, озаглавив его «Невырванная тайна». В «Стремени “Тихого Дона”» проведена глубокая литературоведческая экспертиза, доказывающая на многочисленных примерах наличие двух (по крайней мере – Г.С.) совершенно различных, сосуществующих авторских начал. «Эталон для отслойки одного от другого устанавливается по первым двум книгам романа, которые в целом принадлежат перу автора-создателя эпопеи... Если говорить о духовной сути эпопеи, то здесь наличие несколько расплывчатого, но высокого гуманизма и народолюбия, которые характерны для русской интеллигенции и русской литературы 1890–1910 годов... Для сочиненного «соавтором» прежде всего характерна полная независимоcть от авторского поэтического замысла-образа... Здесь нет поэтики, а есть лишь отправная, голая политическая формула, из которой исходит «соавтор» в своих сюжетах и характеристиках. Эта формула (великие идеи коммунизма в России должны уничтожить косный сепаративизм) прямо противоположна мыслям автора-создателя». И далее: «В той мере, в какой автор является художником, – «соавтор» – публицистом-агитатором» («Стремя “Тихого Дона”», Париж, изд-во «Имка-пресс», 1974, с. 15–17).

Именно таким представлялся мне процесс «написания» Шолоховым «Тихого Дона» с использованием мощного готового и существовавшего до него литературного источника, что признает и кандидат психологических наук Виталий Батов в брошюре «Другому как понять тебя» (М.,: «Знание», 1991) – подписная научно-популярная серия «Знак вопроса» № 11. Автор брошюры придерживается (правда, не без колебаний) такой точки зрения: если автор «Тихого Дона» – Шолохов, то при условии, что «сам он стал продуктом, формирующего влияния какого-то (Sic! – Г.С.) мощного культурно-исторического источника» (стр. 38 брошюры).

И Александр Исаевич Солженицын, и Ирина Николаевна Медведева-Томашевская считали наиболее вероятным претендентом на авторство «Тихого Дона» донского писателя Федора Дмитриевича Крюкова. Казалось бы, чего спорить, вопрос ясен и закрыт (по крайней мере, для меня) такими авторитетами, если бы не один абзац из биографической и литературной справки о Ф.Д. Крюкове в конце «Стремени» (с. 192), написанной также А.И. Солженицыным.

«...не могу абсолютно уверенно исключить, что – был, жил, никогда публично не проявленный , оставшийся всем неизвестен, в Гражданскую войну расцветший и вослед за ней погибший еще один донской литературный гений (кроме Крюкова – Г.С.): 1920 – 22 годы были годами сплошного уничтожения воевавших по ту сторону». То есть речь шла о признании еще одного писателя из казаков, могущего быть автором «Тихого Дона». И потому слова эти вызвали желание доверить мою версию, с немногочисленными, правда, на конец 1990 года данными, прежде всего Александру Исаевичу. Тем более, что уже в упомянутом предисловии к публикации книги Д* содержался прямой призыв писателя, обращенный к тем, кто желал бы помочь в исследовании авторства «Тихого Дона». И я дерзнула отправить письмо в США, в штат Вермонт, самому Солженицыну. Спустя некоторое время представитель писателя в СССР Вадим Михайлович Борисов, заместитель редактора «Нового мира» сообщил мне, что письмо получено, прочитано с интересом и принято к сведению.

«Мы непременно поможем вам, – сказал тогда Вадим Михайлович, – создадим комиссию: дело ведь чрезвычайно важное», – и попросил оставить в редакции копию письма Александру Исаевичу.

Но после нескольких звонков и личных встреч в редакции «Нового мира» я поняла, что надежды на помощников тщетны, и пройтись по всем этапам этой версии от начала до конца придется мне самой. Так я и поступила, начав в 1991 году, и продолжаю до сих пор.

Приятной неожиданностью для меня оказалась статья в «Независимой газете» от 5 мая 1991 года под заголовком «Шолохов или Крюков: “за” и “против”». В ней я нашла мнение ряда серьезных исследователей, сомневающихся в авторстве Крюкова. И не только в связи с компьютерным анализом скандинавских специалистов, как известно, не подтвердивших стилистическую схожесть «Тихого Дона» с произведениями Крюкова. Важно другое. В статье поддерживалась и развивалась солженицынская мысль о том, что был, жил, никогда не проявленный (к счастью, по нашей версии, это оказалось не так), в гражданскую войну расцветший (даже ранее, накануне I-й мировой, и уже в 1909 году отмеченный вниманием Толстого) и вслед за ней погибший (здесь, кстати, тоже появились кое-какие сомнения) еще один донской литературный гений (этот колоссальный редактор «Армейского вестника», по характеристике Ивана Днипровского, последователь яснополянского мудреца).

Не стану детально разбирать, а тем более оспаривать версию о Крюкове – это дело специалистов-литературоведов. Хотя, на мой взгляд, параллелей в жизни и творчестве Крюкова и Родионова, действительно, много: оба из казаков, оба жили в Петербурге, оба были связаны с литературой, причем удостоились высокого покровительства со стороны великих русских писателей: Короленко и его «Русского богатства» (Крюков) и Толстого и суворинского «Нового времени» (Родионов). Оба участвуют в I-й мировой войне, а затем в Донском освободительном движении.

Но есть и различия и, как мне кажется, существенные. Богатые архивные источники, на которые, по мнению приверженцев Крюкова, он опирался, появились в печати в начале 20-х годов, то есть уже после смерти Крюкова. Что же касается Родионова, то, как уже отмечалось выше, архивы ему были не нужны: военная история России творилась на глазах каждодневно и не без его прямого участия. Подтверждение мысли об эпизодичности приездов Крюкова на фронт я нашла также в статье Ф. Бирюкова в «Вопросах литературы» № 2 за 1991 год. Но об этом чуть позже.

Все та же статья в «Независимой газете» за подписью Аллы Шевелкиной оспаривает и литературные достоинства Крюкова. «Там, где Крюков дает набор невыразительных клише, автор «Тихого Дона» ограничивается короткой и эффектной метафорой». (В данном утверждении профессор Принстонского университета Герман Ермолаев, чье мнение приводится в статье, под именем Автора подразумевает Шолохова. Но для меня здесь важно другое: версия о Крюкове, наиболее серьезном конкуренте Родионова, небезупречна и уязвима не только на мой взгляд, но и по мысли признанных специалистов-шолоховедов).

Интересна была и статья М. Мезенцева «Судьба романа» в журнале «Вопросы литературы» № 2 за 1991 год. Ее автор утверждал, что «Тихий Дон» вырос из новелл и очерков Крюкова. Поддерживая авторское убеждение, – «Тихий Дон» написан не Шолоховым, – я смею предположить также и то, что Шолохов в создании романа мог использовать не только рукописи и дневники Родионова, но и опубликованное и неопубликованное у Крюкова (то есть не одного, а двух авторов). В статье Мезенцева мне также было дорого высказывание о стремлении исследовательской мысли продолжить поиски истины даже в том случае, если надежды на успех мало.

Не углубляясь в детали статьи Ф. Бирюкова, в том же февральском номере «Вопросов литературы» за 1991 год выступающего в защиту Шолохова против Крюкова, на мою мельницу, как мне кажется, льет воду следующее авторское наблюдение: «Если сопоставить (Крюкова и Шолохова – Г.С.), то различие будет в том, что у Шолохова (чье авторство остается для меня под вопросом) на первое место выдвинут фронт, военные неудачи, деморализация армии. Крюков же сосредоточен больше всего на тыловых неурядицах, представленных в его очерках подробнее, чем в “Тихом Доне”». То есть, по мнению Ф.Бирюкова, военная, более сильная часть романа, написана не Крюковым. Сомнение еще и в том, что Крюков мало был на фронте, а объяснения, что посылал он на фронт знакомого товарища журналиста П.Маргунина для сбора недостающего материала, Ф. Бирюков справедливо считает странным методом для серьезного писателя.

И в 1992 году, и в 1993–1994 годах на страницах газет и журналов, а также в книгах, посвященных проблемам «Тихого Дона», продолжались жаркие споры. Особенно усилились они в 1995 году – юбилейном для М.А. Шолохова году его 90-летия. В некоторых из них (к примеру, «Отшумевший камыш» – «Московские новости», № 41, 11–18 июня 1995 года) упоминалось и имя И.А.Родионова как одного из претендентов на авторство романа.

У меня нет намерений останавливаться на литературных разборках этих лет, на выдвижении новых имен, могущих, по мнению авторов статей, также иметь прямое отношение к «Тихому Дону» (к примеру, писателя Серафимовича, о чем писалось в газете «Куранты» № 111, 4 августа 1995 года). Однако не могу не сказать о глубоких и интересных публикациях израильского критика Зеева Бар-Селлы, посвятившего «Тихому Дону» не один год серьезной работы и объединенных в общий блок в книге «Загадки и тайны “Тихого Дона”» (Самара, P.S. пресс, 1996).

К версии о Родионове Зеев Бар-Селла отнесся с вниманием. Начиная свой рассказ об этом человеке (стр. 171–174 того же сборника), израильский критик отмечает неизвестность этого имени для современного читателя. Но ссылается на мнение ведущего «нововременского» (то есть газеты «Новое время» А.Суворина – Г.С.) критика и публициста М.О.Меньшикова, который сравнивал книгу «Наше преступление» с «Воскресением» Толстого и называл его «знаменитым в будущем писателем» («Новое время», 1909, 25 октября). Корней Чуковский счел это произведение «самой отвратительной, самой волнующей, самой талантливой из современных книг» («Речь», 1910, 28 февраля).

Далее Зеев Бар-Селла вкратце излагает сюжет «Нашего преступления», приводит отрицательные отзывы о романе критика «Русской мысли» Любови Гуревич и уже известные нашему читателю негодующие отзывы Максима Горького на этот раз в журнале «Современный мир» № 2 за 1911 год.

Из биографии Родионова израильскому критику известно немногое, но важно, что он приводит воспоминания архиепископа Иоанна Сан-Францискского (он же – князь Дмитрий Шаховской, он же – поэт Странник) в письме генералу П.Н.Краснову, где на примере смерти писателя Родионова архиепископ предостерегает об опасностях юдофобства:

«Вот бедняк Ив. Ал. Родионов, пред кончиной своей, вздумал «перетолковывать» Апокалипсис, сообразно своим идеям; и – сын его, Гермоген, мне рассказывал, что нельзя передать, до чего УЖАСНА была кончина его отца. Буквально, словно какой-то невероятный ужас диавольский вздыбил Ивана Ал., после чего он упал бездыханным... Мы предупреждали Ив. Ал., что Слово Божие есть меч обоюдоострый...» (Странник. Переписка с ген. П.Н.Красновым. – «Континент», № 56, 1988, с. 317).

«Казак; антибольшевик, в самой гуще событий. Такому человеку только «Тихий Дон» и писать!

Беда, однако, в том, что Родионов сразу по следам событий обо всем этом и написал повесть «Жертвы вечерние (не вымысел, а действительность)» (Берлин, 1922). Не напиши он этой повести, был бы кандидатом в авторы «Тихого Дона» не хуже других...» («Загадки и тайны «Тихого Дона”», с. 173).

«Жертвы вечерние», – продолжает Зеев Бар-Селла, – повествование о жертвах гражданской войны на Юге и о причинах войны. На всем протяжении книги главный герой, юный казачий офицер, в долгих беседах с возлюбленной обнажает тайные пружины творящихся безобразий – жиды и масоны... Это то, что касается идеологии. А вот – художественные особенности:

«Его (Чернецова – Б.С.) легендарные победы окрылили надеждами всех тех, кто стоял на стороне порядка и государственности, кто ненавидел злую разрушительную силу, кто хотел спасения казачества, а через него и всей России. Все лучшие надежды и чаяния сосредоточились главным образом на одном Чернецове, он являлся всеми признанным антибольшевицким вождем...»

Это вам не «Тихий Дон»... Ох, не «Тихий Дон»!..»

При всем уважении к критику из Тель-Авива, к его талантливому исследованию «”Тихий Дон” против Шолохова» я не могу согласиться с этим опять-таки безапелляционным выводом. И не только потому, что вывод этот Зеев Бар-Селла делает не в пользу Родионова, а больше всего из-за недостаточности его оснований. Ведь, во-первых, в книге приведена лишь одна цитата (не такая уж антихудожественная, на мой взгляд, как находит это автор исследования). Во-вторых, такие неудачные малохудожественные и голо-публицистические места можно найти даже у писателей, причисленных к литературным корифеям. И, в-третьих, что я считаю наиболее существенным: роман «Жертвы вечерние» –, действительно, не «Тихий Дон».

Начать хотя бы с того, что писал он свои «Жертвы» менее двух лет (судя по биографическим данным, приведенным в письме сына Родионова – Святослава: в 20-м году начал, в 22-м уже издал). Это были, пожалуй, наиболее тяжелые годы в жизни Ивана Александровича Родионова. После мук Ледяного похода, во время которого, как нам уже известно, он заболел сыпным тифом, писателю предстояли еще муки скитаний из России в Турцию, из Турции в Югославию, где он оставил семью, а сам уехал на заработки сначала в Париж, а затем в Берлин. Это годы страданий, голода и холода, мук физических и душевных. Поэтому многое из написанного и быстро изданного (благодаря стараниям друзей) еще не отшлифовано, еще ближе к публицистике, чем к художественной прозе, неравноценно и во многом сыровато. А «Тихий Дон», по нашим данным (речь идет в основном о первых двух его книгах), писался не менее семи лет, изменялся, перерабатывался и дорабатывался (и с учетом результатов поездки в Ясную Поляну, и в связи с началом I-й мировой войны, и благодаря мнениям друзей по фронтовой редакции, а, возможно, и другим замечаниям и подсказкам).

Таким образом, 2 года работы над «Жертвами вечерними» и 7 лет – над «Тихим Доном» – это большая разница даже в равноценных условиях. Или, как любили говорить в бывшем СССР: два мира – два итога.

Мне кажется, что Зеев Бар-Селла не обратил также должного внимания на более удачные главы «Жертв вечерних», особенно те, где подробно описаны сцены убийства белогвардейских офицеров. Их много в романе этих жертв революции, гражданской войны и Ледяного похода. И в них, как в зеркале, отразился тот самый «особый, завороженный смертью, тип художественного сознания, глаз, различающий небывалые цвета; язык, сливающий литературную, почти вычурную изысканность с жестокой грубостью просторечия... Это стиль, а, значит, – писатель и человек. Стиль и только стиль – ключ к тайне романа и тайне его автора» (З.Бар-Селла, указ. соч., с. 123–124). Речь здесь, естественно, идет о «Тихом Доне» и его подлинном авторе.

Вот часть отрывка, предшествующего этому выводу:

« – Ты что?!.. Ты!.. Не смей! Не смей бить – рычал Калмыков, сопротивляясь.

Глухо ударившись спиной о стену водокачки, он выпрямился, понял:

– Убить хочешь?

Калмыков шагнул вперед, быстро застегивая шинель на все пуговицы.

– Стреляй, сукин сын! Стреляй! Смотри, как умеют умирать русские офицеры... Я и перед сме-е... о-о-ох!..

Пуля вошла ему в рот. За водокачкой, взбираясь на ступенчатую высоту, спиралью взвилось хрипатое эхо. Споткнувшись на втором шагу, Калмыков левой рукой обхватил голову, упал. Выгнулся крутой дугой, сплюнул на грудь черные от крови зубы, сладко почмокал языком.

Едва лишь спина его, выпрямляясь, коснулась влажного щебня, Бунчук выстрелил еще раз. Калмыков дернулся, поворачиваясь на бок, как засыпающая птица подвернул голову под крыло, коротко всхлипнул» («Тихий Дон», ч.4, гл.17.).

А вот цитаты из «Жертв вечерних»:

«Матвеева сбросили на пол.

Среди галдежа и шума прорезался нечеловеческий, душу раздирающий крик, крик смертельного ужаса и боли.

Он не повторился.

Слышались только тупые удары тяжелых сапог по телу, усиленное сопение и рычание.

Белобрысый оратор надседался от усердия и, силясь в толпе достать ногами Матвеева, при каждом ударе нелепо размахивал в воздухе то одной, то другой рукой.

Схватив на руки офицера, раскачивали его, как мясную тушу, потом ударили об пол.

Несчастный при падении тихо замычал, перевернулся со спины на бок и судорожно изгибаясь, затрепетал всем телом.

Почти на лету его поймал молодой, черноволосый красногвардеец, с красивым, искаженным от бешенства лицом и нажав коленями на грудь раненого, вместе с волосами сорвал с его головы повязку, потом поспешно изо всей силы, точно молотками по наковальне, стал бить кулаками по лицу и голове несчастного.

Кулаки шмякали.

Голова раненого, как отрубленная, ерзала от ударов по полу.

Во все стороны брызгала кровь...

Раненый находился в глубоком обмороке».

(И.Родионов. Жертвы вечерние. – Берлин, 1922, с. 223).

И таких «завороженностей смертью» в романе «Жертвы вечерние» также много, как и самих смертей.

А начало было положено «Нашим преступлением», сценой убийства главного героя романа Ивана Кирильева:

«Кто-то из парней со всего размаха хватил его по темени камнем.

«А-а, молоток....» - пробормотал Иван и медленно свалился на правый бок.

Сашка рубанул топором, и Иван конвульсивным движением перевернулся на спину. Парни принялись добивать его. Кровь хлестала у него из головы и шеи; тело вздрагивало от каждого удара; руки дрыгали и все туже и туже сгибались в локтях и крепче прижимались кулаками к грудям; ногами он как-то странно, нелепо, будто нарочно, возил по земле, разгребая и бороздя сапогами траву и пыль, и страшно всхрапывал, ловя ртом воздух, как выброшенная на берег рыба» (И.Родионов. Наше преступление, с. 28 настоящего издания).

Надо сказать, что я собираюсь принять участие в издании (если, конечно, повезет) книги «Жертвы вечерние» с новым, посвященным только этому роману, предисловием, где постараюсь использовать свежие материалы, в том числе и из родионовского архива. Тогда, я надеюсь, и у читателей, и у критиков появится более широкая возможность самим судить о неравноценности (это еще вопрос – Г.С.) текстов этих двух романов и не делать таких поспешных заключений.

Есть в статьях Бар-Селлы в той же книге «Загадки и тайны “Тихого Дона”» рассказ о знакомом нашему читателю украинском прозаике Иване Днипровском (кстати, разное написание фамилии Днипровский и Днепровский – результат перевода фамилии, вернее, псевдонима, на русский язык, что, по нашему убеждению, неправильно). Зеев Бар-Селла приводит письмо Аллы Гербурт-Йогансен, вдовы украинского поэта Майкла Йогансена в адрес Шведской Королевской Академии от 24 ноября 1965 года (опубликованное в журнале «Континент» № 44, 1985 г., с. 303–308). В нем сообщается об откровении тяжелобольного Ивана Днипровского своим друзьям, которых он собрал у своей постели. О той же рукописи романа «Тихий Дон», которую он держал в руках, Днипровский рассказывает уже совсем другое:

«...во времена гражданской войны 1919–1920 гг. его, после перенесенного сыпного тифа, мобилизовали в Красную Армию и, так как он был слабосильный, но «грамотный», поставили писарем в комендатуре той части, которая производила расправу с остатками неспособной уже к сопротивлению Белой Армии... Однажды на рассвете, после очередной ночной расправы, в помещение, где дежурил Днепровский (здесь и далее в транскрипции автора – Г.С.)... вошел начальник с двумя деревянными чемоданчиками в руках. Он передал их Днепровскому со словами: Ты, Ваня, у нас литератор, понимаешь в литературе, прочитай и скажи, стоит ли чего-нибудь эта писанина. Рукопись произвела на Днепровского сильное впечатление. Это была настоящая большая литература, но антисоветская. Об этом он сказал командиру, возвращая рукопись (...). Фамилию того расстрелянного офицера Днепровский называл, но я (Алла Гербурт-Йогансен – Г.С.) ее забыла».

«Через восемь лет, – продолжила свое письмо вдова поэта Майкла Йогансена, – читая только что вышедший и сразу нашумевший «Тихий Дон», Днепровский был поражен, узнав в нем произведение, которое в годы гражданской войны командир давал ему для оценки». Алла Гербурт рассказывает также о том, как Днепровский ездил в Москву к самому Горькому, но уехал ни с чем, правда, с советом друзей помалкивать и к данной теме не возвращаться.

Сопоставляя это письмо с известными Зееву Бар-Селле фактами, используя при этом справочники и другие источники биографии Ивана Даниловича Днипровского, он приходит к выводу, что этот писатель в Красной Армии не служил, писарем при красноармейской комендатуре не был, красные его на Дон не посылали. Среди нескольких предположений, зачем понадобилась Днипровскому эта версия, Зеев Бар-Селла выдвигает, на мой взгляд, одну, очень достоверную: ему, в условиях слежки НКВД, о которой пишет и Алла Гербурт-Йогансен, очень нужна была версия о красноармейском прошлом. Это были и страх, и вымысел, что понял израильский критик без посторонней помощи путем логических умозаключений. Для меня же рассказ Днипровского в честном, я уверена, изложении вдовы украинского поэта опровергается предсмертной записью в блокноте того же Днипровского на 1934 год: «Шолохов или Родионов?», не говоря уже о более ранних, более свежих воспоминаниях Днипровского от 1928 года в пересказе Марии Михайловны Пилинской и публикации его дневниковых записей от 1 апреля 1934 года Н.Б. Кузякиной в санкт-петербургской газете «Час пик» (7.11.1991 г.).

Излагать дальнейшую суть разногласий между приверженцами различных точек зрения на роман «Тихий Дон» – не моя задача. Своим же делом я считаю рассказ, подробный рассказ о писателе Иване Александровиче Родионове, о встречах с его родственниками, о найденных мною материалах, связанных с жизнью и творчеством этого человека. И потому, даже предвидя возможные упреки критиков, я все же сохраняю стиль путевых заметок в освещении столь серьезной темы. Ибо на сей раз имела дело не столько с бумагами и дневниками, сколько с живыми людьми, тесно (более или менее) связанными с именем и судьбой моего героя. То есть с человеческим фактором, который на нашей родине занимает пока еще далеко не почетное место...

Если подвести хотя бы предварительные итоги моих теперь уже многолетних поисков, то важными, я считаю, являются прежде всего сведения о попытке Ярослава Родионова прояснить истину и заступиться за собственного отца. Это утверждают два представителя церкви – архиепископ Цюрихский (в прошлом) Владыка Серафим и дьякон церкви Ново-Дивеевского монастыря отец Святослав (ныне покойный), которые вряд ли взяли бы на себя этот грех, не будучи уверенными в правдивости рассказов старшего брата Ярослава и их матери Нины Владимировны Анзимировой. Конечно, факт этот хорошо бы подтвердить хоть какими-нибудь документами о вызове Ярослава Родионова на Лубянку. Однако пока попытки размотать этот клубок успехом не увенчались: доступ к таким архивам и к таким материалам по-прежнему сложен. Но надежда остается.

Трудно сочинить и поддерживать уже столько лет в среде бывших дворян и их потомков, для которых понятие чести всегда было очень высоким, историю с решением Родионова назвать свою героиню Аксиньей (из-за внутреннего и внешнего сходства, которое он обнаружил у своей племянницы, гимназистки Оксаны Анзимировой).

Когда в моих руках оказался послужной список подъесаула 10-го Донского казачьего полка Родионова, составленный на 10 июля 1901 года, я обратила внимание на номера полков, в которых служил до «выхода на льготу», то есть в отставку, Иван Александрович. Это полки 8-й, 12-й, 1-й, 10-й. Кстати или некстати, но именно в 12-м полку начал свою службу Григорий Мелехов и прослужил в нем не один год («Тихий Дон». М., «Современник», 1975, книга I, с. 185). О 8-м полке идет речь на съезде фронтового казачества в станице Каменской (там же, с. 508). О 1-м полке говорит казачий офицер Листницкий (с. 408–409). И, наконец, в 10-й Донской казачий полк после окончания (того же, что и у Родионова) Новочеркасского юнкерского училища попадает другой герой романа Ефим Изварин. Совпадения? Может быть. Но разбирать эти и другие подобные совпадения в данной статье, преследующей несколько иные цели, я просто не имею возможности.

Только в приложении к послужному списку подъесаула Родионова, в так называемом Изводе – документе, составленном уже в эмиграции, в Югославии, в Мостаре, я увидела имена и фамилии родителей писателя – Александр Родионов (что было ясно и так) и Евдокия Алиханова (уже не только, судя по фамилии, с русскими корнями). «Да, да, действительно, ходили в нашей родне слухи, что дед (для них он прадед – Г.С.) привез из похода турчанку, – сказали мне Ольга и Ярослав Родионовы. – Тетя Пима знает об этом наверняка».

«Об Алихановой слыхала не раз, но как об очень давнем эпизоде, – ответила мне в очередном письме Пиама Тимофеевна. – Дед привез с войны турчанку, подробностей не знаю».

Надо ли напоминать читателю самое начало «Тихого Дона»: «В предпоследнюю турецкую кампанию вернулся в хутор казак Мелехов Прокофий. Из Туретчины привез он жену – маленькую, закутанную в шаль женщину... Пленная турчанка сторонилась родных Прокофия, и старик Мелехов вскоре отделил сына... С тех пор и пошла турецкая кровь скрещиваться с казачьей. Отсюда и повелись в хуторе горбоносые, диковато-красивые казаки Мелеховы, а по-уличному – Турки» (книга I, ч. I, с. 7, 10).

Хотя в генеалогическом древе Родионовых сейчас разобраться трудно, но восток в нем, очевидно, все-таки замешан. Однако и над этим пока еще только предположением нужно много работать, чтобы включить его в цепь каких-либо доказательств.

А пленение в Быхове (книга I, ч. V. с. 463), описанное с таким внутренним вuдением, с такими подробностями, которые могли быть присущи только очевидцу, только участнику этих событий, кем и был И.А.Родионов. Но опять-таки, я ничего категорически не утверждаю, во всяком случае, в этой статье.

Заканчивая свое вступление и не желая усложнять предисловие к конкретному роману, оставляю на будущее рассмотрение многих проблем, связанных в основном с авторством «Тихого Дона». Они нуждаются и в более глубоком изучении, и в более подробном изложении, целиком посвященном только этому вопросу. Надеюсь, такая возможность мне представится, и я продолжу наполнять свою версию новыми фактами и новыми свидетельствами. То есть впереди еще много работы и в архивах (начиная с доступа к ним), и при встречах с еще не встреченными, хотя уже известными мне людьми, и во время серьезных контактов с литературоведами и текстологами, а также со специалистами по компьютерному анализу.

Но уже сегодня можно предположить, что не один Крюков (как считали И.Н.Медведева-Томашевская и А.И.Солженицын), не один Родионов (версия Г.Стукаловой и Н.Кузякиной), не один Краснушкин, которого израильский критик Зеев Бар-Селла ставит сегодня на первое место среди претендентов на авторство «Тихого Дона», не А.Серафимович и другие писатели по отдельности, а все они вместе внесли свою лепту, вернее, их произведения, их литературный опыт были использованы в этом синтетическом романе, основная идея которого так противоречит большевистским революционным замыслам.

Однако, отстаивая также и свою точку зрения, я все же продолжаю обращать внимание читателей и критиков на следующее обстоятельство: куда уйдешь от сильной, детальной, яркой военной линии романа? Ведь «Тихий Дон» – это на две трети эпопея I-й мировой войны и революции. Такие знания, такая осведомленность и прозорливость могли быть только у человека, связавшего с Армией и с казачеством всю свою жизнь, на собственном опыте познавшем все тяготы исторических катаклизмов. По моим данным, такого мощного личного военного опыта, как у Родионова, не было ни у Крюкова, ни у Краснушкина, ни у Серафимовича. И пусть не в этом, 20-м, веке, к чему призывал литературоведов Александр Исаевич Солженицын еще в 1974 году, а в следующем, 21-м, откроется нам тайна «Тихого Дона», но это все же должно произойти. Главное, чтобы о каждом из претендентов сведения были по возможности полными и объективными. А тогда не только критики, но и рядовые читатели смогут самостоятельно судить об этой, казалось бы, сугубо литературоведческой проблеме. Не спор и взаимные упреки и даже оскорбления своих оппонентов, а сбор информации и ее публикация – вот что нужно для выяснения истины. На мой взгляд, она, Истина, существует сама по себе и является нам в отведенное ей Историей время. Это хорошо понимали еще древние латиняне, говоря: «Temporis filia veritas » – «Истина – дочь Времени». Будем же надеяться, будем работать и будем ждать...

Галина Стукалова

1866 — 1940

ОГЛАВЛЕНИЕ

Г.П.Стукалова
Страница истории России . . . . . . . . . III–LXII

Наше преступление

Часть первая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5

Часть вторая . . . . . . . . . . . . . . . . . . 108

Часть третья . . . . . . . . . . . . . . . . . . 176



 © Филологический факультет МГУ им. М.В.Ломоносова, 2006–2024
© Кафедра русского языка филологического факультета МГУ, 2006–2024
© Лаборатория общей и компьютерной лекскологии и лексикографии, 2006–2024